* * *
Я был зелёным студентом, едва переступившим черту совершеннолетия. По состоянию жалкого здоровья на срочную службу в армию принят, естественно, не был. Вместо этого меня обязали два месяца летних каникул после первого курса пройти занятия по стрельбе и сдать экзамен. Я подписал бумагу об обязательной явке. В случае неповиновения меня ждали бы довольно серьёзные санкции, вплоть до исключения из альма-матер. Но лучше бы меня выгнали из Стэнфорда. Я подписался на пытку, рядом с которой адские муки кажутся мне детским недержанием мочи. Я приехал в военную часть на специально высланном бронетранспортёре. Чем было вызвано такое внимание, мне до сих пор не известно. С рюкзаком личных вещей меня выкинули на залитый солнцем плац, пальцем ткнули в нужную казарму и назвали номер внутреннего армейского приказа, который я должен был отчеканить своему преподавателю, чтоб он меня принял. Я буду помнить этот проклятый номер до гробовой доски. D-6684-361. Шёл по плацу, повторяя его про себя, как заведённый. Дошёл до казармы, распахнул дверь. И распрощался с прежней тихой пресноватой жизнью. Но правильнее сказать — распрощался с жизнью вообще. Он. Сидел с ногами на комоде для личных вещей кого-то из бойцов. Читал книгу (или делал вид), покуривал сигарету, стряхивая пепел на бетонный пол. Его поза выражала властную расслабленность и даже негу. Чёрная форма, никак не характерная для американской армии, тесно обхватывала его со всех сторон, подчёркивая удивительную, безукоризненно скроенную фигуру. Тяжёлые сапоги с множеством ремней и пряжек вызвали у меня сначала ступор, потом — робкий детский восторг. Он был ужасно не похож на всё, что я уже видел, а также ожидал увидеть. Но мой приоткрытый рот захлопнулся сразу же, как он изволил заметить меня и поднялся, откладывая книгу и спрыгивая с комода. Бросил дымящийся окурок мне под ноги и приказал убрать — голосом, от которого, мне почудилось, на моей коже выступает холодный иней. А его глаза... Я выронил свой злополучный рюкзак, не в состоянии ни сказать что-то, ни с места сдвинуться. Он сделал шаг вперёд и повторил приказ. Я задрожал. Я не на шутку испугался. Но в этот момент в казарму зашёл полковник Гэвин Абрахамс. Я не отдал ему честь, потому что не увидел его: я стоял спиной, не мог повернуться и готов был наделать в штаны... А вот почему мой страшный незнакомец в чёрном этого не сделал, один Бог знает. Полковник почему-то на нас не обиделся, хотя нарушение по регламенту было злостное! Но он и бровью не повёл. Жизнерадостно сообщил, что в казарму прибывают остальные «птенчики», что все они будут под командованием новоявленного дьявола во плоти в течение июля и августа, что я первый впорхнувший, что он меня сердечно поздравляет, что... Я дальше не слушал, не мог. Пробормотал непослушными губами скороговорку о своём малокровии и присел на какую-то кровать. Подпёр голову рукой, боролся с обмороком. Но через пять минут снова вздрагивал и слушал. Когда полковник называл мне имя. И потом вздрагивал всякий раз, когда слышал снова... не важно, из чьих уст. Мне поднесли стакан воды, но я давился ею, не спуская глаз с того, кто должен был стать моим кошмаром на долгих два месяца. Его звали Данаис Хет Ван Дер Ваальт. Распускались слухи, что он чистокровный голландец, приехавший в США по особому приглашению министерства обороны. Я поначалу ничего не знал, никуда не лез и никому не верил. Как и сейчас не верю. Я повидал на университетских сборах достаточно выходцев из Европы, чтобы с уверенностью сказать, что они внешне довольно обычные, такие, как все, может, чаще близорукие и носящие очки. Иногда отталкивающие... а порой вызывающие и брезгливость. Французы и фламандцы из них были самыми уродливыми. А он — повторяю, он был настоящим дьяволом во плоти. Дьяволом тленной красоты и нетленного ужаса. «Сержант Хет» велел он звать себя на первом занятии, велел своим обычным, ледяным и презрительным голосом. Снисходительная насмешка светилась в его глазах все восемь недель, в которые я был предан ему вместе с одиннадцатью другими счастливчиками. В первый же вечер он построил нас, дрожащих от холода, нагих и жалких, в душевой казармы и устроил «смотр». Бил, обзывал, унижал словами? О нет. Он для этого слишком умён, высокомерен и равнодушен к простым смертным. Он действительно только смотрел. Как он это делает, какой чудовищный бес его этому научил?! Он шёл вдоль шеренги из понуро стоящих парней, толстых, худых, длинных и коротышек, скользя по оробевшим лицам и дрябловатым телам взглядом выжигающих глаз, цвет которых в моей памяти застрял где-то за гранью видимого и возможного, в ультрафиолетовой радиоактивности солнца. Он изучал нас брезгливо, но спокойно, как учёный, копающийся в гниющих полупрозрачных внутренностях какого-нибудь земноводного в поисках железы, выделяющей антитела, необходимые для лечения чумы. В складках его жёсткого рта пряталось что-то поострее улыбки — в бесконечном терпении найти именно то, что ему нужно... для каких-то кошмарных противоестественных опытов. Он ступал плавно, и страшный взгляд скользил плавно, не останавливаясь ни на ком дольше двух секунд. И после этих секунд новобранцы выбывали из строя, кто как: садясь и падая, судорожно хватая воздух ртом и руками... будто сержант Хет хватал их за горло. Я, как низкорослый аноректик, стоял предпоследним. И, видя безумную, не вписывающуюся ни в какие рамки логики, реакцию своих собратьев по несчастью, читал про себя молитву и готовился к худшему. И вот он поравнялся со мной. Большие глаза, в которых, казалось, сверкали серные озёра геенны огненной, внезапно прищурились. Я пошатнулся, осознав, насколько осязаем этот взгляд, которым он меня будто толкает. Не душит, но, Господи-и-и-и... что происходит-то?! Желудок завязывается в узел, из него поднимается желчь, к горлу, отвратительный, кислый и жгучий привкус. Я падал. Как и все. Должен был шлёпнуться на колени и расшибить их. Он протянул руку с вытянутым указательным пальцем, но не коснулся меня. Этот жест... дикий странный жест, палец, направленный в мою голую впалую грудь... удержал меня стоймя. Я перестал качаться, сглотнул, всё ещё крайне мало понимая происходящее. Он процедил одно слово: — Завтра, — и прошёл к выходу из душевой, «уронив» последнего бойца. Пристыженные, мы поднялись кое-как на подгибающиеся ноги и разбрелись по кабинам, чтобы помыться. В полном молчании. Я тёр с остервенением грудь, посередине которой остался отпечаток его острого ногтя. Знаю, что бред. Но тёрся мочалкой так, что ободрал кожу. Покончив с процедурой омовения, я как можно плотнее завернулся в крохотное полотенце, промокнул кровавые пятна, потёкшие на живот, бумажными салфетками и чуть не подпрыгнул, когда кто-то негромко проговорил за моей спиной бархатным голосом: — Он тебя выбрал. Бегом в постель, через минуту он начнёт ночной обход. Все должны спать мёртвым сном. Особенно ты. — Что? Кто? Эй, кто вы?! — я быстро обернулся, но... Нет, недостаточно быстро. В душевой не было ни души, один белый обмылок упал из своего гнезда и покатился наружу из кабины. Я растерянно пнул его, что-то сообразил... Если обладатель низкого томящего голоса не соврал, то меня ждут проблемы. Я схватил свою одежду в охапку и бросился бежать со всех ног.* * *
Я выбрался из потопа воспоминаний, пока они не захлестнули, вызвав дрожь в костяшках моих пальцев и холодный пот на висках. Какого чёрта вообще?! Я торопливо отхлебнул вина из горла бутылки, чувствуя себя омерзительно трезвым, и чем дальше, тем сильнее. Ясность рассудка — проклятье моего наполовину машинного естества. Но это одновременно и спасало меня в минуты падения на самое дно зловонной ямы депрессии. Я продолжение компьютера, точнее, он — устройство, подчинённое мне, соединённое со мной крепче и теснее, чем просто через провода и клавиши. Вместе мы превращаемся в высший кибернетический мозг, который Харви благоговейно зовёт MM (Mechanical Messiah), создав аббревиатуру по аналогии с AI. А я и не против. Всё что угодно, лишь бы это работало, уничтожая все попытки моего разума добраться до чёрного ящика в углу одной тёмной затхлой комнатки, отковырять защитные наклейки с крышки, перевернуть его и... Я прижался коленом к боковой поверхности кровати из резного красного дерева, сделал ещё глоток вина. Глотаю медленно, тонкой кисловатой струйкой в горло. Ни хрена не пьянит, но хоть кровь потихоньку разгоняет. Насмешливое лицо сержанта Хета разгорается в моём кристальном сознании всё ярче. Почему, ну почему... в полутьме бара я не разглядел ничего. И потом, в темноте холодной улицы равнодушная луна мне не помогла, а наоборот запутала. Я думал, у мальчишки серые глаза. Тёмно-серые, или серо-зелёные, может, хамелеоны, ну мало ли. А они на самом деле — такие, как у этого дьявола в иностранной чёрной форме. Почти такие же! Безумно фиолетовые, с вкраплениями чёрных и лиловых волокон. Правда, не ледяные и не циничные, не окутаны тенями множества прожитых лет. Но в этом — единственная разница. Я вздрогнул, поняв, что не слышал осторожных шагов и скрипа поворачиваемой дверной ручки. Запоздало поймал все эти звуки в памяти. Он давно уже скользнул в комнату тонкой красивой тенью с влажной кожей и блестящими мокрыми волосами. Полуобнажён. В моём паху опять заныло. — Сколько тебе лет? — я снова вздрагиваю. Потому что он рядом, встал боком. Роняет мелкие капельки воды с волос на одеяло. На меня веет сладковато-мятным запахом собственного геля для душа. Он смотрит на меня. А я смотрю на бутылку, она всё ещё зажата в моей руке. — Восемнадцать, — он робко коснулся моего плеча. В точности так, как в баре. И опять он врёт. На вид школьник школьником. На подбородке ещё ни черта не растёт, мальчишеская худоба, детский перепуганный взгляд. Дам максимум шестнадцать. За наглость и лаконичный дизайн визиток. Но трахаться нам нельзя. А что тогда можно? Я ставлю бутылку на пол и поворачиваюсь к нему лицом. Тихо обмираю. Чисто вымытые волосы, которые до ванны казались каким-то тёмным косматым клубком, прилепленным сзади к его голове, превратились в роскошную шевелюру медового оттенка, спадавшую до спины. Он блондин! Не светлее меня, правда, но абсолютный красавец. Такой, что у меня не то что член — зубы заныли. И желудок скрутило в страшном спазме. Он похож на Хета, похож просто ненормально, но вызывает не ужас, а спазмы в груди и жжение в эрегированном члене. И как, спрашивается, в таких условиях сдерживать себя дальше? В голову молотом ударила недобрая мысль: он специально ходил чумазым, чтоб его не обесчестили раньше времени. Обретался на улицах. Пару дней? Неделю? Больше? А сколько он тогда не ел нормально? И почему... почему вообще оказался на улице? Потому что вижу, вижу ясно и безошибочно, он хрупкий и ухоженный. Кожа на руках нежная, не привыкшая ни к труду, ни к холоду. Растили его не в трущобах. Комнатный цветок. Как же расколоть его, угрюмого и зажатого, выманить на откровенный разговор... Нет, сначала кормить. — Жди здесь, — я стремглав унёсся на кухню.