Сборник всякого по Наруто

...Сакумо смотрит на письмо, как на врага. Конверт, истыканный сотней штемпелей, не вызывает ничего кроме витка тупой агрессии. Рука привычно тянется к стакану. Алкоголизм. Сакумо прекрасно понимал куда катиться, прекрасно понимал, что творит, но еще больше он знал, что сил у него больше никаких. Они таяли, медленно исчезали и сейчас их не было. Хотелось всё забыть. Забыть. Забыть. Письмо лежит на столе, потрепанное, сколько раз его пересылали, сколько раз оно возвращалось обратно? У Сакумо трясутся руки, стакан с можжевеловым виски бьется от зубы и мужчина не понимает отчего его так трясет. Чертово письмо не белело, оно серело на столе, как магнит, притягивая к себе взгляды. Чертово письмо. Чертово письмо. Чертово письмо. Чертово письмо... Дрожь внезапно проходит. "Это всего лишь письмо", - думает Сакумо, дотягиваясь до послания, касаясь его самыми кончиками пальцев,- "Ничего ведь такого...". Самообман. В этом письме всё. Или почти всё. Или почти ничего. Или ничего и никак. Письмо. Форма. Алкоголь обжигает горло, огненным комом падает в пустой желудок, но не приносит никакого облегчения. Письмо с утра принес Какаши, вытащил вместе с почтой и убежал в школу. Сакумо было стыдно перед сыном. Пожалуй, стыд это всё что у него осталось от жизни. От подобия жизни. Письмо. - Глупо, - шепчет Сакумо, беря письмо в руки, от него идет холод, ужасный холод, руки замерзают сразу. Было ли это от алкоголя или еще чего-то, мужчина не знал. Письмо было ледяным, - Всё глупо, всего лишь кусок бумаги. Ничего такого. Бумага рвется медленно, словно издевается, скрипит, шебуршит, стонет, но поддается. Письмо пахнет очень знакомо. Очень-очень знакомо. Очень-очень тепло. Очень-очень нежно. Очень-очень ласково. От этого запаха на глаза наворачиваются слезы. Тонкие изящные кисти рук, красивая форма ногтей, чуть удлиненное ногтевое ложе, словно у мифического китсунэ. Мягкая теплая улыбка, светлые, пушистые, вьющиеся волосы, которые пахли морем, ветром и непогодой. Немир. Квятковский Немир, кажется, по отцу - Станислович или как-то так. Чуть лукавая улыбка и легкий прищур темно-карих, слегка красноватых, глаз. Немир. Из конверта пахнет Немиром, это выворачивает наизнанку до такой степени, что стакан с виски падает на пол и разбивается, но на это становится наплевать, ведь пахнет Немиром. Пахнет только им. Внутри конверта почти ничего. Ничего кроме аккуратно сложенной в маленький прозрачный пакет пряди светлых, цвета расплавленного золота, волос. И маленький сложенный пополам листок. Листок тоже пахнет Немиром, но только чуть-чуть, самую малость, но уже эту самую малость хочется прижать к сердцу, оставить пр себе навсегда. Пальцы дрожат, но Сакумо уже не страшно, великие боги, как может быть страшно то, что пахнет Немиром? Сакумо смеется, хриплым, пропитым голосом. "Ками-сама, ками-сама, ками-сама", - бьется в его голове, - "Немир, Немир, Немир". Помешательство. Все говорили, что пройдет. Что отпустит, ну, не может же такого быть. Ты же взрослый, ты был женат, у тебя же ребенок, Сакумо, какой к черту поляк? Он враг, он из просоветской страны... Не прошло, не отпустило и время не вылечило, время вообще ничего никогда не лечит, Сакумо это знал еще со времени смерти своей супруги. Время - бесполезная вещь. На листке восемь строчек. Они расплываются перед глазами Сакумо и он не сразу понимает, что написано на японском. Он целую вечность не видел японского. Не читал его. Даже сына не стал учить ему, так только, научил читать и писать на кане да и бросил. Смысл короткой записки не сразу доходит до мужчины. Он тупо смотрит на листок в своей руке, потом на конверт с тонкой прядью чистого золота, потом снова на бумагу в руках. Кандзи, конечно, складываются в слова, но их смысл не доходит до Сакумо. - Умер... Самоубийство... Умер... - Сакумо смеется и плачет одновременно. Плачет и смеется, сжимая несчастную бумагу, комкая ее. Слез нет, но он плачет, мужчина это знает, что он плачет, - Умер... Да, наверное, Немир, скромный и тихий старший переводчик польского посольства, действительно был его помешательством. Страшным, тяжелым, но удивительно прекрасным. Сакумо не нравилось это ужасное имя, ведь маленький поляк пах морем, таким синим, таким глубоким, таким таинственным. Он всегда называл его Нагисой*, это забавляло поляка, он смеялся и этот смех грел Сакумо внутри. Полгода. Полгода. Полгода. Полгода тихого и теплого света после того мрака, что пришел со смертью жены. Нет, маленький Немир-Нагиса не был похож на покойную супругу Хатакэ. Та была тиха и покорна, представить поляка покорным было сложно, точнее только в одной ситуации он был полностью покорен и на все согласен... Сакумо хохочет. Сакумо рыдает. Без этого письма была тайная надежд, отблеск отблеска надежды, что когда-нибудь в толчее народа он поймает тонкую руку в свою. А теперь и этого нет. Мужчина пьет виски из горла, алкоголь течет по шее, затекает под рубашку. Больно. Боль - это все что терзает Сакумо. Все что у него осталось боль и она ему не нравится, от нее надо избавиться. Навсегда. Из глубины искореженной души поднимается ненависть, черная, клокочущая, жестокая ненависть и бутылка с силой летит в стену. Разбивается, разлетается, ломается. Как и жизнь. Глупо было думать, что об этой связи никто не узнает. Глупо было всё. Он и так думал тогда об отставке, надо было уходить, ведь были документы... Сакумо смеется, дьявольски хохочет, методично разнося кухонную мебель. Мог бы, да не смог. Отец, старый выродок... Всю свою жизнь прожил в тени страха собственного отца, не поддержал родного брата, позволил угробить жену... И тогда из-за отца, этого старого сморщенного и уже порядком зажившегося человека, не подал в отставку... Боялся. Сакумо ненавидит себя, ненавидит весь мир, всё ненавидит, ненависть клокочет, ищет выход, но выйти не куда, кухня и без того неидеальная вся разгромлена. И ненависть исчезает, так же внезапно, как и появилась. Мужчина оседает на полу, среди обломков и грязи. Сил нет. "Наверное так себя чувствует марионетка", - думает Сакумо, - "которой обрезали нити". Смешно подумать, но его действительно сильно держала тень надежды когда-нибудь поймать за руку Не... Нагису. Сжать тонкое запястье, провести от него к локтю, почувствовать чужую дрожь - сладкую и волнительную, уловить легкий, едва заметный румянец на щеках, получить гневное бурчание в ответ. Обнять, притянуть к себе, вдохнуть запах волос: такой родной, такой знакомый. Поцеловать в макушку, снова услышать ворчание, незлобное, довольное, немного ехидное, но ласковое... "Время ни хуя не лечит", - обреченно, устало, сломано думает Сакумо, "н-и х-у-я". Отец возмутился такой лексике, но священном отупении от алкоголя и осознания окончательно потери Хатакэ наплевать на всё. На отца, на мир и даже на сына. Волна стыда снова накатывает на Сакумо, борясь с безразличием, но проигрывает. Сил больше нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет. Нет....