Голодные игры: Возвращение

Меня таки приводят в комнату и, наконец, оставляют одну. Войдя, я быстро пробегаю глазами по интерьеру комнаты и молча замираю от такой роскошной обстановки вокруг. Если бы то же самое, да в других условиях... Снимаю свои туфли, которые уже изрядно натёрли мне пятки, ставлю их в угол и ступаю по ковру. Непривычное ощущение, когда ноги утопают в длинном и удивительно мягком ворсе. Чуть меньше, чем повсюду, стоят дорогие вазы и прочие предметы, которые в обычной жизни вообще не нужны. Опускаюсь в кресло и прикасаюсь к мягкому материалу, которым оно обито. Скорее всего, это мех. Только сильно обработанный. У мамы есть старая шуба из какой-то грубой шерсти, доставшаяся ещё от прабабушки. Такой мягкий и тёплый, как будто сидишь верхом на медведе или ещё каком-нибудь похожем животном. Наверное, это кресло с внутренним подогревом. Не знаю, есть такие или нет, но мало ли что придумают эти капитолийцы, чтобы облегчить своё и без того лёгкое существование. Почему-то в этой комнате такая успокаивающая атмосфера, что хочется вздремнуть. Продолжая гладить мех, я прикрываю глаза и погружаюсь в глупые мыслишки «ни о чём». Главное не заплакать. Ведь при погрузке в поезд нас будут снимать с каких душеньке угодно ракурсов, крупным и не очень планом. А предстать перед будущими соперниками c красными глазами и опухшим носом я не хочу. В конце концов, слезами горю не поможешь. Из такого отрешённого состояния меня выводит голос мамы. Открываю глаза и вижу: она и папа склонились надо мной. Из маминых глаз текут крупные, будто какой-то драгоценный камень, слёзы, падающие мне на платье и обжигающие ладони. - Дорогая моя, как же ж это? – она прижимается губами к моей щеке и гладит по спутавшимся волосам. - Угомонись, - хрипло произносит мой папа. Видно, что он сам очень нервничает, но понимает, что тут рёвом ничего не сделаешь. И он прав, если так думает. Я придерживаюсь той же точки зрения. – Дочка... – он хочет что-то сказать, но вместо этого только опускает голову и обнимает нас обеих. Мама продолжает расцеловывать моё лицо и ладони, оставляя на них горячие слёзы. Я пытаюсь поцеловать её хоть разочек в щёчку, но она как-то так изворачивается, что всякий раз ничего не выходит. Так и проходят минуты прощания. Я не стремлюсь ничего говорить, ведь всё равно сказать-то нечего. Пустые обещания вернуться живой, в которые я сама не верю, только усугубили бы ситуацию с расплакавшейся мамой. - Время! – кричит миротворец за дверью. Папа разжимает свои объятия и пытается заставить маму угомониться и пойти домой, ибо понимает, чем чревата для нас хоть малейшая задержка. Она не хочет отпускать меня, цепляется за платье и плачет, плачет, плачет... Как же это невыносимо, когда видишь слёзы своей матери. Наконец, они всё же покидают комнату. Следующей туда заходит та, которую я никак не ожидала увидеть здесь. Шай, забитая девочка из моего класса. Маленькая, щуплая, но довольно строптивая. Порой может показать себя неплохим лидером, но из-за отношения к ней одноклассников она зажалась в ракушку и не желала раскрываться. По крайней мере, так говорит моя мама. По мне так она – банальная серая мышка, не умеющая постоять за себя и покорно терпящая все оскорбления и даже рукоприкладство. Лично я бы на её месте давно уже врезала обидчикам и спокойно жила дальше. Иногда в школе она садилась рядом со мной за парту и рассказывала мне о самых разных вещах, о которых нельзя было рассказать другим. И в столовой мы садились вместе, потому что я особо ни с кем не заводила дружбы и старалась держаться подальше от одноклассников. Но особенно хорошо в ней было то, что с ней можно было молчать. Не нужно было особенно поддерживать беседу, ибо она сама после того, как что-то скажет, надолго замолчит, чтобы переварить сказанное. В отличие от многих, она долго обдумывает, что можно сказать, а что нет. Вот и сейчас так же. Она ничего не говорит, просто стоит надо мной и рассматривает меня большими светло-зелёными глазами. - Садись, - кажется, впервые за всё время нашего знакомства, я начинаю разговор первой. Она неуверенно кивает и ищет, куда бы сесть. Понимаю, что её некуда посадить и подвигаюсь в сторону. Боже, да что со мной такое? Впервые подпускаю эту девчонку к себе так близко. Она кивает и легонько присаживается рядом. - Знаешь... – робко начинает она и тут же замолкает, смотря куда-то в сторону от меня. С ней так часто бывает. Затем она встаёт и достаёт из кармана маленькую конфету. Стоп! Откуда у неё конфеты? Насколько я знаю, её семья живёт даже беднее, чем многие другие. Им приходится ютиться в однокомнатном домишке, хотя в семье семь человек! Она аккуратно берёт меня за руку и мягко, но настойчиво вкладывает в ладонь эту сладость. Её тонкие обескровленные губы дрожат, в широко распахнутых глазах блестят слёзы. Почему-то чувствую себя не очень хорошо: как-никак она отдала мне всё, что могла дать, а я даже не могу назвать её другом. В общем-то, я не просила у неё ничего, я вообще не просила её приходить сюда. Но, тем не менее, на душе как-то скверно. - Оставь. Я не могу это принять, - замечаю я, но она смотрит на меня с таким упрямством, что просто рука онемевает, и я не могу отдать эту злосчастную конфету обратно. - Время! – вновь кричат за дверями. - Ты навсегда моя подруга, - внезапно произносит она очень странную и тяжёлую для моего слуха фразу и неслышно уходит. После неё не остаётся никаких следов, разве что маленький леденец в красочной обёртке. Возможно, ей дал эту сладость какой-то сердобольный торговец, выбившийся из бедности в, так сказать, люди. Так бывает, хоть и изредка. «Подруга...» Почему-то это слово вновь и вновь крутится в голове, не находя места. В жизни не могла даже подумать, что когда-нибудь смогу стать чьим-то другом. Знаю же, что из меня друг весьма и весьма скверный. Опускаюсь в кресло, однако, очень не вовремя: в эту же самую минуту приходит прощаться Бардольф. Не знаю, почему он пришёл отдельно ото всех, но уже по взгляду понимаю: явно будет что-то серьёзное. Всегда, когда ему хочется сказать что-нибудь серьёзное, он спокойно смотрит из-под бровей, давая понять, что стоит его спокойно и безо всяких шуток выслушать. - Майя, - он берёт мою руку в свою и начинает говорить, смотря прямо в глаза: - Прошу тебя, не нападай первой. Никогда. И не связывайся с профи: они только предавать и умеют. Не отказывайся от помощи и помогай тем, кто слабее, - ну, всё, затронул, как всегда, свою любимую тему. Сейчас будет говорить о том, сколько на Игры попадает невинных созданий, которые нуждаются в поддержке. Так и происходит. Говорит он достаточно долго, искренне надеясь, что я прямо после приезда буду бегать и искать того, кому нужна моя помощь. Ага, как же. На Играх не нужно никому помогать. Таковы правила: иди по бездыханным телам только что убитых тобою, если хочешь остаться живым. Ну, конечно, уж я-то живой явно не останусь. Ведь я же, в самом деле, не профи и далеко не Китнисс, которая много лет назад заварила кашу с бунтом. Я ведь ровным счётом ничего не умею, разве что резать ножом чёрствый хлеб из зерна, полученного на тессеры. - И последнее: храни мой подарок, - тут он вытаскивает из кармана поношенной куртки старый потёртый шнурок грязно-серого цвета. Рассматриваю этот шнурок подробнее и вижу, что на нём болтается тонкое кольцо с малюсеньким красным камешком. Брат снимает кольцо со шнурка и надевает его мне на безымянный палец правой руки. Мама бы разнервничалась, заявив, что это плохая примета, мол, замуж не выйдешь. Какая теперь разница-то? Всё равно хоть так, хоть по-другому не выйду замуж. Не хочется по двум причинам: во-первых, не могу я любить мужчину больше, чем как брата или отца, а во-вторых... не хотелось бы видеть, как твои дети умрут во время Игр. Напоследок он чмокает меня в висок, крепко обнимает и отдаёт мне в руки эту вещицу. Интересно, откуда он взял такой дорогой талисман? - Время! – вновь кричит миротворец, который порядком достал уже с однотипными возгласами. Так и подмывает выйти к нему и впечатать пару раз в стену, чтобы не кукарекал. Но делать нечего: если подниму руку на миротворца, то неизвестно, во что выльется моя выходка для моей семьи. Бардольф уходить явно не хочет, он стоит рядом со мной и не двигается с места. - Брат, - обращаюсь я к нему, шевеля пересохшими губами, будто во сне. – Тебе лучше уйти. Кто знает, чем закончится то, что ты не подчиняешься властям... - Никуда я не пойду, - отвечает он, сложив руки на груди и закрыв глаза. Как всегда. Упрямый, как, не побоюсь этого сравнения, баран. - Иди! – внезапно я срываюсь на крик. Неужели он ни капельки не думает о том, что может натворить он этой выходкой?! Неужели не понимает, что это может быть чревато и для него, и для родителей, и, возможно, для меня?! – Иди! – раз за разом повторяю я, силясь подтолкнуть его к двери. Он по-прежнему не двигается с места. В комнату вбегают миротворцы, хватают его под руки и пытаются вывести. Он пытается вырваться, упирается ногами, брыкается. Безуспешно. - Майя! – в отчаянии кричит он. Дверь за ним и миротворцами закрывается, и вместе с ними отчего-то закрывается дверца в мир, где моё всё. Смотрю на свою ладонь и вижу, что до того сдавила от волнения конфету, что та переломилась и не распалась надвое лишь потому, что была в обёртке. Освобождаю леденец и сую его в рот. На вкус он очень кислый, совсем как щавель, растущий на нашем огороде, когда его сорвёшь и засыплешь сахаром на пару суток. Не помню, сколько я просидела в оцепенении, глядя на жёлтую обёртку без надписи. Но вот меня и Аллена выводят под охраной из Дома Правосудия и сажают в машину. Никогда раньше не ездила на машинах. Даже на повозках не ездила: наша семья особым достатком не отличалась. Хорошо, что я не плакала. Ведь на станции повсюду репортёры с камерами. Наконец, мы, включая ментора и сопроводителя, садимся в поезд и уезжаем из родного дистрикта. Навсегда.