Я люблю тебя

Утро наступает скорее, чем я смогла придумать, как объясниться с Региной. Голова болит не от похмелья, а от мыслей, разламывавших мой мозг на равные части; проще было бы раскрошить череп о подоконник, чем заставить совесть заткнуться. Регина заходит первая. Она стоит в дверях, кусая губы, а в руках теребя прихватку. Бедром прижавшись к проему, Миллс не могла и шага сделать в мою сторону, хотя, я уверена, хотела этого безумно. Ее глаза блуждают по моему лицу, а я даже дышать спокойно не могу: кислород скачет по моим легким куда быстрее допустимой нормы; я захлопываю дверь прямо перед ее носом, чувствуя боль в скрюченных пальцах. Я поклясться готова, что Регина хмыкнула и съехала по стене вниз, спиной прижавшись к двери. Я слышу тяжелый вздох, чувствую стук коротких ноготков по полу, ощущаю убивающую меня атмосферу одиночества и непонимания. Когда я распахиваю дверь – Регины уже нет. Я спускаюсь вниз, намереваясь все-таки поговорить. Язык заплетается, ведь говорить пришлось бы мне одной – Регина, как известно, язык себе вообще прижечь должна, чтоб неповадно на будущее было. Генри смотрит на меня с неким лукавством, но я игнорирую его. Прохожу на кухню, страстно моля не застать Регину на месте, хотя, конечно, прекрасно понимаю, что ей некуда деться из собственного дома. - Мама ушла. Хлопнула дверью так, что стекла затрещали, и унеслась. Я не знаю куда, меня гордо проигнорировали. Как и ты сейчас, кстати. Я съезжаю вниз, до крови закусывая щеку. Генри морщится, мимикой напоминая мне Регину куда сильнее, чем меня саму. Под ребрами расплывается тугая боль, выбивающая ковер из-под ног; я падаю на бок, лбом упираюсь в стену и пытаюсь вымолвить хоть слово, но литое оцепенение давит сверху, заливая рот свинцом. Я тихо плачу, зная, что упустила свой самый последний шанс. Генри присаживается возле меня, молчит, но губы его дрожат – точно знаю. Я слишком много чего знаю, вот только делюсь этим с другими в самую последнюю очередь. Генри тащит меня на улицу, а я и сопротивляться не способна. Передвигаю машинально ноги, выискивая Регину в каждой проходящей мимо черноволосой женщине – ситуация безвыходная, я не могу даже вспомнить черты ее лица, они уползают от меня, прячутся в тени; они умирают, хотя я боюсь даже думать об этом. Не могу даже вспомнить, как оказываюсь в кафе «У бабушки». Гляжусь в зеркало и разжимаю пальцы - как давно они так у меня сложены? Как долго я веду себя настолько глупо? Генри радостно бежит вперед, а я не могу даже голову поднять: свинец давит все сильнее, притупляя мышечные рефлексы. - Мам! Подхожу ближе, кивая вдове Лукас, поднимаю глаза, чувствуя себя скорее мертвой, чем живой. Моя совесть готова уже дубинкой меня добить. Регина улыбается мягко, ее алые губы заставляют меня непроизвольно сморгнуть, вспоминая о вчерашнем вечере. Я непроизвольно сглатываю, ощущаю адреналин в своих венах: нужно повторить, но не взбалтывать по пути. Генри бормочет что-то про переживания, но я не слышу его. Всматриваюсь в лицо Регины, стремясь запомнить каждую черточку, удивляясь тому, насколько она постарела за последнее время; заклинание уничтожает ее, чем скорее она договорит – тем быстрее перестанет мучиться. На эшафот меня за такие мысли, да похоронить без гроба. Регина касается моей руки абсолютно невесомо, но я все равно дергаюсь, будто меня кипятком сверху залили. Генри если и замечает это, то виду не подает, а Миллс дергается в ответ, одним лишь движением выстраивая стену между нами, которую ни магией разломить, ни кругом обойти – ноги сотрутся быстрее, чем до конца дойдешь. Я тяну их домой, не желая встречаться ни с кем взглядом. Меня кто-то зовет, но я отмахиваюсь, записывая где-то на черепной коробке перезвонить завтра; завтра универсальное слово, на которое сваливают всегда то, что не хотят делать вообще никогда. Генри берет меня за руку, второй цепляясь в Регину. Мы – три утопленника, которые сами не понимают, что тонут. Наша взаимозависимость убивает изнутри, но поделать с этим ничего нельзя – мы повязаны на среднем звене, который зависит от двух нелепых слов. Регина кладет голову на мое плечо, а я продолжаю упрямо тянуть всех вперед, боясь палящего солнца сильнее Пэна с Малифесент; злодеи кажутся мне подобием бумажных куколок, кто бы знал, что самое страшное зло живет со мной в одном городе, да прикрывается образом феи-крестной? Наша дорога заканчивается слишком быстро, особняк Миллс показывается так внезапно, что у меня дух перехватывает от его красоты: Регина вложила в него так много сил, что явно не захочет расставаться с ним. (я даже боюсь думать о том, что она может быть привязана не к внешнему лоску, а к тем ощущениям, которые живут внутри особняка) Мы заходим внутрь, не произнося ни слова: я не знаю, что можно сказать, Генри не понимает всей ситуации, а Регина говорить не может просто по определению. Я чувствую гнетущую тоску по ее хриплому голосу, у меня, оказывается, от него по рукам всегда мурашки бежали, а я и не замечала. Я, как и все, поняла, что мне дорого лишь тогда, когда все потеряла. Регина глухо смеется, пряча лицо в моих волосах. Я замираю, боясь спугнуть ее; сердце бешено колотится, оно, ей-богу, через пару минут вырвется из груди и переместится на стену – болеть меньше будет, а пользы принесет гораздо больше. Кажется, введите в меня внутривенно неразбавленный раствор цианистого калия, а я все равно почувствую гораздо меньше, чем сейчас. Регина действует на меня хуже любого наркотика. - Я ужин разогрею, да, мам? - Почему бы и нет? Я отрываюсь от ощущений, переходя на новую волну. Глаза Генри смеются, а он сам явно не знает, что делать. Наш сын чересчур современный, его совершенно не пугает, что обе мамы ведут себя подобно сумасшедшим – нам нельзя влюбляться, мы обязаны заранее лишать свои сердца подобных функций. Регина взмахивает рукой, останавливая Генри на месте. Я замираю, внутри обрывается что-то. Я бросаюсь вперед и зажимаю Регине рот, а она отпихивает меня с неуклюжей силой, кусая за указательный палец. Я дергаюсь и отступаю назад, посасывая обиженного. Агония разливается по венам, оцепенение распространяется по всему телу. Я хочу сдвинуться, но не могу; взгляд прикован к кровавым губам, которые медленно раскрываются. Я вижу язык, который бегло облизывает пересохшие губы, а потом слышу гортанный звук, который разламывает меня пополам. - Люблю. Регина морщится, закрывает глаза, пошатывается и падает в ближайшее кресло. Это напоминает шекспировскую постановку, которую ставил слишком хороший режиссер: я чувствую себя зрителем, который наблюдает за всем как бы со стороны, но прекрасно понимает, какие эмоции испытывает каждое действующее лицо. Генри бросается вперед, падает на колени и обнимает Регину, а я шага ступить не могу. Я скована страхом, что спровоцирую ее на дальнейшие разговоры, хотя и понимаю, что усугубить ситуацию ничем не смогу – осталось одно слово, которое уже и не решит ничего. Регина распахивает глаза, гладит Генри по голове, ее губы шепчут что-то, но изо рта не вырывается ни единого звука; мое сердце успокаивается – может, она не готова умирать сегодня. Генри плачет, я физически чувствую каждую его слезу на своих щеках. Регина целует его в макушку, нервно дергает носом, оглядывается в мою сторону. Я отмираю. Больно. Я подхожу ближе, не знаю, куда деть свои локти и колени; сама ситуация мне кажется настолько противоестественной, что я даже боюсь начать ее обдумывать. Регина любит Генри, Регина любит меня, она любит нас. И это самое важное, что есть в моей жизни. Я замечаю, что Регина нервно сглатывает, слегка морщится, пальцами нервно мнет ткань на брюках. Я чувствую укол в сердце, прекрасно осознавая, насколько ей больно. Все мои эмоции обострены настолько, что я способна предугадать мысли тех, кто рядом. Генри всхлипывает, Регина прижимает его к груди сильнее. А больно вот мне. Я поднимаю глаза, рассматривая Регину. Замечаю ее худобу, замечаю мешки под глазами, замечаю неестественную бледность. Миллс потеряла грацию и внешний лоск, принадлежащий всем Королевам. Стала ли она краше? Едва ли. Стала ли она выглядеть хуже? Едва ли. Она просто изменилась, и я не уверена, что она сама может выдержать ту, в какую превращается. Поднимаюсь с колен, не отрывая глаз от ее лица. Я знаю, что должна ей помочь, хотя это и означает введенный в сердце по самую рукоятку острейший нож. Регина смаргивает и смотрит в упор на меня. Она не понимает, что я хочу сделать, но это ей не нравится – уж точно. - Ты ведь знаешь, как к тебе относится Генри. Он любит тебя сильнее, чем кого-либо на этой планете. Иногда я думала, что эта любовь губительна, что она вытягивает все соки из него, превращает в подобие тени. Однако я ошибалась. – Голос дрогнул. Я прикусила язык, отворачиваясь от них. Кто-то коснулся моей руки, но я не стала смотреть, кто именно. Когда я в неведение, говорить куда проще. - Регина, ты уникальная женщина. Мне даже слов не хватит описать, насколько я разочарована сама в себе – я уничтожала тебя, не понимая, что уничтожаю по пути саму себя. Сжигай мосты, да? Я же сжигала себя, тебя, Генри. Ты достойна лучшего, чем моя компания в свои последние дни. Я оборачиваюсь, чувствуя колючие иглы под ногтями. Генри молчит, Регина ухмыляется сквозь сковывающие эмоции. Я улыбаюсь им обоим, задыхаясь от ненормальности всего происходящего. Я чувствую себя мертвой, хотя у меня все шансы на выживание, а у Регины нет даже мизерного процента. Хочу вернуться во вчера и изменить все, что было. Может, я даже зашла бы гораздо дальше. Регина встает, делает шаг ко мне, а я к ней. Мы сталкиваемся носами. Регина целует меня. У нее губы будто мелом покрытые; я прижимаюсь к ней сильнее, забирая последние силы, выбивая почву из-под ног. Регина дрожит, ее ледяные руки погружают меня в подобие комы. Заклинание лишает ее сил гораздо быстрее, чем я могла даже предположить. Страшно представить, что будет с ней завтра или, быть может, даже сегодня вечером. - Я люблю тебя, - шепчу ей в ухо. Регина дергается, отпихивает меня в сторону, замирает и распахивает рот в немом крике. Я шагаю было к ней, но она отпрыгивает назад, прячась за Генри. Я трескаюсь, покрываясь паутиной. Мы смотрим друг на друга, не говоря абсолютно ничего. Тишина выражает наши чувства куда сильнее, чем любые мои слова. Регина качает головой, зажмуриваясь и смахивая непрошеные слезы. Я даже представить боюсь, что творится на моем лице; наша шахматная партия закончилась полным разгромом обеих сторон. Часы отбивают полдень. Я отвлекаюсь, теряю равновесие, привношу в комнату атмосферу растерянности и никчемности. Генри здесь уже нет, а я и заметить не успела, когда он ушел. Я шагаю ближе, обходя нашу стену элементарным подкопом. Регина уже и не реагирует, лишь устало прищуривается и подпускает меня ближе. - Ты сказал, что любишь. Кого? Генри? Регина плачет. Она ломается, но не пытается даже починить себя, собрать из осколков в единую картину. Она позволяет себе трещать по швам, позволяет крошиться и опадать пылью. Она еле дышит, с каждым вздохом убивая свои легкие куда сильнее допустимой нормы. Регина плачет. Я зову Генри. Он стоит в проходе, не решаясь подойти ближе. Я зову его повторно, прижимаю к себе и шепчу, что он не обязан смотреть. Генри хмурится, но упрямо не отводит взгляд. Мы боимся сказать что-то не то, боимся докоснуться до нее. Мы ужасные трусы. Регина распахивает глаза, и я наконец узнаю в ней ту самую женщину, за которую и умереть не жалко. Ее губы дрожат, пальцы ломают друг друга, но осанка идеально прямая, нос вздернут, а голоса слегка запрокинута. Регина готова. - Тебя. Я истошно кричу, задыхаясь воздухом. Регина протягивает ко мне руки, а я не могу протянуть свои взамен. Регина падает на пол, а я не могу сложить воедино все то, что увидела. Регина даже не дергается, а я начинаю давиться своей жизнью. Оглушительную тишину разбивает истошный плач Генри.