Кармакод. История третья. Modern End

Мне будет удобно утверждать, что я не поверил ни единому слову и по-прежнему хотел убить Данаиса. Но я ел, понемногу успокаивая неистовое урчание в желудке, переводил взгляд с одного безупречного близнеца на второго, слушал их негромкое воркование, перехватывал полные обожания глаза Ангела, его спокойные плавные жесты, упивался его сиянием. А затем незаметно перешёл на изучение облика Хета. Он... он в здравом уме и памяти? Неужели я правда всех спас в ходе гнусного жертвоприношения дьяволу? Неужели кошмар, увиденный во время рейса, был моей явью где-то за тончайшим барьером, толщиной в одну секунду или толщиной в один микрон какой-то ткани, того самого непонятного кружева, из которого состоит реальность? Лосось с мандаринами полностью исчез с расписного блюда, Данаис принёс из кухни карамельный десерт. Юрген откупорил очередную бутылку вина. Я сидел неподвижно и смотрел сквозь стол. В сердце торчала громадная ржавая булавка, она колола меня и гнила во мне последние два часа, с момента как я увидел Хета и его гибельные ультрафиолетовые глаза. Наконец я нашёл способ выдернуть её. Спросить. — Ты пустил на самотёк третью реальность до такой степени, что мы в ней встретились с тобой снова. Почему я после этого сразу же проснулся здесь? Почему ты будил меня там в лоб, не боясь никаких последствий? — Я силком и не мешкая выдернул тебя оттуда, испугавшись. И был очень рад, когда она самоуничтожилась спустя секунду после нашей фатальной встречи, так как она могла разрушить нам знакомство тут, в Гааге. Это не было настоящим просчётом в моих формулах, то есть не стояло в них изначально, появилось позже, коварным «приветом» от лорда. Чтоб я не зарывался. — Ну-ну, — я посмотрел на него непримиримо. — Знакомство действительно проходит не слишком гладко. Но это ещё не всё. Что насчёт Элфа? Почему здесь его нет? — В третьей реальности, до того как лишиться тела, Ангел познакомился с женщиной. Она как будто не нарочно (я не проверял) родила ему двоих сыновей. После «смерти» Энджи от ритуала я, естественно, взял их под свою опеку. — Которая им не очень-то нравилась, Данаис, не так ли? — Мне начхать, что они обо мне думают, они были эфемерными жителями рукава, по-настоящему там бродили лишь я и ты. — Но как я могу считать Элфа ненастоящим?! Его боль, страхи, большие детские глаза, преследование, игра в проститутку, путешествие через океан аж ко мне! Почему именно ко мне?! — Я уже сказал. Ты и я были единственными якорями реальности. Если что-то не притягивалось ко мне — оно улетало к тебе. Энджи физически не стало, но частичка Энджи жила в Элфе, стоит ли удивляться, что его, бесконечно любящего, притянуло к тебе? — Но его глаза!.. — Проекция моего естества, управляющего всем тем миром, ничего особенного. — Но чёрт, чёрт! Этот прекрасный мальчик не был поддельным! — Кси, малыш, — он встал за моим стулом и положил обе холоднейшие руки мне на голову. — В единственно верной реальности Ангел не встретил женщину. Он встретил тебя. Полюбил лишь тебя. Если ты хочешь, чтоб у него когда-либо родились дети, то подумай о том, что они автоматически станут твоими пасынками. Ты будешь их воспитывать, ты не будешь с ними спать. Вспомни... возненавидь меня ещё по парочке пунктов и смирись. Весь твой сладкий умопомрачительный секс с Элфом был сплавленной воедино проекцией секса со мной и с Энджи, с нами обоими. — Хорошо. То есть ни черта не хорошо, но сойдёт! Дальше: почему с момента, как мы переступили порог, Юрген со мной почти не заговаривает, а только ты? Что если и эта реальность — обман? Что если существует лишь та, где ты надо мной издевался, а эта — мой полный пустых надежд и сопливых бредней сон в сраном бараке? И после прохождения срочной службы ты отберёшь у меня Элфа — уже зная о результате колебаний в этом рукаве — отнимешь у меня всё, останешься сам, один! Чтоб окончательно меня растерзать, чтобы добиться от меня рано или поздно какого-то извращённого подобия любви! Чтобы сбылась наконец твоя чёрная мечта, чтоб я сломался! — Ксавьер, я не вмешиваюсь, потому что жду, — нарушил молчание Ангел. — Жду, пока ты поверишь. Пока пройдёшь все стадии — отрицания, гнева и апатии. И примешь правду. — Перед отлётом ты обещал, что твой брат мне понравится... что нет никого лучше... — я стиснул салфетку, глядя на пирожное, сиротливо лежащее на огромной тарелке передо мной. Руки Данаиса всё ещё покоились на голове, перебирая мои перекрашенные, тускло-чёрные волосы. — Что я должен сделать, чтобы прекратить этот ад побыстрее? — В настоящем я никогда тебя не насиловал, — тихо произнёс Хет и наклонился... что за лицемерное убожество — поцеловать меня в макушку. — Благодаря моим играм с реальностью ты знаешь, что я на это способен. Но что если вскрытие моего чёрного естества — необходимое условие твоей дальнейшей счастливой жизни? Подумай о людях, заполняющих улицы там, за окном. О людях, что ежедневно пробегают по улицам всех городов мира. У каждого из них есть тёмная сторона, прикрытая ковриками лжи, занавесками лицемерия... У каждого есть пыльная, чуть подгнившая дверка в чулан или подвал, наполненный шалостями и мерзостями. И что если моя мерзость — не самая гадкая? Что если она создана для тебя? Что если ты сможешь находиться рядом с этим каждый день? Что если тебе понравится тёмный ужас в дырах моих зрачков, что если тебе уже нравится об этом думать, ёжиться и думать ещё. И ещё. И ещё. Что если я твой неотступный кошмар, постылый, нескончаемый. Но ты... раскроешь мне объятья сам. Что если ночью в постели тебе буду нужен именно я? Я вскочил из-за стола, оглушительно грохнув стулом, и бросился в одну из комнат. Я ещё не осматривал квартирку близнецов и сейчас тоже как-то не намеревался. Но позарез должен был побыть наедине с собой, привести в порядок взбудораженные мысли и воображение. Должен был выораться и выматериться на этого грёбаного непробиваемого извращенца, уверенного, что весь мир во главе со мной по умолчанию хочет прыгать на его члене! А он ведь так возбуждающе пахнет, манит, приглашая пососать и усесться верхом! Я же помню! Чёрт! Ненавижу, ненавижу! Элф не стонал и не всхлипывал подо мной, но прилипал и вжимался, как сумасшедший, открывая и закрывая свои чудесные фиолетовые глаза, я с такой жадностью пил их свет, пил его вздохи, пил его чистую плоть. И вот его глаза вернулись — развращёнными, плоть — грязной, а дух — заражённым тьмой. Он есть у меня, о да... есть Данаис. Демон, которому достало силы и хитрости поворачивать время вспять, заключать контракты с тьмой, оставаться в живых самому и в придачу возвращать кого-то с того света. Я бросился ничком на какой-то пёстрый, расписанный художниками-авангардистами диван, но теперь отнимал руки от своего лица, почувствовав себя стоящим на краешке какого-то обрыва. На пороге чего-то, спускавшегося круто вниз. Но одновременно с этим пришло необъяснимое ощущение, что, сделав шаг, я не упаду, что удержусь в воздухе... как удержался наш пресловутый самолёт. — Что если я приму тебя, впервые раскрою объятья добровольно — и одна частичка грязи из тебя уйдёт? И если ты пробудишь к себе любовь во мне, если я не оттолкну тебя, если позволю тебе владеть мной — то смою постепенно даже всю грязь? Но что если я глуп и наивно обманываюсь? Разве могу я тебя изменить... тебя, продавшегося сатане. — Ничего не мешает попробовать, — отозвался хрипловатый, уютный невзирая ни на что и такой манящий Ангел. Скользнул к моим ногам, я не услышал ни звука, диван даже не скрипнул, как он так вошёл... — Я должен спросить тебя. — Не должен, я и так скажу. Он любит меня в точности, как делал это в третьем рукаве реальности: одичало, исступлённо, беспамятно и невменяемо. Как чокнутый. — Он спит с тобой. — А я с ним. — Ох, Энджи... — я приподнялся и перевернулся, усаживаясь по-нормальному, лицом к комнате. Киллер успел устроиться упругой задницей на моих коленях. Думал ли я о его невозмутимом признании, узлом скрутившись от ревности? Не-а. Я сам это озвучил, я догадался, не важно, каким местом. И неосознанно я согласился с тем, что иначе быть просто не может. Смирился до того, как прозвучит любое «прости». Данаис пожертвовал половиной души ради спасения своего самого дорогого, самого близкого, самого жаркого, разделившего тесную близость, самого-самого... с кем коротал все часы, счастливые и несчастные. — Твой тайный родной брат. — И, несмотря на неприглядную историю с изнасилованием, тебя это возбуждает, — он без тени смущения перефразировал слова о нас, прозвучавшие в больничных стенах. Я неуверенно кивнул. — Не знаю, что я скажу об этом ночью. Ещё пока не знаю. — А что знаешь? — Что влюблён в твоё несокрушимое спокойствие. Влюблён во всего тебя. Хоть я и не маньяк и не могу похвастать вырванными кишками и другими чокнутыми трофеями во славу тебя. Но я правда люблю. Ты умер ради меня. — А ты — ради меня. Не вижу в этом геноциде ничего невероятного, — Энджи наморщил нос. Такая детская гримаса, детская непосредственность, ничем не замутнённая, никем не загрязнённая... Я обречён влюбляться в него только сильнее, вширь и вглубь, в нём нет ровно никакого зла и темноты. Но как он умудрился? Если в песочнице рядом игрался человеческими черепами Хет. — Парочка смертей, устроенных так же легко, как пара аварий на железнодорожном мосту. И вот мы оба фактически воспарили в рай с арфами. Разве не прекрасно? — Прекрасно. Но меня пугает бессмертие Данаиса. Его связь с адом... — Он кажется тебе всемогущим, да? Тревожит всем, что может совершить, не получив отпор? Но он получит его. Получит от меня. Вообще я ему трёпку по первое число задаю, чуть что замечу. Если занавесочки криво висят. Или ванная от крови не достаточно чисто выдраена и половинка селезёнки где-то в тазике завалялась. — Только это меня и успокаивает, — пальцами, немного стесняясь, я разгладил морщины на его лице. — Почему тебя зовут Юрген? И какое из имён — настоящее? — Не знаю. Никакое. Я привык к двойной жизни. И буду тем, кем меня назовёшь ты. — Тогда будь Ангелом. Но его я буду называть «Данаис». Потому что «Демон» слишком громко и смело выражает его испорченную сущность, «Демон» смущает меня грубой наготой намерений, чересчур открытым вызовом небесам. — Ты тоже привыкнешь. И к его маленьким зверствам, и радикальной форме эксгибиционизма, гарантирую. Он подкупит тебя превосходной стряпней, проберётся в тебя через податливый желудок, будет умасливать шедеврами из духовки, заберёт во вкусовое и обонятельное рабство, пока ты не объешься до того, что не сможешь двигаться. В самом прямом смысле. — А что ещё он умеет? — смеяться уже понемножку хотелось, но страх пока не отпускал, сдавливая горло тесным кольцом. — Водить авто на грани фантастики и заполненных до краёв рвотных пакетиков. Ровнять газоны огнемётом. Разговаривать с непонятливыми отморозками. Охранять чужих детей по дороге в школы. Соблазнять собой, сидя в самых пошлых и слюноотделительных позах на большом мотоцикле. Трахаться долго. Трахаться умело. Трахаться где прихватило. Трахаться до посинения и изнеможения. Взламывать замки. Взламывать мозги. Подслушивать мои мысли. — Достаточно. — Уже придумал, что делать? — Да. С трудом поборов иррациональное влечение к тёплому и гибкому, самому надёжному на свете телу, я аккуратно ссадил молчаливо любопытствующего Ангела на диван и пошёл навстречу своему кошмару. Данаис убирался на кухне, как образцовый домохозяин, доставал по одной чистые тарелки из посудомоечной машины и вытирал синим вафельным полотенцем. Стоял боком к двери и не поменял позу, когда я появился в поле зрения. Маленькими шажками, преодолевая остатки сопротивления и боязливое неудовольствие, я приблизился к нему и ухватился за свободный конец его ремня, свисающий с тяжёлой стальной пряжки, на которой была изображена, кажется, одна из десяти египетских казней. — Элф — это ты в детстве? — Никогда не мог похвастать белокуростью волос, — ровно ответил Хет, продолжая вытирать тарелки, одну за другой. — Ты и это предугадал, не забыл внести в баланс своих изменений реальностей. Ты обесцветил себе/Эльфаррану волосы там — чтобы здесь я успел перед взлётом перекрасить столь бросающиеся в глаза кудри из золотых в чёрные. И ввести тем самым в приятное заблуждение папиных легионеров. — Они приземлились в Роттердаме вместе с вами, — процедил он с неожиданным ожесточением. — Завтра я вырежу им всем сердца, вырву лёгкие через горло. — Оставь их, ну их. Я выжил, и больше они не причинят мне вреда. — Не будь так наивен, Ксавьер. Они опасны до тех пор, пока способны дышать. Я добиваю врага до последнего, пока рука, жаждущая воткнуть мне нож в спину, просто не сможет подняться, растоптанная или расстрелянная. — Ты страшен. Страшнее своего адского лорда-покровителя показался мне. Суров, циничен, мастерски причиняешь боль, мастерски бьёшь в самые незащищённые места. Но в детстве ты был сахарным... трепетным чувственным подростком, — медленно, пугаясь собственных движений и некстати хрустящих суставов, я обвил его за шею. — Ты возбудил меня неимоверно своими испуганными взглядами, взволнованным дыханием, плачем в машине, когда я залез в первый раз под твой поношенный свитер... Одна тарелка всё-таки выскользнула из его — какое совпадение — неловко ослабевших пальцев, но он успел собраться, придержать её бедром и уложить на стол, перевёрнутую и уцелевшую. Посмотрел внимательно на меня, уже прочно обвившегося вокруг его стройного и вызывающего столько вожделения и ярости тела. — Как ты догадался? — А ещё ты в детстве часто болел. «Больница» родилась от слова «боль». — Ксавьер, чего ты добиваешься? — Ничего для себя — если ты об этом. Скажи ему. Скажи брату. Колебание реальностей зашло так далеко, что появились сквозные дыры, время начало перемешиваться, обращая математически точный мир в мягкую искажённую сюрреальность. В одну такую дыру ты вошёл, наверное, нечаянно... и попробовал очередной запретный плод. Он настолько стыдный, что ты и перед лордом утаил бы его, если б мог. Подростком, пугливым невинным подростком ты встретил меня. Переспал со мной. И потом, страдая от нехватки остро-лезвийных ощущений, являлся трахаться каждую ночь, с упоением отдавался незнакомому мужчине. Задолго до того, как лишился половины души. — Глупость. Он не поверит. И здесь мы старше тебя почти на семь лет. — Да, ты вовремя подправил и подкрасил несоответствия, зачистил торчавшие хвосты... и всё равно потом облюбовал себе один кусочек нестёртого измерения, чтобы снова и снова возвращаться в мою постель, попадать в мои взрослые опытные руки и упиваться маленькой грязной вседозволенностью. — Да почему ты вообще об этом знаешь?! — Потому что ТЫ допустил! Допустил ошибку в чванливо выверенных пространственно-временных расчётах. Мало на что влияющую ошибку, почти незаметную — но крайне весомую для меня. Ты думал, я просто увидел сон? Не понял ничего, не сделал выводов? Ты дьявольски умён, Данаис, ты даже не человек, всё ближе стоишь к отродьям дьявола, но ты недооценил фантазию Создателя, от которого отвернулся, недооценил его могущество... и недооценил меня. Я был рождён для тебя и под стать тебе — не святым спасителем жалких загнивающих миров, но машинным мессией, в чьём разуме Время нашло пристанище, с прецизионной точностью отсчитывая вечность по секунде. А теперь — я стал двойным мессией. Ты всё ещё не понимаешь? Во мне слились две мои личности из реальностей №№ 1 и 3. Между рукавами образовалась самая крошечная (из всех возможных) дыра — в ключевой точке, которой был я, в движущейся мишени с маркером «Ксавьер». Я разобрал это не сразу, верно, но гадать долго не пришлось. Понял, что, собственно, из-за этой дыры я был «награждён» в самолёте сном. Увидел себя таким, каким видеть запрещено было под страхом лишения рассудка. И знаешь ли ты? Что я... ничего... — намеренно замедленный шёпот заставил его покрыться гусиной кожей, — ничего... не помню оттуда так хорошо, как тебя. Твоё юное стыдливое, а затем всё более бесстыжее тело. Крупный зрелый член, красный от крови, синий от вздувшихся вен и капилляров, рельефный и гладкий... и сочащийся без перерыва влагой от нестерпимой похоти. Жадные, кусающиеся... по-детски нетерпеливые губы. Истомлённый и грязный, ты лежал подо мной, выгнув зад, уже глубоко и хорошенько лишённый девственности. Твоё хрупкое растраханное тело наполняла сперма, ты трогал себя, свою пульсирующую по краям анальную дырочку — я поимел тебя в неё четыре раза, она ныла, очень растянутая — трогал и неслышно стонал от невозможных ощущений. Ты хотел переживать их снова и снова. Хотел всего и сразу, во всех доступных позах, и чтобы больно и неудобно, и чтоб член был засунут в тебя до мошонки, и чтоб я не уставал, и чтоб сосал твою сперму, а потом заставлял тебя самого её проглотить, и чтоб в ванной я не мыл тебя, а имел мокрого, стоя, и ты кончал, едва удерживаясь руками за скользкую стенку. Ты возвращался в контрольную точку за час, за полчаса до секса, входил снова в своё тело, а я — входил в тебя. Сто раз, тысячу. Но всё равно тебе было мало. Ты хотел меня так яростно, что, загляни Ангел хоть раз в твои мысли — отшатнулся бы в праведном негодовании. Отвернулся бы от тебя, отверг тебя. — Говори условия, — он прикусил совершенно обескровленную нижнюю губу и бросил полотенце. Я скромно ликовал. Я хакнул и пересобрал ядро этого бронекомпьютера, допёк его до мяса и интегральных микросхем, я достал его, я... Он стоять ровно не может, просто получив знойное описание секса со мной этим вкрадчивым измывательским голосом. — Уничтожь последний островок из искусственного рукава. Оставь одну реальность, не подвергай своё настоящее опасности. Я подарю тебе... ту постель и тот разврат. Разгляжу в тебе тринадцатилетнего мальчика, изнывающего от желания сесть на член взрослого мужчины, даю слово. И посажу тебя на этот член. Много — столько раз, сколько ты будешь хотеть. — Как же ты понял... — он спрятал руки за спиной, в пустыне смертоносных глаз показалось что-то отдалённо похожее на живого человека. Тихий-тихий зов. Тоненькая трещина, из которой скупо пролился свет. — Да по твоим же отвратительным манерам, — я прижимал его к себе всё сильнее, мне становилось всё легче и легче, кольцо тошнотного страха на горле наконец разорвалось. Я не ошибся, я действительно разгадал эту тайну, мне больше не будет плохо, злостно и противно. Я ощущал почти счастье, огромный душевный подъем. — По той фразе, угрозе посадить меня самого на член. Ты перевернул всё вверх тормашками, как латентный любитель, эм... особо извращённой клубнички. Унижал меня, единственного, кто ставил тебя самого в унизительную коленно-локтевую позицию, разминал и засаживал в тебя до почек. Единственный, под кем тебе было хорошо. Дошло до меня, дошло. Мы замолчали, он — угрюмо и отстранённо, я — захлебнувшись в океане чувств. Стискивал его в объятьях и думал о том, что он всё равно увидел эту развязку когда-то в своём вещем сне. Знал, что я буду его целовать, крайне медленно вспоминающего, как правильно краснеть, укладывать поперёк постели, когда Ангела не будет дома, и возвращать в безумное детство, в котором половинки его души были вместе, а кровь была кровью, а не кристаллическим фреоном, согревала, жарила и сжигала, как на адской сковородке. — Отпусти меня, — вымолвил Данаис глухо, тычась мне в плечо во внезапно прорезавшейся блаженной заторможенности. Я снял ладонь с его тёмного затылка. — Я должен провести ритуал. Это на кладбище за чертой города, я вернусь под утро. Потоплю остров. Но ты... ты останешься последним напоминанием о том, что у меня была цельная душа. И если ты уйдёшь, если выбросишь меня... — Я прополощу волосы от гадкого мазута, нанесённого второпях в парикмахерской аэропорта, чтобы они опять были похожи на твоё любимое льняное золото. И лягу спать. И если утром Ангел уйдёт пораньше в город по неведомым, но приятным ангельским делам, ты найдёшь меня спящим в его постели... Элф. Сможешь разбудить, рисуя пальцами картины на моём теле. Прямая спина надменного и непобедимого мужчины-киллера, почти добравшегося по стеночке до выхода из кухни, согнулась. Плечи осунулись, а пальцы на босых ногах поджались. — И ты... завяжешь мне глаза? — И даже запястья, — я улыбался, умиротворённо рассматривая вымытые им тарелки, — если выдашь мне подходящий галстук.

23.06.2015