Проклятье слёз

Мощный удар едва не раздробил ему рёбра. Иван резко вздохнул и задохнулся окружающей прохладой. Боль белой вспышкой ударила по глазам. Он даже не понял, как припал на одно колено, как новый удар оглушил его. Отполированный до блеска чёрный сапог едва не выбил ему все зубы и чуть было не свернул шею. В октябре 1941 Людвиг взял Ржев. - Он обезумел, – шептал Артур дрожащей рукой подливая себе кипятка в чай. – Брагинский слишком слаб, – он пытался казаться невозмутимым, но изуродованная рука и дрожащий голос выдавали его волнение с потрохами. – Знаешь, что будет, когда он закончит с ним? - Артур, – Франциск зашипел, так как тупая боль снова пронзила правую половину его лица, – не говори так. – Он на мгновение замолчал, отхлебнув вина прямо из разбитого горла старой бутылки. – Ты не знаешь, на что способна эта страна с вечно задумчивым лицом. На мгновение старый подвал заброшенного бомбоубежища тронуло некое тепло, когда француз улыбнулся собственным мыслям, буквально рефлекторно коснувшись места не настолько уж и старого шрама. - Он не сдаётся просто так. Россия захлёбывался болью и красной жижей, в которую превратилась его кровь, когда вытекла на белый снег. Его тело горело, мысли путались. Он не мог говорить, почти не мог двигаться. Он едва дышал, когда Германия толкнул его в плечо носком сапога. Страна, чьи волосы напоминали лучи лунного света, пойманные водной гладью лесного озера, гулко застонал от новой волны боли. Он не видел ни неба, ни лица немца, склонившегося к нему, его яркие аметистовые глаза едва улавливали очертания. - О, Иван, – холодные пальцы коснулись его щеки, принеся новую вспышку боли. – Всего одно слово… только одно. И боль прекратиться. Людвиг почти любовно погладил Ивана по щеке, проведя тонкими пальцами по шёлковым волосам. Он сидел перед русским на корточках и любовался собственной работой. Белый и алый. Некогда могучий Иван сейчас лежал перед ним израненный и обессиливший. Он напоминал Людвигу котёнка, которому в любой момент можно свернуть шею. Он давно мечтал увидеть его таким, давно мечтал сломить, поставить на колени, сделать своим. Но этот упрямец скорее предпочтёт смерть рабству, что весьма огорчало немца. И потому, как он думал сам, он не позволял ему умереть. - Посмотри. Твой народ страдает, – подушечкой большого пальца он коснулся разбитых губ. – Всего… одно… слово. Но Россия не слышал его. Он лежал на спине, в снегу и собственной крови, слепым взором уставившись в небо, затянутое белыми зимними облаками. Он устал. Он так устал, что уже готов был сдаться. Но стоило этой мысли только зародиться, как его сознание пронзил голос. - ВСТАВАЙ! – её голос не дрогнул, вонзаясь в его разум миллиардом снежных иголок. – Ты не можешь умереть! НЕ ИМЕЕШЬ ПРАВА! – Он моргнул, затем ещё раз, вобрав в лёгкие как можно больше воздуха. – Ты сильный! Подумай о них! Подумай о своём народе! – Зрение резко приобрело резкость. И он наконец увидел черноволосый силуэт, стоящий по левую от него руку. – Ты хочешь, что бы всё снова было как тогда? С ним? - Нет, – прохрипел Иван. Идеальные черты лица Людвига тронула морщинка, собравшаяся меж бровей. - Прости, что ты сказал? Я не расслышал, – немец потянулся за кортиком, когда заметил странный блеск в глазах Ивана. - Ты три века был рабом - и победил. Ты, Брагинский, малыш. Ты не имеешь права проигрывать! Говорят, что когда человек находится на грани жизни и смерти, он либо сдаётся, либо обретает новые силы. Остриё кортика замерло буквально в миллиметре от его груди. - Я не имею права проигрывать, – безумно улыбнулся Иван за мгновение до того, как сломал немцу запястье.