Кармакод. История третья. Modern End

Носовой хрящ жутко разболелся, Рэтт прижимал к моим ноздрям ватку. Крови вытекло совсем чуть-чуть, но он был больше озабочен внешней стороной: выглядело всё так, будто мы подрались. Его собственный гордый нос остался в целости и сохранности, даже досада взяла. Я запрокинул голову повыше, в единственном желании побыстрее остановить кровотечение, он же с жадным придыханием несколько раз провёл языком по моей открывшейся шее, в придачу куснул её, довольно неприятно — будто за трахею зубами схватил. — Псих, — пробормотал я недовольно и поставил голову ровно. Встретился с исступлённым взглядом горячих серо-стальных глаз. Рановато я арт-директора в нормальные записал. — Разговора не будет? Ты целоваться сюда пришёл? — Если б знал, кого взяли под подозрение, то сразу трахаться б сюда пришёл, — с вызовом ответил Дизайрэ. Его лапищи давно и прочно облюбовали закрытую зону моих бёдер, за поползновение на которые я обычно рубил ухажёру пяткой в пах. Но сейчас — сидел не сопротивляясь. Рэтт поглаживал их во всех направлениях, забираясь на внутреннюю сторону, где была самая чувствительная кожа, но лапал медленно и без наглого нажима. — Неудивительно, что ему от тебя сорвало крышу. — Кому? — Знаешь ты прекрасно... кому, — он колко выплюнул последнее слово. — Конференц-зал генеральной ассамблеи расположен всего лишь двумя этажами выше. Там он сейчас распинает полсотни нерадивых агентов ЦРУ, ленивую британскую разведку и совсем отбившуюся от рук американскую полицию, а также горемычных начальников SWAT. Стоило бы уточнить, что все перечисленные службы на самом деле сбились с ног, разыскивая тебя. Но нельзя найти того, кого защищают клятвы верности и круговая порука. И пока он остаётся внутри замкнувшейся цепочки людей, в кольце доверия — он неуязвим. Я — одно из звеньев этой цепи. Ты готов мне довериться? — Нет, — я отнял от носа слипшийся комок ваты, мельком рассмотрел красные разводы. Но хоть сердце и колотилось, выписывая в груди неровные восьмёрки, в голове поселилось безразличие. Деревянное ли бесчувствие, внезапное ли бездушие... атрофия воли, сомнительных частиц добра и света, что гнали меня вперёд, сражаться и побеждать? Понятия не имею. Всё схлынуло, не чёрное, не белое... бесцветное. Апатия. Полное и безоговорочное согласие со своей незавидной судьбой. — Если речь о бегстве, то вечно убегать не получится. Я многое знаю о бегстве, больше иных глупцов. И если Данаис навечно собрался висеть у меня над головой — не важно, этажом выше или двумя — я не собираюсь прятаться. Я выйду к нему. Я сдамся. Но я хочу попросить себе сутки, последние сутки. Пусть приходит завтра — прямо сюда, в серверную. Забирает племянника и, если ему это за каким-то хреном надо, то и меня самого. Борьбы не будет. Всё. Рэтт молчал. Можно было глуповато вообразить, что он меня не расслышал, неправильно понял... или смысл сказанного не дошёл. Не решил же он, что я шучу? Только не с Хетом. Глаза по-прежнему лучились сталью, на губах играла тонкая усмешка дельца. Но руки перестали активно оглаживать мои бёдра, застыли на них, беспомощные, опустившись полной тяжестью. — А если речь не о бегстве? — выдохнул он в конце концов. — У вас не может быть альтернатив, — мне очень захотелось иронично пожать плечами, да спинка кресла мешала. — Альвен Онвэр обязан вернуться домой. И сейчас мой мозг бьётся только над одной неразрешимой загадкой: насколько же мала была вероятность его встречи со мной после бегства, за океаном... Так почему же она случилась? Мироздание узлом должно было завязаться, подталкивая меня к нему. И единственный пристойный ответ — не связанный с детсадовскими играми демиургов — мне ужасно не нравится, знаешь ли. — Проще говоря: думаешь, он тебя намеренно искал и нашёл? И ты выторговываешь себе сутки, чтобы добиться у него признания? — Нет. Я не настолько подлец. Хочу подарить ему ночь, о которой он просил, ночь секса. Себя в последний раз побалую, а как же, — предельную иронию уже не мог усилить голос, так что я дополнил, бросив сальный взгляд Рэтту между ног. — Но не скажу о том, что готовит злое крысиное утро. Отдам Хету ключ, чтоб он сам забрал... племянника. Просто не хочу, не смогу присутствовать, видеть его лицо, когда... в этот ужасный презренный момент, — я смял несчастную вату в кулаке, превращая её в сморщенный диск. — Предашь ни в чём не повинного мальчишку? Так, значит? Баран, — Дизайрэ резко подался вперёд. Схватил меня за щёки. — Всего-навсего поменяешь, от кого бежать! Не от Хета, так от Эльфаррана. Но одержимы тобой они оба. И нам придётся решать, как избавиться от одного зла, а не плодить второе! Тебе придётся, слышишь? Придётся довериться! От чего ты прячешься? Из-за чего трясутся твои поджилки? Выкладывай. — Но я больше ничего не боюсь. Правда, — я постарался говорить как можно ровнее. И с каждым словом голос выпрямлялся и мертвел, не оставляя места красочному вранью. — Я понял, что нельзя в одиночку противостоять шторму, буре и ветру, как бы сильно ни хотелось жить. Нужно найти мужество с честью пойти ко дну. Хватит барахтаться, я разбит. Когда я ехал сегодня на работу, я ещё на что-то надеялся. Был полон решимости плыть на дырявом судёнышке, маниакально вычерпывать воду, снова и снова. Энергия и злость переполняли, я почти уверовал, что сверну горы, море и Хета. И шефа обману, и любых ваших прихвостней. Всех вокруг пальца обведу, лишь бы защитить то, что мне дорого. Но вот я увидел тебя. Ты не похож на униженного слугу, тебе вручили солидный кусок от пирога власти, ты даже гордишься ею, ты способный и выносливый, достаточно изворотливый, чтобы снять с себя большинство неприятных повинностей и возложить на других. Но ты играешь по чужим правилам, ты вынужден считаться с системой, ты... такой же раб, каким был Элф, пока не сбежал. Ты не дышишь полной грудью. Ночами ты лежишь, обнажённый и великолепный, обняв своего повелителя, держа руку на его пульсе, в миллиметре от дула его пистолета. Ты не спишь — ты смотришь на дуло. Единственный, кто спит абсолютно безмятежно, как младенец — это он сам, и никто кроме него, в целом мире. И я всё понял, правда, понял. Нам не освободиться. Не корми меня напрасно ложью: если бы шанс был, я б его уже вытянул. Я выбираю проигрыш и скорую смерть, я... сыт по горло многочасовыми агониями. — Это доводы твоего рассудка. Они обоснованы, но, боги, если к ним прислушаться — весь мир должен бы утонуть в крови самоубийц. Вести нас должно безрассудство. Ты наша надежда, единственный человек, когда-либо дававший отпор диктатору. Ты осознаёшь, что будет означать твоя смерть? Не ввергай нас в пучину безысходности, не садись сложа руки в тупике, ведь солнце не гаснет и земля не разверзается, а если так... то жить надо. И жизнь ещё чего-то стоит. Если однажды Элф снова встретит тебя на своём пути после предательства, если узнает, что ты выжил... Зачем тебе его ненависть, глубокая, бессмысленная, помноженная на злобу и боль? Наши души и так изранены, огнём и плетьми обожжены. К чему ещё новые разрушения, эрозия последней пригодной для посева живой и чистой души... — прикосновения Дизайрэ к щекам перестали быть такими грубыми, теперь он просто обнимал моё лицо — чувственно и самую чуточку похотливо. — Я не верю, что ты сломлен. Проклинаю собственный наркоманский вид, что ввёл тебя в, м-м... что так сильно, в общем, треснул по башке и согнул. Всё ты верно угадал, я делю с твоим мрачным диктатором ложе, усыпанное вперемешку английскими булавками, розами и рассеянно, как бы невзначай отрубленными головами. Я его любимая игрушка, тот избранный, кем он смог тебя заменить... по прошествии долгих лет и с большим трудом, признаться. Первый год он упражнялся в скучном, но прилежном садизме, превращал мою спину в изысканную клинопись из рваных и колотых ран, что не успевали нормально затянуться и зарубцеваться, потому что из ночи в ночь... — он оставил острый пробел, ненужные слова выпали. На фоне его волос кровь смотрелась, наверное, великолепно. — А выходных или отпусков не было. Когда там не оставалось живого места — он переходил на руки и грудину. Следы от его ножа и любознательных ногтей ты в итоге сможешь найти на мне практически везде. Не трогал он только лицо. Часто шептал, теряя контроль, что я твой защитник, перехватываю все удары, предназначенные тебе. Ты наверняка спросишь, как я терпел боль? Может, она мне нравится? Не нравится. Но я влюбился в него, не успев посоветоваться с чувством самосохранения, дал себе погибнуть в нём с первого взгляда, я хотел его и не сопротивлялся. Иногда одно это... способно стать надёжной анестезией. Но во всё другое время, когда он меня не звал, я вынужден был сидеть на игле, попутно изобретая новые, максимально эффективные и изощрённые способы отвлечься, — Рэтт коснулся моих губ осторожно, не целуя. Говорил дальше в них, как под большим секретом, прикрыв дразнящие красные ресницы. — У диктатора нет твоих фотографий (во всяком случае, я не нашёл), но он много раз описывал твоё лицо, от общего выражения до мельчайших мимических чёрточек. А ещё — как устремляются вдаль твои глаза, как двигаются брови, как ты чешешь нос или вздыхаешь. Он говорил о тебе всякий раз не со мной, собеседника я не увидел... но я много подслушивал. Терялся в догадках, почему он, снедаемый такой жёсткой любовной лихорадкой, не приближался к рычагам власти, а приблизившись — не двигал их в нужном направлении, чтобы сбылись его кровавые мечты, как это происходило всегда. Всегда — но не в твоём случае. Сказать, что он больной? Одержимый? Да. И нет. Повторяю: он тебя не искал. Каким-то очень смутно представляемым способом он сумел тебя отпустить и занялся исключительно мной. Но Элф. Элф... Теперь ты понимаешь? Я нескоро въехал, что был задан какой-то вопрос: целиком отдался течению своих мыслей. С момента как понял, что угадал: завидное двухметровое тело Дизайрэ принадлежит Данаису. И как эффектно принадлежит... Почему-то представил ложу в театре, одинокое пятно света на сцене, стул, а перед стулом стоит он, Рэтт, опустив голову, прекрасный широкоплечий силуэт. Декорация меняется, это больше не сцена, но стул остаётся. Он блестит в отдалении, одинокий, как будто подчёркивая царящую вокруг темноту и запустение. Есть маньяк и его жертва. Шея и плаха. Ну, ещё мелькают жадные стоны, зрительно оформленные как рот, алчно влезший в рот, языки, по очереди ласкающие бритвенные раны в дёснах, розовеющая от крови слюна, длинные раздевающие руки... Затем новая порция неутолимой жадности, заставляющая пожирать чужой пленный рот; вздохи, от которых несуществующая мебель то потеет, то пересыхает от похоти, ловя падающие в кувырке тела, они катятся в светлый прямоугольник окна, специально, чтоб подразнить расстёгнутыми зевами ширинок, развязанными, криво свисающими и подметающими пол галстуками, пальцами, наполовину скрытыми под резинками трусов. И вот уже белый полуобнажённый зад мнёт и стискивает нетерпеливая холодная пятерня, колени подобострастно сгибаются, одна чуть покачнувшаяся фигура сажает вторую на себя, ещё не секс, но какова прелюдия... Голод и трение, в тщетной попытке напитаться чужим теплом. Что-то мне дурно. От возбуждения. От забавы разбушевавшегося воображения. Бесплотное, запертое в моей черепушке, оно знает, что его не накажут. В нём отражение прежнего меня — юнца испорченного, но доброго, что ещё был способен отдаваться простым житейским радостям. — Ксавьер! А? Это мне? Заставил себя распахнуть затянутые засахаренной порнухой глаза и признать в лицо нависшего надо мной гиганта. Дизайрэ. Невозмутимый, моргнувший. Похоже, он в курсе, о чём я думал. Но разве я... — я пошевелился, проверить, что это точно я — уже не такой убитый и погасший? Одна малюсенькая дурацкая надежда опять зажгла факел старой борьбы? Чёрт возьми, да. Что бы ни делал Хет со мной в прошлом или с этим красивым верзилой — в настоящем... а Элф не должен стать преемником и превратить будущее всего и вся в руины и осколки, отдать во власть мрака. Малыш и без моего предательства унаследовал слишком многое от кровавого тирана и слишком малое — от родного отца. — В кустах спрятан рояль? Хорошо. Предлагай.

* * *

Славная альтернатива. Зыбкая и сомнительно выполнимая. То есть... Да кому я вру? Сумасшедшая и безнадёжная! Но я уже согласился, а держать обещания — моя самая дурацкая вредная привычка. Сутки. У маленького мирка, центр которого я, есть сутки. Двадцать три часа и сорок шесть минут. А после — всё равно что прыгну с обрыва. Мне позарез нужно наглотаться таблеток и навестить бар, чтобы попрощаться с Маттео. То есть подло не рассказать ему о готовящемся крушении и покушении, не сболтнуть, что он видит меня в последний раз, но дать ему всё, что попросит его покорёженная душа. И вот хрен мне. Не могу я отправиться ни в забытье под нарколесами, ни в “107” за прощальным сексом в полутёмной подсобке. Расписание Данаиса в поездке слишком секретно и расплывчато. Если хочу осуществить свой самоубийственный план, то вынужден поторопиться, проникнуть в его отельный номер до того, как туда вернётся он сам и его охрана. Бесполезная, правда, охрана, нанятая чисто для мебели. Хет лично уложит в гроб любую потенциальную угрозу, не пошевелив и мизинцем, но картонная безопасность нужна для престижа, ширмой для его слишком стройного псевдоизнеженного тела... и для создания проблем несчастным доморощенным взломщикам вроде меня. Однако сначала Рэтт сводил меня на обед в ресторан — в тот же, где Ван Дер Ваальт накануне отведывал шмат, полагаю, срезанного заживо мяса, изысканно украшенный узором из шоколадно-ванильного соуса. Арт-директор GTLL Tech Group Inc заставил меня не только плотно поесть, превозмогая тошноту, но и выпить стаканчик невкусного (а когда оно бывало вкусным?) виски. Босс куда-то провалился, вместо того чтобы заставать врасплох и осуждать за пьянство в рабочее время, ну а Дизайрэ... преспокойно напивался со мной. Прикончил полторы бутылки бурбона и две трети толстой ароматной сигары, отправив тем самым чопорного ханжу-метрдотеля в нокдаун. Потом крепко исцеловал меня и выгнал домой. И снова я не могу сосредоточиться. Пока мы довольно похабно и бесцеремонно (на виду у добропорядочных посетителей) сосали друг другу губы, я беспокойно думал, сколько же яда на его губах оставил Данаис. Терзал их бессчётное количество раз, сдирал кожу, раскрывал их насильно, рассматривал, затем медленно вставлял между ними язык и, конечно, член... Господи, ну довольно уже. От противоестественного волнения я чувствую себя только несчастнее, а на ненависть силы кончились. В споре за форму и содержание тело Хета победило, а я всё не желаю смириться. С тем, что я сентиментальный идиот, что я ревную. Должен был принять все удары на себя. Еле отлепился от Рэтта, потрогал его на прощание за твёрдый... Но, может, это был пистолет? Условно пьяно вёл Додж и не переставал гадать, где же Данаис такое аловолосое сокровище откопал. Может, сам создал? Из хрестоматии «Евгеника. Избранные прототипы» инструкцию спёр. Даже его фамилия... Внимательный, развратный, полудикий. Мощный. Не свихнувшийся от сношений с чудовищем. Разве возможно сохранить человечность, каждый день подвергаясь пыткам и зная, что и через сто лет ничего не изменится? И опять единственно подходящий в схему разумный ответ мне ужасно не понравился. Мистер «Желание» не человек? Приехал. Пожарная лестница (обнаружил, что так удобнее, чтоб консьерж по десять раз на день не ловил и не протоколировал мои перемещения). Квартира, в которой застоялся запах неудавшегося секса и недоеденных кексов. Элф выбежал ко мне в коридор, обнял, повис на шее, не давая отдышаться и разуться. Его душило такое волнение, что несколько минут мы просто молчали, он старательно мял мне живот и ребра крепкими объятьями, а я сцеловывал сухие слёзы с его лица. Полдня прошло, а он так и не умылся после утреннего плача. Или умывался, но плакал снова. Разве я спрошу его об этом? Нет. Вожу языком по нежным, очень солёным скулам, а он жмётся ко мне худющим телом, ноги холодные и руки тоже. Я должен его согреть, но не знаю, что должно произойти раньше — постель, лишающая последней невинности тела, или признания, лишающие последних иллюзий разума. Он подсказал, просительно качая головой и прикрывая себе уши. Он не хочет знать. Значит, с этого и начнём. И вовсе не потому, что я бессовестный изверг. — Последний день в Нью-Мексико я провёл на стрельбище. Сдавал экзамен, ради которого и прибыл в распоряжение Ван... Ван Дер Ваальта. Погода стояла безветренная, солнце припекало пустыню, видимость мишеней была отменная. В моих товарищах впервые за два прошедших месяца проснулось хорошее настроение. А ещё — это был день моего рождения. — Hemeltjelief¹!.. — вырвалось у Элфа. Он сжался и дальше хранил гробовое молчание с застывшим в сиреневых глазах невозможным выражением горя, растерянности, вины и злости. — Данаис сам принимал экзамен. По очереди подходил к каждому бойцу, смотрел, как мы держим винтовки, тщательно проверял выправку, место для упора приклада, положение ног, всю позу стрелка. Я был предпоследним в шеренге, соответственно, ко мне он подошёл, когда солнце поднялось достаточно высоко и потихоньку прожаривало нам спины. Ко мне единственному он прикоснулся. Небрежно одёрнул моё нервно приподнятое правое плечо (в левое упирался приклад) и отошёл. Его помощник махнул красным флажком, заорал: «Готовься! Целься! Огонь!» — и помчался сломя голову по полю наперегонки с пулями. Прогремело одиннадцать выстрелов, а должно было быть двенадцать. У кого-то заклинило затвор, и какое счастье, что этим лузером был не я. Отдача была сильной, но терпимой. Быстро и аккуратно я отложил винтовку на подставку рядом и схватил следующее оружие — арбалет. О попадании точно в яблочко или хотя бы не мимо жестяного круга, где оно было нарисовано, я не думал. Во-первых, гениальные стрелки, бьющие белке в глаз, встречаются только в голливудских фильмах о Робин Гуде, а во-вторых — независимо от меткости выстрела я принесу в альма-матер справку об успешном прохождении воинской службы и меня наконец-то оставят в покое, позволив просто учиться. Взял из общего с соседом колчана болт² (их было всего два, то есть второй попытки для выстрела из арбалета экзамен не предусматривал), вложил в направляющий жёлоб, зафиксировал прижимной пружиной... Я рассказывал дальше, припоминая подробности, которых и знать не знал, но они сами нырнули в подсознание и таились, никем не тронутые — до момента, пока не понадобятся. Элф льнул к моей груди и иногда вздрагивал. Я озвучил итоговую оценку (Хет не забыл подсластить пилюлю перед «казнью» и выставил самый высокий балл мне одному из группы — немного незаслуженно), бегло описал прощальную пирушку. Напившись, все разбрелись вздремнуть или собрать вещички, я тоже упаковал сумку и провалился в недолгий сон... пока Данаис не разбудил меня и не заставил плестись несколько часов по перегретой пустыне туда, к проклятому древнему колодцу. К моему малиновому жертвенному костру. Голос сорвался. Элф поднялся на носочки, потому что я начал неразборчиво шептаться с потолком. На этот раз я открыл чёрный ящик добровольно. Шептал спокойно, почти безучастно... и чувствовал, как стремительно промокает моя рубашка под напором его слёз. Ничего ли я не забыл? Достаточно ли ярко малыш представил с моих слов выпущенное на волю зло? Понял ли, виновником какой трагедии был когда-то Данаис? Он превзошёл Каина. Братоубийца, заеденный совестью, но не раскаявшийся, продолживший сеять смерть. Могущественный и проклятый. — ...Мы вернулись в лагерь. Он бросил меня, фактически мёртвого, в своей командирской комнате, в душевые кабины не пошёл. Совершенно наплевав на мои раскроенные до костей ладони, он просто разделся и навалился на меня, намереваясь получить свой кусок удовольствия из моего истерзанного тела, вслед за отвратительным адским пришельцем. А я... я разве что не галлюцинировал после пережитого, превратившись в неслышно стонущий комок боли. Но его бесчеловечный поступок, эта не ведающая жалости и сочувствия похоть стала последней каплей. Заставила меня собрать неизвестно откуда взявшиеся остатки сил, размахнуться и ударить его — в брызгах крови, во взрывах боли, с чувством, что от удара я теряю руку до локтя. Отвесить пощёчину, ту самую пощёчину, что изменила всё... но для начала — надолго отправила его в столбняк. После он, конечно, рассвирепел. Надел фирменную мертвенную улыбку, избивал меня ногами, пытал разными твёрдыми и колючими предметами, не всегда подходящими по форме и размеру, ну и... нам обоим не нужны подробности, так ведь? Изорвал, изрезал и разбил всё, что ещё было условно целым, потом вошёл, наконец, сам... очень холодным членом, вымораживая и, что не странно, даря низкой температурой некоторое облегчение. Почти не двигался, не трахал меня, просто втолкнулся в разодранный анус и держал меня так на весу, в своих руках, неподвижно… пока не выплеснулся. Он удовлетворился, но по-прежнему злобствовал и алкал мести за неслыханное оскорбление, за пощёчину от раба. Хотел ещё как-то надломить меня и подчинить... но, чёрт, способы закончились. Поэтому я опять был просто избит и искалечен, не получил ни помощь, ни перевязку, ни питьевой воды. Он швырнул меня об стену, глухо зарычал и скрылся. А я валялся трупом, упрямо отказывавшимся полностью расставаться с жизнью и рассудком, и мучился от жажды, уже много часов кряду, я не перескажу тебе, как мне было плохо. Хотеть спать и не мочь спать: то лежать неподвижно, мешком переломанных костей, а то трястись от пережитого кошмара, вспоминая его снова и снова, беспомощно прижимать к себе окровавленные руки. В части стигматов кровь свернулась сразу, а из других порезов продолжала течь, я не мог её остановить — не зубами же, не ногами! Тогда, лёжа на грязном замусоренном полу, я плакал от боли в последний раз в своей жизни. Может, это они заставили меня не умирать безвозвратно, а искать спасения. Сначала найти силы, чтобы подняться на четвереньки. Потом — найти бинты, неуклюже разворошив ящики с помощью локтей и коленей. Зубы всё же пригодились: ими я разорвал упаковку, разматывал бинты, носом катая рулоны по полу и ежесекундно боясь, что вырублюсь от нечеловеческих усилий. С грехом пополам размотал один, прижал к нему пожаром горящие ладони. Долго сидел так и долго всхлипывал. Разматывал бинт ещё и ещё, потом другой и третий, но кровотечение из центра ладоней не останавливалось, края ран потихоньку начинали гноиться от грязи, а на полу лишь прибавлялось красно-розовых пятен. До рассвета было далеко... — и Юрген не появлялся, чтобы помочь и как-то приободрить. Но об этом я промолчал. Элф ни за что на свете не должен узнать, что его отец влачил существование бесплотного призрака. Или просто снился мне время от времени от нескончаемых издевательств. — Я ревел ещё, брошенный на произвол судьбы, пока все слёзы и не вылились. Они смешались с кровью на бинтах, склеили их, плотно приложив к порезам... и через чёртову уйму времени кровотечение остановились. Чуть живой, но все ещё живой — я, до кучи больной малокровием, вдруг лишился последней жалкой надежды. Всерьёз, окончательно и бесповоротно поверил в то, что до восхода солнца не доживу, потому что теперь — умру от банальной кровопотери, умру вот так, голый и изуродованный, лёжа ничком в комнате маньяка, умру в восемнадцать лет, не сделав ничего путного в своей жизни. Элф не смог подавить один особенно громкий всхлип. Я прекратил задирать подбородок к потолку, прижал его к макушке малыша. Безотчётно хотел успокоить. Но как, если горькая сказка не рассказана до конца? — Сейчас я думаю, что Хет расчётливо ждал, пока я дойду до ручки. Надеялся, очевидно, этим последним предсмертным страданием — сломать. И потому сжалился, когда я висел уже на волоске. Вернулся в критический момент и разыграл спасителя: обмыл меня холодной водой из какой-то бутылки, дал её попить, чистую и газированную, протёр моё опухшее заплаканное лицо, протёр спиртом десятки синяков и ссадин, которые сам мне и поставил, довольно слушал, как я ору, потому что щипало запредельно. Повозился с целым аптечным набором, разыскивая нужное средство, которым смазал мне израненный онемевший зад... и в последнюю очередь — промыл и плотно перебинтовал ладони. Несмотря на это ублюдочное самаритянство, мне светило превратиться в калеку на недели или даже месяцы. Повреждённые внутренние органы, сломанные кости, некоторые из них — раздробленные на мелкие, застрявшие в мягких тканях кусочки... Каким жалким овощем я должен был стать, прикованный к инвалидной коляске! Вернуться в уничтоженном виде на гражданку уже на следующий день. Раскинувшись на мягком спальном ложе Хета, я ненавидел его страшнее прежнего и лихорадочно подбирал себе какую-нибудь быструю смерть. Но он слишком хитёр, чтоб оставлять после преступлений улики: управившись с мазями и перевязками, Данаис дал мне попить какой-то чёрной смоляной дряни из высокого непрозрачного сосуда. Насильно вливал в горло по одной тягучей капле, потому что пить это залпом было невозможно. Один дьявол мог знать, что за состав у зелья, по вкусу без преувеличения... как хвойная смола, бензин и размягчённый битум, приправленный гарью. Тем не менее это гадкое несъедобное пойло заменило мне двадцать часов сна и сто двадцать дней больничной реабилитации. Допив, то есть отправив последнюю порцию дымящейся субстанции в ссохшуюся глотку, я обнаружил, что исцелён, весь, за исключением ладоней: они от питья, наоборот, заныли сильнее. Но нижняя половина тела, от задницы до почек, перестала саднить, кровоподтёки исчезли с тела один за другим, переломы и вывихи лечились с ором — было правда очень больно вправлять суставы — однако тоже с успехом. Я снова мог садиться, ходить, разговаривать и спорить. Отвесил мучителю ещё одну звонкую пощёчину, и за ней не последовало ничего, кроме злобного шипения. Ван Дер Ваальт был побеждён — факт. Я потребовал у него ноутбук и остаток ночи проверял, насколько хорошо накануне подготовился к встрече со своей матерью. Как выяснилось — преотлично. В пять утра Хет поманил меня к себе в постель. Я хотел отказаться, и я пытался, напуганный, думая, что сейчас опять будет его версия нежного и любовного полового сношения. Удивился, потому что он удовольствовался поцелуями, привычно мерзкими, жадными и глубокими, и ещё болезненным покусыванием сосков. Тело моё исцелённое возбуждённо горело, слишком тупое, чтоб понимать, кто источник удовольствия, и даже хотело... этого секса. Но я вступал в интим с Данаисом всегда только по принуждению, свою собственную волю и тягу к его варварски роскошной наготе подавлял. Подавил и в тот, последний раз. А после завтрака — пытка за финишной чертой, прощальный поцелуй с ним на глазах у сослуживцев. Я сам не знаю, почему позволил ему прикоснуться, страха не было, даже отвращение пропало. Облегчение — да, испытал, но ещё и какую-то нелепую нелогичную печаль. И таким меня увёз автобус, утром десятого августа две тысячи восьмого года. Больше с тех пор я твоего, м-м... дядю не видел.