Голодные игры: Возвращение

Ненавижу день Жатвы. Ненавижу хотя бы потому, что приходится надевать то жёлтое платье на тонких лямках и целый час терпеть мамино «колдовство» над моей внешностью. Как и сейчас. Мама, видимо, надумала соорудить у меня на голове миниатюрный макет Капитолия, раз уже полчаса не выпускает из рук мои волосы. Не больно, но до того муторно и долго, но бывает и гораздо хуже. Например, когда моими волосами занимается папа или – что ещё хуже! – Бардольф. Уж они-то пока сплетут хоть самую простенькую косичку, успеют выдрать больше половины моих волос. - Мама, долго ещё? – от неудобного положения головы у меня затекла шея, и мне не терпится уже её размять. – Такое впечатление, что ты карту Панема на моей голове выводишь! - Хорошая причёска всегда требует массу сил и времени, - невозмутимым тоном отвечает она. - Мама, ну кто меня разглядывать будет? – парирую я. – Как будто весь дистрикт будет пялиться только на меня, а не на выбранных трибутов. - Весь или не весь – это неважно. Главное, чтобы ты была красивой, - как будто сквозь какие-то свои мысли произносит мама и что-то вплетает в мои волосы. - Так ли уж это важно? – если честно, то не понимаю, зачем нужно быть для кого-то красивой. Нет, я не про Жатву. Капитолий объявил этот день праздником, и потому мы все одеваемся не так, как обычно. Зачем это вообще? - Важно, - вот уж в этой стезе маму не переспоришь. Точнее, можно поспорить, но бесполезно. Какие бы ты не имел аргументы, хоть весомые, хоть нет, всё равно переубедить не удастся. Не скрою, я точно такая же. Я вздыхаю. Интересно, долго ли ещё будет проводиться экзекуция моих волос? Что мама задумала на этот раз? Надеюсь, она не завивает на моей голове голубиное гнездо или что-то типа того. - Вот, - наконец, она закончила мучить и меня, и себя своими выдумками и позволила выпрямить шею. Какое облегчение! Я смотрю в зеркало и вижу то, что мама сумела сделать за эти полчаса. Элементарный колосок. Из груди вырывается вздох облегчения. - Я как раз подумала, что простая косичка как раз подойдёт, чтобы надеть к платью шляпку! – заявляет она. И тут я понимаю, что лучше бы она завернула на моей голове нечто неведомое, как обычно, потому что я ненавижу эту потрепанную широкополую дрянь из соломы даже сильнее, чем платья и мамины туфли. - Зачем она нужна мне, эта шляпа?! – выкрикиваю я. – Она же мне не идёт совершенно! - Не лги, - возражает мама. Этот спор о том, что мне больше идёт, мог бы никогда не кончиться, если бы на нас не раскричался папа, ибо до начала Жатвы оставалось всего полчаса, и стоило поторопиться, если не хочется быть казнённым. Мама тут же упорхнула в свою комнату, так как была совершенно не готова, ибо увлеклась моей причёской, я же поспешила поскорей выскочить на улицу, чтобы мама не надела на меня эту ненавистную шляпу. Едва я успокаиваюсь, как на мою голову опускается этот ненавистный головной убор, вызвавший где-то глубоко внутри вспышку злости, с которой пришлось бороться на бегу, ибо мама едва ли не пинками погнала всю семью быстрей на главную площадь. Ей почему-то казалось, что мы опаздываем. И вправду: мы пришли одними из последних. Мне пришлось нырять под верёвкой по направлению к чиновнику, ведущему запись. Быстро называю ему своё имя и иду в свою толпу. На временно установленной перед Домом Правосудия сцене стоят три стула, кафедра и два больших шара из прозрачного разноцветного стекла. В розовом шаре – имена девочек, в голубом – имена мальчиков. Моё имя было написано на пятнадцати бумажках. Мы даже тессеров не брали – Бардольф и мама были против. Один из стульев занят нашим мэром – громоздким, будто шкаф, мускулистым мужчиной, одетым в серый смокинг. По сцене же из угла в угол прыгает гиперактивная полненькая женщина с огромной кудрявой причёской-шапкой кислотно-розового цвета. Это Пинки Пай - сопроводитель, ответственный за наш дистрикт. Она порой вглядывается в толпу, словно кого-то ища. Мэр же не проявляет ровным счётом никаких эмоций, кроме глубокого безразличия. Дальше он начинает долгую и нудную историю о том, как на сожженной бурными природными явлениями земле, когда-то бывшей Северной Америкой, появился Панем – процветающий Капитолий, окружённый тринадцатью дистриктами – принесший к нам благоденствие и добро. Далее шли Тёмные Времена, мятеж всех граждан против Капитолия, который был жестоко подавлен, а Тринадцатый дистрикт, как казалось, был стёрт с лица земли. С остальными же после подавления восстания был заключён договор, гарантировавший мир и подаривший нам Голодные игры, дабы предостерегать и оберегать от новых мятежей. Бардольф говорит, что они тупо приносят детей в жертву своим прихотям, и это заставляет ужаснуться. Стоит такие слова услышать миротворцам – и всё. Либо казнят брата, либо изобьют всю семью плетьми. Такие вот законы. Во время событий семьдесят четвёртых и семьдесят пятых Игр Китнисс Эвердин и её парень Пит, участники из Двенадцатого дистрикта, своими выходками подняли ещё один бунт и «воскресили» Тринадцатый дистрикт... Много людей погибло. И капитолийцев, и представителей разных дистриктов. Но всё было зря. Восстание тогда подавили с помощью каких-то неизвестных людей, прилетевших фактически из ниоткуда на огромном военном планолёте, который издавал странные жужжащие звуки, будто пчела. Вот тогда-то мы все и узнали впервые о том, что за наэлектризованной колючей проволокой, опутавшей все дистрикты, есть ещё люди. Далее Пинки, ведя тактичный разговор с мэром и будто не замечая нас, начала вспоминать прошлых победителей. Из нашего дистрикта их было сравнительно мало: два парня и две девушки. Победительницы уже умерли: одна от ужасных галлюцинаций, а другая была казнена миротворцами. Третий победитель жил в затворничестве, отказался даже от дома в Деревне победителей, а остался в стареньком домишке на самом краю дистрикта. Неизвестно, жив он или нет, ведь он никогда не выходит на улицу, а два года назад даже на Жатву перестал являться. А вот и ментор будущих участников. Высокий голубоглазый блондин со смуглой кожей и тонкими губами, меж которыми была зажата сигарета. Джин Хавок. Он победил тогда, когда мне было лет пять от силы. Я помню это. Тогда нашей семье впервые удалось попробовать сахар. Он, стреляя глазами в сторону кудрявой сопроводительницы, всходит на сцену и по-свойски плюхается на стул рядом с мэром. Вот эта гиперактивная Пинки в сине-жёлтом платьишке с вышитыми на нём сладостями поздравляет нас с началом сто двадцать четвёртых Голодных игр. Пружинистым шагом пробегает к шарам и с бодрым криком: «Сначала дамы!» запускает в розовый шар руку. В этот момент над площадью всегда царит мёртвая тишина. Сколько себя помню, так всегда было и наверняка будет во время Жатвы. Вытаскивает бумажку с именем и, не успев даже толком развернуть, начинает по слогам орать: - Ма-йя! Сердце сжалось. Ну, конечно, всё же у нас в городе наберётся как минимум десять девушек с моим именем, так что не стоит нагнетать заранее. Но дальше, когда она выкрикивает фамилию, я едва слышно вскрикиваю. Она выкрикнула мою фамилию. Мою. Такое ощущение, что ноги налились свинцом, ибо идти просто нереально тяжело. В голове какой-то гул, хотя вокруг меня всё та же тишина. - Ну, иди же сюда! – Пай смеётся и прыгает на месте от переизбытка эмоций. Сейчас она напоминает кривляющуюся обезьянку-убийцу, которых внедрили для пущего эффекта в сто двадцать третьи игры. Я сглатываю комок, образовавшийся в горле, и иду навстречу смерти. Да, для меня смерть именно так и выглядит. Крупный розовый комок, прыгающий и скачущий, будто резиновый мячик, по сцене. Это создание хватает меня за руку и прямо-таки выдёргивает с земли на сцену. Её рука какая-то подозрительно липкая. От неё пахнет чем-то отдалённо схожим с цветами, которые долго и упорно засахаривали. - Отлично! – орёт Пай и трясёт головой как полоумная. Всё-таки это настоящие волосы. Меня охватывает волна презрения, ибо я не понимаю, как можно делать такое со своими волосами. В Капитолии совсем уже с ума сходят от безделья. Попробовали бы день и ночи на ткацком станке построчить, может быть, дурь-то и выбилась бы. – Теперь выбираем МАЛЬ-ЧИ-КА! – кричит она мне в самое ухо, от чего я едва не глохну. Наконец-то эта дурёха оставляет меня в покое и прыгает к голубому шару. Замечаю, что на мне нет шляпы. Оглядываю толпу и вижу, как она летит над головами людей. Ну и ладно, она мне всё равно никогда не нравилась. Замечаю, что брат ловит её и надевает на голову мамы. Так-то лучше, маме она идёт гораздо больше. - Аллен Байярд! – вновь выкрикивает Пинки, и через толпу с совершенно спокойным видом проходит мой двоюродный брат. Которого, тем не менее, я терпеть не могу, ибо он терроризировал весь класс, а в первую очередь меня и ещё нескольких девчонок, требуя у нас часть обеда. Я не терплю, а сразу даю ему учебником по лбу, и он уходит. А сейчас мне ещё и соперничать с ним нужно! Он встаёт рядом со мной, так нахально улыбаясь во все тридцать два, что захотелось прямо здесь и сейчас уменьшить количество его зубов. Не следует показывать свою слабость. Иначе другие участники решат, что я слабохарактерная тряпка, которую можно так просто уничтожить. Не позволю так о себе думать! Потому стискиваю зубы и пытаюсь понять, о чём говорит народу мэр. Почему-то ничего не выходит, слова путаются в голове, а в сердце бьется отчаяние. Если смотреть с беспристрастной точки зрения, то я неизбежно погибну, ибо не держала в руках ничего опаснее кухонного ножа. Наконец, этот монотонный бубнёж кончается, и сопроводительница заставляет нас пожать друг другу руки. Я кое-как заставляю себя это сделать. Аллену же абсолютно всё равно. Всё равно, что он на волосок от смерти. - Вот всех и выбрали! – Пинки Пай громко смеётся и хлопалает в ладоши. Я диву даюсь, как глупо она себя ведёт. – Пусть удача не покидает вас! Играет гимн, и мы стоим, повернувшись лицом к толпе. Стараюсь не видеть несчастных, убитых горем родителей, которые стоят где-то по краям. После гимна нас тесно окружают миротворцы и уводят в Дом Правосудия. Придётся или смириться, или попытаться бороться за свою жизнь.