Где-то в нашем бренном и не слишком чистом мире живёт бывший сержант (а сейчас, может, уже майор или подполковник) Данаис Ван Дер Ваальт. Ему около сорока лет. И если Эльфаррану не исполнилось восемнадцати, то они вполне могут состоять в самом близком кровном родстве. Черты лица, телосложение, глаза — всё упрямо указывает на это. Последняя точка отрицания в надежде на нелепую случайность и аж на три совпадения пройдена. Я могу быть слеп, упрям, могу сопротивляться очевидному до посинения... но я же не тупой. И у меня сумасшедше заколотилось сердце.
— Элф, — я шагнул за порог спальни и нашёл худенького беглеца у зеркала. Пальцами он чесал и распутывал длинные-предлинные волосы и обернулся, когда я позвал. — Ты не хочешь быть со мной откровенен, хорошо, я уважаю твоё право на приватность. Но позволь откровенность мне. На работе приключилось странное. У моего босса есть друг за океаном, очень влиятельный и могущественный. У этого друга дней семь назад исчез племянник. Я ни на что не намекаю. И давить на тебя не собираюсь. Но, как я уже упоминал, вчера мне очень пригодился твой «больничный» пароль. А допрашивал меня в связи с паролем не кто-нибудь, а сам босс. Мне удалось отбрехаться и выкрутиться, на время я вне подозрений. На время. Что если я уеду в офис, а в моё отсутствие в квартиру ворвутся люди в масках, обыщут каждый квадратный метр, найдут тебя и доставят куда надо и к кому надо? Мне плевать на себя, но что будет с тобой? — я скрестил руки на груди, заставляя их не сжиматься в кулаки и не заламываться от переизбытка чувств. — Твои маленькие замерзающие ступни разрезали меня без ножа. И сама мысль о том, что тебя могут опять держать взаперти, пытать в застенках, морить голодом или...
— Изнасиловать? — Элф отпустил волосы. — Так ты, значит, думаешь? Что я сбежал из камеры пыток?
— А как мне ещё думать?! Ты был напуган! Дрожал, плакал, врал мне с удивительным упорством, имя отказывался говорить, шикал на меня затравленно при каждом удобном случае! И тоска в твоих глазах, нешуточная, не детская, ещё немного — и руками её потрогать! — я перевёл дух, заметив, что горячечно кричу. — Прости. Твои глаза и правда сказали мне о многом. Я... видишь ли, у меня есть причины верить в зло. И я лишь надеялся, что тебе это зло не успели причинить, что ты убежал до того, как...
— Подожди, — он приблизился. — Ты всё неправильно понял. Ксавьер, я впервые очутился на свободе и разговаривал с незнакомыми людьми, поэтому не подозревал, никак не предугадал бы, какие интерпретации может иметь мой вид и манеры. И даже говоря слово «свобода», я подразумеваю одно, а ты — совсем другое. Да?
— Ну... — я потерянно смотрел на его брови, Элф поднял их в недоумении ещё в середине моей речи. — Какие могут быть интерпретации? Я нашёл тебя фактически на улице, грязным, в потёртой и жалкой одежде, ты торговал собственным нежным ангельским телом, искал куда приткнуться на ночь, чтоб согреться, у тебя не было денег, не было ничего!
— А ты проверял? — спросил он мягко и лукаво, понизив голос. — Деньги, тело...
— Тело как раз таки проверил! А деньги... — и меня по голове со всей дури шарахнуло. Взрыв мыслей, готовых, давно выстроенных аналитических цепочек и выводов, одна жёстче другой, затеснились одновременно, пронзили и разорвали меня в клочья, я разинул рот, поражённый как прозрением, так и ужасом от собственного двухдневного затмения мозгов. А Элф читал это во мне и улыбался. И кивал.
— Конечно ты не глуп. И приступ глупости только что сошёл на нет, правда же? Ты был мной убит наповал, потом — очарован. Просто задвигал поглубже в себя резонные замечания к фактам и их нестыковке, отбросил все доводы твоего возмущённого разума, как нечто ненужное, ведь вот он я, маленькая жертва, всеми гонимая, давно не евшая, не спавшая... и тобой прочно завладело сердце. Но, как ты думаешь, сколько я в бегах?
— Неделю.
— Уже чуть больше, Кси. Скажи, о чём ты сейчас думал?
— Самолёт, таможенный контроль, пересечение границы. Это в фильмах подростки сбегают из дому без ничего и путешествуют в багажном отсеке. И какие-то расчудесные люди помогают им в самый ответственный момент. А в реальности...
— Да, пришлось договариваться по-свойски и подкупать. Но это не всё?
— Визитки, заготовленные заранее. Ты неосторожно ляпнул, как мучился с машинкой для нарезки картона. Ещё бы... ведь у тебя такие праздные, ухоженные, невероятно холёные руки. Я любовался ногтями, как маньяк-фетишист, пластины ногтей мерцали, будто алмазной крошкой покрытые. Я идиот. Они ведь действительно обработаны алмазом, да?
— Сапфировое напыление, да.
— Господи, — хотелось размозжить себя об угол кровати. Эльфарран предупредительно встал между ней и мной. — И телефон. Ты на ходу поменял сценарий. На твоих визитках значился какой-то телефонный номер. А мне ты сказал, что мобильник выбросил. И телефон при тебе, возможно, отсутствует, чтоб тебя не поймали раньше... времени? Чтобы ты вдоволь успел насладиться... своей игрой?! Элф?
— Это не игра, — он решился и схватил меня за талию и плечи. Внутренне я умирал от горечи, досады и презрения к себе, стремительно слабел и воспротивиться не мог. — Сбежал я по-настоящему. Но мне помогали, до последнего метра дистанции к самолётному трапу. Я взял максимальную сумму денег, разрешённую для наличной транспортировки, очевидно, что я отказался от банковских карточек, чтоб дядя не узнал, где я и что мне надо, что я там покупаю, оказавшись первый раз в жизни предоставленным самому себе. Я уехал налегке, специально выбрал старую одежду, чтобы, как я надеялся, слиться с ландшафтом. И я нарочно испачкал волосы водостойким коричневым гелем, чтобы хоть ненадолго скрыть свою проклятую заметность на фоне всех и каждого.
— Но визитки?!
— Я начитался пошлятины, разного шлака в сети. Мне показалось, что роль проститутки подойдёт идеально. Мило, экстремально, дух захватывает. Романтично. Не смейся. Откуда ж мне было знать, что внешний мир уродлив, неприятен и настроен как угодно, только не романтично. Не ты, а я идиот, в буквальном смысле искавший себе приключений на вполне невинную задницу. Я почти нашёл их дважды. И еле ноги унёс. Третий раз, решил я, будет последним. Прекращу выпендриваться, хотя домой и не вернусь. Я начинал подумывать о том, что пора закругляться и сочинять что-нибудь другое, выбросить визитки и найти себе более достойное занятие. В библиотеку устроиться, уму-разуму поучиться. Но надо было позвонить, раздобыть ещё денег, чтобы не окочуриться на чужбине. Как-то неловко получилось бы — помирать под забором, не дожив даже до двадцати, я не планировал. И в разгар этих драматических раздумий ты меня поймал и потащил в аптеку.
— И ты хотел от меня лишь позвонить...
— Поначалу — да. Но, как я уже успел признаться, ты понравился мне.
— Ложь.
— И в такси, когда ты полез мне под свитер, я расплакался от чувства запоздалого... не знаю, чего, не знаю, как назвать. Я очень долго хотел этого непонятно кем придуманного и воспетого романтичного приключения. И когда получил — перепугался от собственных реакций. Привлекательный, но незнакомый мужчина, а вдруг — опасный, а вдруг — извращенец и маньяк, задирает мне одежду. Целует, трогает там, где только акушер успел потрогать. Я заревел, а мог и заверещать. Но ты оказался на диво нежным и предупредительным извращенцем. Очень изобретательным педофилом. И то, что я говорил о тебе, о галстуке, об остальном — правда. Мне неоткуда было ощутить подобное раньше, мне очень с тобой повезло. Я раздумал уходить, хотя деньги — теоретически — всё-таки нужны были. Я позвонил домой...
— Я знаю.
— Знаешь? Ну тогда знаешь, что я звонил своему брату. Викки беспокоился, горел желанием приехать, но от его вопросов мне окончательно расхотелось что-либо просить. И видеть его мне тоже не хотелось. Хотелось только тебя.
— Ложь.
— Да хоть двадцать раз повтори. Я здесь. И если ты не выгонишь меня после признания, сам я никуда не уйду. Я хочу тебя, — он сцепил руки, вытянутые по бокам моей шеи.
— Ложь...
— Значит, моё тело обвиняешь во лжи?! — с непередаваемым возмущением на прекрасной наивной мордашке он толкнулся мне в пах горячим бугорком, пульсировавшим между его ног. Мы были одного роста: такой взрослый охреневший двадцатичетырехлетний я... и он. Мальчик, едва созревший, едва выбравшийся из разноцветных джунглей детства.
— Ты соображаешь, о чём говоришь? Я нарушаю закон, просто созерцая тебя голым. Уверен, тебе всё простят, и непристойное поведение, и саму эту опасную вылазку из дома, каким бы плохим и надоевшим дом этот ни был. Ты золотой мальчик, ты привык получать всё на золотом блюдечке, я понимаю. Но поиграли в экстрим, и хватит. Меня за связь с тобой посадят.
— Не посадят. Никто не пронюхает, не рассекретит, не отнимет, ну! Клянусь тебе, это последнее, чего я хочу. А домой не вернусь ни за что. Ты думаешь, что понял, разобрался в моих мотивах, думаешь, я поиграть решил от скуки и банального пресыщения своей «золотой» жизнью, думаешь, что я ребёнок, глупый и избалованный, не знаю сам, чего хочу, и не умею быть настроенным серьёзно. Думаешь, меня испугали первые трудности, думаешь, я получил пинок под зад от недружелюбно настроенного мира и вернусь обратно, под надёжную стальную крышу, поджав хвост. Но ты ошибаешься. Так случилось, что «обратно» пугает меня куда больше мира. Ксавьер, я мал и неопытен, я также в меру глуп, доверчив и самонадеян. Но я выбрал, где мне быть, и выбрал — с кем. Почему ты не хочешь мне верить?
— Потому что ты столько всего наговорил, огорошил меня, запутал... и по-прежнему не признался. Откуда ты сбежал? Кто твои родители? И кто отец? Если охотится за тобой, м-м, дядя... — меня передёрнуло.
— Вовсе не «охотится», не придумывай ничего лишнего. По глазам вижу, ты вообразил, что меня избивали, издевались, жёстко учили дисциплине, морили голодом, пристёгивали к батарее и не выпускали из сырого подвала. Но это не так, всё совершенно не так. Я просто сбежал из золотой клетки. Был окружён ненормальной заботой, чрезмерной опекой и сверхъестественной любовью. Это душило меня не хуже верёвочной петли. Я не разбирался, в чём там дело, я тупо мирился с предупредительным обожанием дяди, пока не стало невмоготу. И дело не во мне, не в отношении ко мне. А ко всем остальным, кто присутствовал в моём тесном мирке на правах прислуги. То есть присутствовал без прав. Рабы. Нет, ещё хуже. Ты не видел вещей, которые видел я, с которыми жил все эти годы рядом с дядей. На моих глазах убили много людей. Как скотину бессловесную. Резали по живому, пытали, залечивали раны, снова пытали. Без конца и края, каждый день — и только забавы ради. Я терпел... а что ещё оставалось? Но последней каплей стала моя няня. Бедная няня, она умудрялась служить верой и правдой все эти годы, не вызывая особого гнева хозяина, получала свою долю обязательных пыток, но молча сносила и жила. А неделю назад... она выступила против, когда мой дядя выразил желание напоить меня человеческой кровью. Смелая и взбешённая в открытую, она категорически отказалась сопроводить меня в оранжерею, где ждал другой раб на заклание, а мне — велела не слушаться дядю. Он кошмарно улыбнулся — так, как улыбался всегда, готовясь мучить кого-то. Исполосовал ей лицо... не ножом. Своим взглядом. Всё тело покрыл язвами и бросил посреди террасы умирать. Врача вызывать запретил. Поцеловал меня и как ни в чём не бывало повёл завтракать. А после завтрака — велел идти с ним в злополучную оранжерею. Раб ждал... я должен был испить крови и... не знаю... уподобиться дяде? Я больше не мог этого вынести. И убежал. Он чудовище. Я почти уверовал в то, что он демон, а не человек.
Виски заныли. На горизонте сознания одиноко маячило время — без пяти одиннадцать. А вокруг этих цифр расстилалась голая равнина, с которой изгнали все мысли. Думать было не о чём. Никаких больше догадок. Никаких сомнений. Но я мазохист и хочу контрольный в лоб.
— Он очень страшный?
— Нет, что ты. Он красивый. Читая в интернете пошлятину, я наткнулся на описание крышесносящих демонических монстров, вызывающих непреодолимое желание сношаться. Инкубов, проще говоря. Он... такой, да, как инкуб. Недопустимо. Чудовищно. Красивый.
Виски заныли сильнее, зрение поплыло. Осталось только крестовидным шрамам на ладонях закровоточить и уподобиться стигматам. Элф серьёзно смотрел на моё омертвевшее лицо мокрыми глазами.
Инкуб? Но я же не верю, не верю в сатану!
— Чудовищно, говоришь...
— Ксавьер, его зовут Данаис.
* * *
Я не покончил с собой в ту ночь своего омерзительного морального падения. Но только потому, что Юрген, его бархатный голос... то есть он сам, мистическим образом выбил из рук бритву и отбросил подальше, она разломилась на две части от сильного удара.
— Нет. Иначе он победит. А он проиграет, он сдастся тебе, если ты выдержишь самые ужасные предрассветные часы и минуты. Ты должен.
Мне нечего было сказать на это, я сидел как сидел, скорчившийся на полу, прижимая босые пятки друг к другу. Ощутил непонятное дуновение на своей щеке. Как будто воздух пытался прикоснуться ко мне. Но разве воздух? Это был Юрген. И его касание мне, измученному борьбой с собой, показалось таким нежным... Губы задрожали, в груди невыразимо защемило.
— Почему ты помогаешь? Кто ты?
— Возможно, потому что это я... я был предназначен тебе в возлюбленные. И Данаис убил меня, чтоб ты никогда не был счастлив. Убил, чтоб самому тебя заполучить. Я был для него всем и по его злой воле не достался никому. Ненависть и ревность бушевали в нём подобно тёмным песчаным штормам, высушили, отравили и отняли, в конце концов, человеческую сущность.
— Но я... зачем ему я?
— Он мстит. Винит тебя — не себя — в моей смерти. В его больном рехнувшемся рассудке всё перевернулось, он считает: если бы не ты, я остался бы в живых. Но это не так. Просто он убил бы меня в другой день. Нашёл бы иную причину, рассвирепел бы по любому другому поводу.
— А откуда он знал?
— Об этом лучше не спрашивай. Он надругался над тобой и надругается ещё. Я не могу оберегать тебя при свете солнца. Ночью я свободный и зрячий, выбираюсь наружу, вылетаю из белой посеребренной амфоры, хранящей мой пепел. Но днём я будто сплю, силы из меня уходят, и зрение моё окутывает густая дымка... всегда, до нового заката.
— Ты призрак?
— И да, и нет. С твоей помощью Данаис надеется вернуть меня к жизни. Не думай, что он раскаивается в моём убийстве. Но с огромной хищной радостью желает совершить ещё одно. Ты нужен ему для принесения в жертву на специальном алтаре — старом заброшенном колодце на территории базы. Камни, из которого он сложен, древнее, чем песок, насыпавший пустыню вокруг. Твоё тело он использует, чтобы вернуть мне моё. Он для этого прибыл из Нидерландов и три года подряд охотился на новобранцев. Он предвидел, что рано или поздно ты попадёшь ему в когти — именно здесь.
Я снова молчал, переваривая услышанное. Мне очень хотелось спать, более-менее трезво мыслящей и рациональной частью себя я полагал, что давно сплю и дивный голос мне снится. Потому что я ни на секунду не допускал, что в мире существует хоть горсточка паранормального. И я скорее поверю в то, что лишился от горя рассудка... чем в то, что со мной на протяжении получаса разговаривает ласковый воздух.
— Ты не властен помочь днём, но сержант боится перечить тебе ночью. Почему? Он убил тебя, но продолжает испытывать благоговение? Почему он покоряется? Есть угроза? Какая? Ведь ты манипулировал им и его неповиновением.
— Он влюблён в меня глубже и сильнее всех безумцев мира. Он думал, что моя смерть развяжет его с пагубной одержимостью. Но стало только хуже. Он стал чудовищем, одержимым моим воскрешением, с манией садизма и неутолимой жаждой крови. Его единственный страх — потерять связующую ниточку со мной, и единственная угроза заключается в том, что однажды опустится ночь... а я не приду. Он больше не услышит мой голос. Я никогда не произносил этого вслух, но он боится. Боится, что потеряет меня окончательно до того, как проведёт свой богопротивный ритуал возвращения из мёртвых.
* * *
Элф всё-таки ошибся, в одном. Я видел вещи, которые видел он. Судьба столкнула меня с Хетом и показала его восхитительные инквизиторские способности в полевых условиях. Дала эксклюзивную возможность поучаствовать в его ежедневных забавах с живыми куклами. Неторопливые истязания и препарирования как бы между делом, небрежные разговоры и смешки, ласковое поглаживание агонизирующих тел, стирание памяти, лечение всех ран и ожогов, а затем — новый старт. Я видел, я всё увидел.
Я был одним из тех, кого он прочил себе в послушные коврики для вытирания ног, но не превратил, не сумел, благодаря помощи своевольного брата-близнеца. Я... один-единственный кролик из подопытной группы, кому он не стирал память и позволял запоминать мерзости о нём во всём их отталкивающем блеске и уродстве. Потому что Юрген начинал, но никогда намеренно не заканчивал страшную фразу о неповиновении.
И Юрген, пока не знаю, как, но... отец этого прекрасного, тоненького и большеглазого мальчика. Я должен собраться с силами и рассказать Элфу о двух летних месяцах в Нью-Мексико. Не утаить ничего. Даже добравшись до последней ночи на базе...
Я хочу сделать это сию же минуту и не могу. Четверть двенадцатого, я обязан уехать на работу и выдержать обычный ритм самых скучных дел с повседневным постным лицом, ничем не выдавая ни шока, ни смятения, ни хаоса в башке. Вернуться к вечеру и вывернуть перед Элфом свою душу. Но я также обязан что-то сказать и до ухода... этим заплаканным сиреневым глазам. Выдавить, наконец, хоть слово, битый час малыш на меня смотрит и дрожит в ожидании. Как будто что-то заподозрил.
Скажи, скажи племяннику сатаны, цыплёночек... На твоё совершеннолетие Хет изнасиловал тебя. Принуждал ласкать и сношать его рот, его тело, его член, принуждал чувствовать себя пустым и мёртвым местом, больше, чем ничтожным или униженным. Издевался во время занятий стрельбой, сбивал прицел, щипал и гаденько смеялся. Слизывал с твоих рук и шеи пороховые газы. Заставлял принимать с ним душ. Заставлял хотеть его и ненавидеть себя. Иногда был почти мил и предупредителен... чтобы в следующий момент изящнее толкнуть и смешать с грязью. Ну что же ты нем, как Иисус? Язык отсох? А ведь ты делал этим языком такие отважные и противные вещи...
— Элф, я знаю, кто такой Данаис. Это он вырезал кресты на моих ладонях.
