* * *
Колёса не подействовали. То есть не сразу. Я посадил Маттео рулить Доджем, а сам валялся в кузове, трезвел и мрачно вспоминал. Остаток дня нас заставляли бегать по пересечённой местности — угрозами, уговорами, окриками и обещаниями пощадить завтра. Я намотал десять километров с постоянными передышками, таких нагрузок не было нигде, включая младшую школу, так что чувствовал я себя еле живым и едва теплящимся. Супертравматические локти и колени защищала форма, но я умудрился свалиться в колючий подлесок и ободрать лицо. Ужин был крайне скудным, из остатков завтрака и стакана молока, от которого у некоторых моих коллег немедленно начались газы. Я поспешил покинуть барак, чтобы не дышать смрадом, и до полуночи одиноко простоял голый в душевой. Воду не открывал, ну, только пару раз окатить себя из горячего крана, чтоб не окоченеть в темноте и тишине. Хет пришёл в полном обмундировании, но, заметив мою стыдливо прикрывающуюся фигуру, расплылся в самодовольной улыбке и принялся раздеваться. Зашёл в мою кабинку обнажённым. Я совру, если скажу, что он был восхитительным. Нет... он потряс бы до основания любое, самое искушённое и требовательное воображение, заставляя желать себе всё, чем обладал он. Светящаяся кожа, без возрастных изъянов, шрамов и родинок, монолитный покров для живой скульптуры. Гармонично развитая мускулатура, мало сказать, что красивая или здоровая... подозреваю, Микеланджело плакал в гробу, потому что ему не достался этот натурщик. Но мышцы — чёрт с ними. Внушительный пенис, сумасшедше манящий запах его мужской силы. Этого одного — хватило бы, чтоб порвать девственную перегородку половине мира. Я хотел остаться во второй половине. Досадно, несправедливо, что соблазнительные тела достаются чудовищам. Его лицо... квинтэссенция симметрии и бездушия. Его разум, скрывающий бездну неизвестности. Его чувства... которых нет. — Хороший птенчик, — он наклонился жадно вгрызться мне в губы. Памятуя утро, я покорно дал ему растерзать свой рот в кровь и в мясо, влезть в горло и обшарить языком все доступные внутренние органы. Ощущения были всё так же болезненны, но менее омерзительны — похоже, я начал привыкать ко вкусу его слюны. Удовлетворённый «поцелуем», сержант прижал меня к кафельной стене. — Теперь давай пообщаемся. — Что вам от меня нужно? — я раздвинул ноги сразу, едва он поставил между ними колено. Не потому, что вопреки чести и совести хочу остаться невредимым. А потому что... чёрт, мне хочется. Чувствую возбуждение от его плоти, чувствую как нечто противоестественное. Стыжусь. Ненавижу себя. Опускаю голову, рассматривая его налитый кровью член, лёгший мне на бедро. Тело сержанта холодно, как труп из анатомички, и член не исключение. Этот вопиющий диссонанс ощущений «кладёт» операционку, загруженную в мой мозг, он отключается, я перестаю думать. — Всё, мой бархатный мальчик. Всё, — он надкусил мне правое плечо и облизнулся. — Но постепенно. Сегодня одно, завтра другое. А в конце ты поможешь мне вытащить Юргена из ловушки. Но это будет в самый последний день. Мы успеем вдоволь развлечься. — Вы обещали не... не лишать меня невинности, — я растерянно встретился затылком с душевым шлангом. Хет отрывал меня от пола, подсаживая на руках повыше и очень недвусмысленно прижимая задом к своим гениталиям. — Мало ли что я обещал, птенчик, — он с хрустом выгнул мою спину и похотливо пососал оба соска, по очереди, с медлительностью маньяка, смачно причмокивая. Я не сомневаюсь в том, что он наслаждался на полную. А мне захотелось рыдать и звать на помощь. Это предел. Сбывшийся кошмар, не мой причём, какого-то другого больного парня. Утром останется только вены вскрыть. Не от бесчестья, не от позора. От чувства безнадёги, от ужаса зависимости, пародии на жизнь под сенью чьей-то садисткой воли. Он не отпустит меня, не отпустит ни за что, я осознаю это во всей полноте захлестнувшей паники, и силы уходят из меня, тают, он жрёт их, как жрёт сейчас моё тело. Как мне спастись, как убежать из этого вынужденного рабства?! Если уже поздно, я в ловушке у безумца, которому всё дозволено — на два месяца. И неизвестно, что произойдёт со мной потом. И неизвестно, будет ли само «потом», доживу ли я. Сердце мечется в груди диким затравленным зверьком, нервы истошно вопят, мне дурно, ужин желчной волной подкатывает к горлу. Хилый и депрессивный аллергик, я не подозревал, как сильно хочу жить и быть свободным. А Хет ведь ещё даже не начал долбиться мне в попу. — Но вы же обещали... — я украдкой смахнул слёзы. — Данаис, отпусти его! — вскрикнул голос, неожиданно ворвавшийся, охрипший и гневный. — Нам нужен обряд инициации, — вскинулся сержант, не выпуская меня из рук, но после повторного окрика нехотя вернул на пол. Дёрнул за укушенное плечо, поставив ровно. — Дай мне немного позабавиться. Ты видел, он выдержит. — Данаис, не мне напоминать о последствиях твоего неповиновения, — голос звенел над нашими головами, и я бы всё отдал, чтобы увидеть его обладателя. — Пусть хоть минет мне сделает! — сержант замахнулся в воздух. — У нас был уговор. Ты ушёл! Некому утолять мою безграничную жажду, я сатанею, я алчу единственной настоящей плоти, они все — химеры, жалкое подобие, я готов сгрызть их до сахарных косточек! И мне всё будет мало. Юрген! Ты меня слышишь?! — Слышу... Спроси сначала, хочет ли он этого, — голос вернулся в привычную тональность. — Я сделаю, — выпалил я, по уши накачанный адреналином, поняв, что сила и влияние невидимого защитника не безграничны. — Если скажете, кто напал на меня утром после пробуждения. Если поможете. — Напал? — Хет недоверчиво прекратил лизать мне шею. — Да. Скинули с кровати и ударили ногами в живот. — Почему сразу не сказал? — сержант, к огромному облегчению, отодвинулся от меня, нахмуренный. — Естественно, я разберусь. Научу уму-разуму и хорошим манерам. Никто не посмеет напасть снова, трогать тебя могу только я. Много их было? — Двое. Не меньше двух. Точно не знаю. — Сядь. Я послушно рухнул и непроизвольно подтянул к себе колени, закрывая промежность. Хет заставил вытянуться и ощупал живот. Внимательно осмотрел несколько синяков. Похватал за яйца. Потеребил мне член, подрочил его немного. Потом, видимо, не выдержал, и рывком ткнул меня носом себе в крайнюю плоть. Вылезшая из складок головка члена была холодной, как змея. Я отшатнулся в ужасе. Кто он такой... ПОЧЕМУ он такой. — Обращаться умеешь? — Нет... — голос молил о пощаде запоздало. Хет не слушал. Его вставший член елозил по моему лицу. — Бери губами и соси. Зубы не распускай, или по голове ударю. Можешь за щечку взять, когда устанешь сосать. Поработай языком немножко. Начал. Самым страшным было представлять, как я выгляжу со стороны. Как сижу, как искажается моё лицо, как... не похож ли я на шлюху. Пожалуйста, я хочу быть только жертвой. Не хочу чувствовать себя буднично, не хочу получить ни грамма удовольствия, не хочу вспоминать об этом спокойно, а только с поседением в волосах. В остальном получилось сносно, хоть и унизительно. Хет придерживал меня за затылок, отпускал обидные замечания, комментировал, что учусь я медленно и без энтузиазма, но, по крайней мере, не пытался запихнуть весь член мне в глотку, как он это проделывал со своим языком. Я сосал его за никак не согревающуюся головку, ежесекундно надеясь на инфаркт или здоровенный тромб в аорте, но избавление не приходило, я должен был покончить с собой сам — до экзекуции. А вместо этого... сидел в душевой, как идиот, даже пальцем не мог пошевелить. А ведь лежал бы уже к этому моменту остывший, синий, со сломанной шеей и счастливой улыбкой. Освобождённый. Но нет же... И я клял себя, стараясь в отчаянии не царапаться зубами, хотя пару раз они всё-таки прошлись по пенису. Сержант в ответ тянул меня за спутанную шевелюру и шипел. Но я совру, если скажу, что сосать было противно наотмашь. Желчь спустилась обратно в желудок, новых позывов к рвоте не возникало, а сам Хет отторжения не вызывал — ввиду своей неистовой мужской привлекательности, будь она проклята. Все кожные складки вокруг его органа были чисто вымыты, волосы — выбриты, или, может, и вовсе отсутствовали по неизвестным причинам, запах, повторяю, гениталии производили одуряющий, а насчёт вкуса... не знаю. Не было вкуса. Пока он не кончил первой порцией семени и не приказал сглотнуть. Ощущение было запредельно мучительным — как будто я долго облизывал продолговатый конденсатор, а потом из него вылилась аккумуляторная кислота, разумеется, сразу вся и без предупреждения. Я подавился и решил, что уж сейчас-то точно умру. Но судьба хотела иначе, подло решая всё за меня. Хет вынул член из моего рта, позволяя откашляться, и остальное разбрызгал короткой струёй по стенам и полу. Отдышался сам, подождал, пока отдышусь я, и насмешливо погладил меня, понурившегося. Что я чувствовал, пережив акт «добровольного» насилия? Пустоту. Отчаянную щемящую пустоту в груди. Операцию на сердце. Ампутацию радости. Словно носил в себе зажжённый фонарь, но только что его разбили. — Понравилось? Привыкай, птенчик. Подбери сопельки. Завтра повторим. Он облачился в чёрный мундир, выгибаясь передо мной издевательски красивым телом, и ушёл. А я остался сидеть, постоянно сглатывая, со сквозной дырой между рёбер. Сперма застряла в горле, я открыл холодную воду, но полоскание не помогало. Вкус был горчичный, и кислый, и немного затхлый, и как будто аммиачный, всё вместе не сочеталось, да и вообще... Зачем об этом думать? Если фонарь разбит, если всё полетело в тартарары, если я сам теперь — обломок человека, которым когда-то был. Когда? Пять минут назад. Пока в крови стучал адреналин, была какая-то зыбкая надежда, был азарт игрока, поставившего всё на карту, был малюсенький шанс. Не покориться, не отдать душу за грязное дело, не променять её на целостность вшивой оболочки. Но променял же. Слабак. Трусливое ничтожество. Не сдох, не отстоял высшие ценности. И что теперь? Мне плохо. Противно от самого себя, противно от разрастающейся гнили своей покорности, противно от страха, липкими клешнями он вцепился в меня намертво, обещая никогда не отпускать. Противно, противно, противно... за завтрашний день, за будущие годы, гадко при мысли о собственной судьбе. Почему я позволил это проделать со мной? Почему гнусные шепотки страха и инстинкта шкуросохранения наперебой убеждают, что это — глупый пустячок. Подумаешь, взял чей-то член в рот. Подумаешь, не по своей воле. Все так делают, всю жизнь напролёт. Привыкают, не жалуются. И почему-то даже не хотят наложить на себя руки. Кушают антидепрессанты, получают утешительные призы. Тратят денежки, загромождают новыми и новыми вещами грязный уголок, отхожее место... в которое превращается душа. Все люди, все такие, да-да, поверь уже и угомонись со своими «вечными ценностями». Подумай о бритвенных принадлежностях, если они тебя успокаивают, но думай вяло, без энтузиазма. Зачем вскрывать себе вены? Мерзеньким слабовольным поступком ты лишь рассмешишь своего палача. Сдашься. Уйдёшь в коллекцию, на полочку к предыдущей жертве. Ну зачем, а? Раньше надо было, Ксюнечка. Пока ротик был чистеньким. А теперь к чему трагедия и трогательные предсмертные речи? Ты заляпан, как все. Не в состоянии совладать с этим ублюдочным внутренним шёпотом, я бросился головой об стену. Приложился со всей дури, до искр из глаз. Захныкал от боли, другой, простой и понятной боли, нащупал руками рану, влез в неё, и она помогла прийти в себя. Я – не все. Жизнь выкрутила мне руки и поставила на колени, да. Я пропустил первый хук, да. Но я не подчинюсь, не лягу в позу раба, не прогнусь, не уйду в нокдаун. И если удары мои в ответ не достигают цели, мне светит этот выход, грустный, бессмысленный, но единственный. Убив себя, я прерву расправу и не достанусь палачу. Задержав дыхание на огромных буквах «суицид», я опять заколебался. Прокрутил всё ещё раз. Подумал о чудесном голосе, что не сумел меня спасти. О постели в бараке. О том, что ждёт впереди, долгие два месяца, обрывавшиеся в ничто, в пытках и унижениях. Поставил на весы — к моим скромным успехам на программном поприще, к одиночеству, к ссоре с матерью, ко всем тем дням «до». Крохотный человечек с откушенным сердцем, сиротливо сидящий в громадной чаше. И душа его весит двадцать один грамм¹. На выдохе мой психоз был готов. Краеугольный камень всех дальнейших расстройств, посадивших меня на колёса. Но в тот миг — лишь выдох. И нет ничего более захватывающего и логичного, чем бритвенное лезвие в руке у обнажённого психопата.* * *
Спальный район города, прибежище эмигрантов, ничего особенного. Особенно паршивого или особенно грязного. Из мусорных баков несло рыбной требухой, из подвальных окон — заунывной музыкой. На парковке всего пара ржавых развалюх, мой Додж выглядит краденым или заехавшим сюда по ошибке. Маттео быстро справился с громадной связкой ключей и отрезал меня от дурно пахнущего переулка захлопнувшейся дверью. — Хочешь ещё чего-нибудь выпить? Гости бывают редко, пару бутылок держу только для них, — он высунулся с кухни, пока я разувался и осматривался. Малюсенькая квартирка на последнем этаже, одна комната, два окошка, ни телевизора, ни книжных полок, голые крашеные стены. Опрятно, но пустовато. Кажется, хозяин приходит сюда, только чтоб помыться и поспать. — Нет, я достаточно пьян, чтоб перейти к главному. Втащил его в полутёмную комнату (он оставил свет на кухне), но раздевать себя он мешал. — Зачем ты меня подставил? — две пуговицы на жилете расстёгнуты мной, три — застёгнуты им. И выжидание в карих глазах. — Вышло не нарочно, — мы поборолись за «молнию» на его джинсах, он вывернул мне пальцы, я ойкнул и отступил. — Он допрашивал меня о том, чего я не знал. Я ляпнул пароль, который ни от кого не мог услышать. Кроме тебя. И он подумал на тебя. — И откуда же тебе известен старый пароль? — Маттео на правах победителя требовательно навис надо мной, я в театральном горе шагнул назад, заломив руки, и аккуратно упал на его заправленную кровать. — Видимо, ты изменил привычке не раскрывать рта и всё-таки ляпнул лишнее, — сделав выпад, я вытянул ноги. Пусть полюбуется. Ноги занимают больше половины моего небольшого роста. Он не устоял и обнял их. — Была переписка. Кто-то мог подсмотреть, — бармен снял с меня носки и потёрся о голые ступни лицом. Какой тонкий изврат, я польщён. — Подсмотреть, но не подслушать. Меня вызвали на ковёр и поимели во все щели. Если история с паролем повторится, я вылечу из шараги с голой жопой и сдохну через три месяца от метастазов. — Не повторится. Если ты, конечно, не проговоришься прямо сейчас. — А ты подослан мне чёртовым искушением, вытянуть все тайны? — Маттео отвернул мне штанину и сосредоточенно облизывал лодыжку. Странные ощущения. Щекочущие. — Ну разумеется. Специально для этого нанят боссом. Покажи, в какие щели он тебя имел. Жилетка с позором изгнана, очутилась в изножье кровати, туда же полетели джинсы и зелёные клетчатые трусы модели «свободные шорты-паруса, я у мамы сексуален». Мой бармен сидел вполоборота в чём мать родила и смотрел на меня довольно, чуточку прищурившись. Закралась гениальная мысль, что он близорукий. Отсутствие одежды делает нас всех беззащитными, но он умудрился выглядеть по-прежнему задиристо. Покрыт татуировками на груди, спине и Бог знает где ещё. Протянул ко мне густо зататуированные руки. — Любишь голых, но сам не раздеваешься, Ксавьер? Я пожал плечами и лёг в его объятья. Он впервые назвал меня по имени. Дышу его чёрно-красными волосами. Дышу болезнью и надеждой. — Всё зависит от того, чего хотите вы, мистер Фаббиани. — Забыться. Не быть собой. Делать паскудные вещи. Чтоб сильней стучало сердце. Ощущать разную боль. Хочу от тебя гадостей. Ты красивый, белоснежный, мордашка невинная, будто вечно удивлённая дерьмом этого мира. Но ты не можешь быть паинькой, в тихом омуте, в твоих медовых волосах, пируют черти. Швыряются комьями грязи и дохлыми жабами. Измажь меня. Испачкай... Я набрал слюны, высунул шариком на кончике языка и уронил ему большой мутной каплей в раскрытый рот. Маттео проглотил её, широко распахивая глаза. Обожание прочитал я в них. И предвкушение. Мой член шевельнулся в брюках, просыпаясь и потягиваясь. — И под кожей. Ногти. И ты. Во мне. Испачкай.