Кармакод. История третья. Modern End

Я проснулся в кресле с откинутой назад спинкой, с подушкой-рогаликом вокруг шеи, крепко пристёгнутый ремнём безопасности. Проснулся от небольшой тряски. Турбулентность, наверное. Стоявший в проходе стюард попросил меня разложить столик и поставил картонную коробочку с ужином и два стаканчика — для вина и чая. Оказывается, я единственный не оттрапезничал, а самолёт между тем скоро должен был заходить на посадку. Энджи не хотел меня будить. Правильно рассудил, что сон мне нужнее еды от щедрот авиакомпании... Я кивнул стюарду в знак благодарности, чтоб не говорить громко, а говорить тихо было бессмысленно: в ушах гудело от непрекращающегося низкочастотного шума нашего полёта, и в ноздрях было очень сухо, до раздражения. Воздух в салоне самолётов мне никогда не нравился, но я не забыл, что за бортом вообще ниже нуля. — Сколько я проспал? — с замиранием сердца я взял Энджи за руку. У меня было совсем мало времени привыкнуть к мягкому пожатию его пальцев. Я знаю, что он титан, сворачивающий горы, могущий убивать одной левой, подчинять и приказывать. Бог, которому не страшен зной, холод или людские дрязги. Сила и решительность других меркнет перед его железной волей. Но всё же и в нём живёт хрупкость. Хрупкость, что теперь вверена мне, хрупкость, от которой меня пробирают мурашки, страх и неуверенность. Всякий, что становится близким, обнажается не только телесно. И я вижу его с трепетом: нагим ангелом, рождённым заполнить бездну тоски, голода и одиночества, служить ритуалам чистой любви, воплощать нежность. И не его вина, что для любви и нежности в мире не осталось места. — Не больше получаса. Но нам всего лететь час и двадцать минут. — Удивляюсь, что ты меня раньше не разбудил, — застенчиво прижимаюсь к нему бедром, благо, никто не видит. — А мне такая чепуха снилась... — Расскажешь по прилёту? — он сам распаковал для меня салат, рис и цыплёнка. Стюард подбежал с полупустым чайником, налил попить, забрал освободившуюся тару, и я без лишних слов принялся за... пожалуй, репетицию настоящего ужина. Сосредоточенно жевал, попутно отметив, что мясо слегка пересолили. Успел наколоть последнюю салатную оливку и отправить в рот, когда самолётное шасси покатилось по бетону взлётно-посадочной полосы аэродрома, эм-м... — Это Гаага? — спросил я с набитым ртом. — Нет, родной, там аэропорт не построили, — Энджи уже освободил кресло и тянулся к верхней полке за нашей сумкой. Аппетитно так тянулся, его рубашка приподнялась, обнажив спину и бок. — Но мы в Роттердаме, всего в пятнадцати километрах от дома. Не беспокойся, за нами выслан очередной лимузин. — Любой каприз за мои деньги, — с нахальством соскучившегося любовника я ущипнул его за соблазнительно выставленный зад, поднял столик и умчался к трапу, боясь жестокой мести (щекотки, например). Но Ангел только засмеялся и крикнул мне вслед: — Губы вытри! Даже не имея выдающихся интеллектуальных способностей и склонности к дедукции, любой определит, что ты не местный и прилетел рейсом Swissair. Я показал ему язык и выскочил наружу, прощально помахав терпеливому стюарду. День середины марта выдался солнечный, хоть и слегка морозный, Энджи нёс сумку до стоянки, я же был совсем налегке. Хотел скакать от счастья, лёгкости и непринуждённости своего бытия, но первый же прыжок вернул меня на землю и заставил идти в ногу с киллером: после торопливого, но очень горячего секса на сиденье швейцарского лимузина у меня вдруг заболела поясница. Не рассчитан я пока на такое напряжение после месяца больничной койки и почти двух месяцев голодовки. Однако сейчас меня больше занимала не хрупкость собственного капризного тела, а сумасшедшее сновидение, где я изменял Энджи с его (я ведь ничего не путаю?)... с его несовершеннолетним сыном. Как он воспримет такое признание? Поможет ли избитая фраза «это всего лишь сон» не подозревать меня в скрытой извращённости? А если вспомнить сексуальные практики, пережитые в квартирке Маттео... Лимузин подъехал точно в срок. Нет, о сыне и моём сексе с другими говорить не стоит. Опасно. И о смерти самого Ангела — тоже, ни за что. А о чём тогда не опасно? О брате-садисте? Брате-близнеце до кучи... Нет, он на смех меня поднимет. Допустить хоть на мгновение, что у такого божественного существа, как он, есть генетическая копия? Можно будет предположить, что я завидую его красоте, умалить её хочу. А это не так. Тогда что, вот что? Весь паршивый сон, похожий на эротический триллер, я занимался чем-то похуже поджога сиротских приютов. — Энджи, я по-прежнему ничего не знаю о тебе, — выкрутился, боже ты мой. — Расскажи, пока доедем до Гааги? Например, твой метеорит на шнурке — это подарок? — Да. От одного... старого поклонника, — синие глаза затуманились воспоминанием, очевидно, приятным, раз Ангел ещё и полуметровыми ресницами от меня прикрылся. — В юности я пробовал заниматься самыми разными вещами, в том числе работал фотомоделью. Однажды нас занесло в Бохум, это индустриальный город в Германии... — «Нас»? — перебил я напряжённо. В грудь зачем-то кольнуло ревностью. — Меня и менеджера. Ну, агента, который меня всюду продвигал, рекомендовал и сватал. В общем, мы полетели к одному довольно известному в узких кругах мастеру фотоинсталляции. Он не иначе как чудом согласился поснимать меня, не имевшего тогда на руках ни толкового портфолио, ни рекомендаций. Менеджер отослал ему пару аматорских снимков и сразу получил приглашение. Это огромная удача: в его студии можно было заказать целую театральную постановку, фотокомиксы, да что угодно практически. — Как его звали? — а теперь меня плохо слушаются губы. Я весь какой-то несобранный, пропитанный подозрениями чёрт знает в чём и ядовитыми миазмами ревности. — Дэннис. Фотография не основная его профессия, но на уровне хобби, не приносившего дохода, а дарившего массу морального удовлетворения, он занимался ею первоклассно. Мы потратили три съёмочных дня, а в общей сложности — неделю. Много общались. Много... и тесно, — Ангел резко прижал мой кулак к своему рту. Проговорил приглушённо: — Да, я спал с ним. Ты этим себя сейчас терзаешь? Соблазнил я его ещё в день приезда, провёл ночь у него в постели, а в последующие дни мы трахались в фотостудии — как и полагается глупенькой юной модели и опытному самодовольному фотографу. — Ты вовсе не был глупеньким, — тихо возразил я, превозмогая жуткое онемение языка. — Никогда. Хладнокровно воспользовался своей внешностью, а ему — позволил думать, что это он тебя использует. Насладился своим превосходством по полной. — Он тоже насладился сполна, поверь, — Ангел сосредоточенно поцеловал меня в тотчас разжавшийся кулак. — На прощание Дэннис снял этот камень со своей шеи и надел на мою. Ты спросишь, почему человек, помогший со случайной приработкой, так много для меня значит, а я не отвечу. Но дома ждёт тот, кто ответит. Не только на этот вопрос — вообще на все, любые. — Бллин, да кто там такой дома? Извёл уже коварством и скрытностью, прирождённый ты интриган... Может, это твой отец?! — Лучше, — снова повторил Эндж, тем же тоном, что и в Цюрихе. — Ты сам увидишь. Увижу, увижу. Уже проехали табличку с чудной надписью “Den Haag”, сильно сбросили скорость и катаемся по историческому центру города, в котором каналов больше, чем улиц. Прилежно постояли на десятке светофоров, уступили дорогу туче злобных велосипедистов в шлемах и без, я даже поглазел на пару особенно колоритных местных жителей, голожопых, одетых в минимум драных лохмотьев, но модно подстриженных, причёсанных и накрашенных. Рай толерантности, что и говорить. — Кси? Я должен был понять, что остановка окончательная по отсутствию светофора — ну и тому, что мы заехали на бордюр. Энджи забрал багаж, отдал водителю двести евро и помог мне выйти. Дом, милый дом... но пока не милый, совсем чужой, расположенный в самом фешенебельном районе рядом с дорогими бутиками и построенный в типичном для этих мест архитектурном стиле, голландском классицизме: усечённая четырёхскатная крыша, «узкий» вытянутый фасад и декоративный фронтон. Квартира, я полагаю, вдребезги роскошная и обязательно на последнем этаже. — Пентхауз? — поинтересовался я безо всякого энтузиазма, когда мы поднимались пролёт за пролётом по ступенькам, без лифта. Лифта в таком старинном здании быть просто не могло, разве только наружного, присобаченного со стороны заднего двора... и только в моих мечтах. — Ага, — Энджи перевесил нашу сумку за спину. — Прыгай на ручки, если устал. Я послушно прыгнул и сразу же отмяк. Отпрянул, будто опомнившись, от своих скверно пахнущих мыслей. Я придираюсь, ворчу, выражаю мелочное недовольство, пусть и не вслух, и выказываю все признаки душевного очерствения. А не зазнался ли я? Охренел от своей удачи... Он не просто спас меня, а уничтожил старую жизнь, чтобы дать новую. Он даёт её прямо сейчас. А я как будто не хочу жить, зациклившись на плохом. На прошлом. Везде выискиваю недостатки, над которыми можно поныть. Например, голландского языка и на полсловечка не знаю. Это досадно, но не смертельно: здесь в почёте также французский с английским, да и кто мне мешает записаться на курсы и выучить? Чем заниматься буду, тоже пока не знаю, но в чёрных списках никаких не состою и с новым именем могу начать с чистого листа, начать что угодно. А могу не начинать — и транжирить миллионы в своё удовольствие, пока не надоест. Пусть только перестанет меня грызть беспокойство о пережитом во сне высоко в воздухе, где все люди и поступки были слишком яркими, подробными и реалистичными как никогда. Да ещё узнать бы, что за человека Ангел старательно прячет в своём пентхаузе, и успокоиться. Пришли. Киллер поставил меня ровненько, с любопытством глазеть на покрытую эмалевыми узорами дверь, пока он достаёт ключи и отпирает. В прихожей горят бра, даря таинственный зелёно-жёлтый свет, я переступаю порог первым, чуть дрожа в нетерпении, безумно желаю увидеть, кто же меня встретит. И он не заставляет ждать ни секунды дольше, возникая передо мной... немножко из ниоткуда. Нет, правда, он не вышел из внутренних помещений, а возник, сгустившись из лежавших на полу теней. Улыбается. Большие глаза, обрамлённые частоколом таких же, как у Энджи, полуметровых ресниц, довольно прищурены. Моя реакция ужасающе заторможена, я должен бы омертветь, свалиться без чувств или истошно заорать, ударяясь в бегство. Но я в удивительном упрямстве не верю в то, что вижу, хоть и медленно теряю силы и теряю голову, возвращаясь в финальный момент своего сна — в вихревый тоннель, в конце которого я видел эти глаза в последний раз. И даже то, о чем я сейчас думаю, рассыпается, не складываясь из слов в имеющие смысл фразы, а затем и из букв — в сколько-нибудь значимые слова. Мой рассудок обрушился камнепадом боли в щемящую пустоту ещё до того, как голос Ангела весело вымолвил заветное: — Надеюсь, сюрприз удался. Кси, ты чуть было не испортил его, подумав на отца, но дальше этого, к счастью, в догадках не зашёл. Тебе не мерещится, у меня есть брат-близнец. По голландским документам — Данаис Ван Дер Ваальт. Я зову его «Демон», как он меня — «Ангелом». Он давно о тебе знает, помогал мне со всеми судебными разборками января. Будьте же знакомы. «Знакомы... знакомы...» — вторит какое-то насмешливое эхо, вытягивая все стены прихожей далеко ввысь и лишая её потолка. А я касаюсь мизинцем своего лица, оцарапываю его коротким ногтем, чтобы убедиться, что оно — лицо — существует и я сам физически присутствую. Ну хоть где-то же я должен стоять на настоящем полу, вдыхая настоящий воздух?! Как отличить сон от реальности, когда они вдруг слипаются в один колоссальный визжащий комок без разделительных линий? Когда считываешь в ультрафиолетовых глазах не просто кривое отражение собственного лица, а код своей незавидной, растерзанной в клочья судьбы. Один короткий прищуренный взгляд — и я от кончиков волос до похолодевших пяток осознаю, что именно этот человек, то есть дьявол в шкуре человека, меня пытал, насиловал, измывался и ломал. Во сне? Во сне?! ВО СНЕ ИЛИ НАЯВУ? Я не могу ответить, в отчаянии и тоске хватаясь за взрывающуюся голову.