Когда я закончила, он подытожил:
— Отвратительно.
И как начал уточнять. Дотошно. Долго. Угробил все попытки скрыть или хотя бы исказить часть информации! Вытягивал из меня все, даже странные подробности типа: куда именно ранила чувака из палатки, как его звали, какой у певца из деревни был голос. Это даже повторить потребовал! Смогла, тоже мне, проблема. В результате он помрачнел и задумался. И закидал новой порцией вопросов. А потом еще свалил со стайкой фанатов!
Вместо прощания выдал задание: принести пятиугольник. Я не собиралась рассказывать о нем и заранее прикопала где-то в пригороде, придавив тяжеленным булыжником. Там и нашла.
Величество вернулся, окруженный кучей суетящегося народа: одни приволокли и расставили разную фигню, среди которой выделялась массивная шкатулка с замком, другие льстиво вещали что-то, не забывая отвешивать поклоны… Несколько минут пафосной болтовни — и люди с питекантропами, подчиняясь взмаху бледной руки, пятясь, уползли прочь. Дождавшись, когда последний исчезнет за дверью, назгул приказал:
— Убери это в ларец. — И, не дожидаясь меня, прошагал в дальнюю комнату. Параноик, блин. Так тебя и подслушает кусок стекла, который сейчас выключен! — Отныне не проливай на него кровь. Не касайся вовсе. И другим не позволяй.
Серьезно? Я, не сумев подавить раздражение, потащилась следом:
— Но я почти поняла, как он работает. Если потренируюсь, смогу следить за магом.
— И узришь то, что он пожелает. — Отрезал он, резко остановившись и повернувшись ко мне. Лицо невозмутимое, но вот пальцы, сжимавшие маленький свиток, напряжены: бумага сильно помялась.
— Не факт. — И быстро добавила: — Пока трогать его и правда не надо. Но, когда я смогу убедить мужиков рассказать все, можно будет провести пару опытов в безопасных, контролируемых условиях, и уже потом делать выводы. На основании фактов. Вот.
Поежилась под взглядом «ну и бред ты несешь, тупица».
— Сильно же тебя заинтересовала эта вещица… — Отложил несчастную бумажку. — Предводитель рабов мог бы поведать многое. Разъясни же, отчего не пленила его.
Издевается или не слушал?
— Я собиралась изучить пятиугольник сама или спросить у кого-нибудь адекватного. — Заметив, как он скептично приподнял бровь, развела руками: — Они реагировали на него, как на обычный гаджет. Откуда я знаю, может тут у каждого третьего такие.
— Потому ты приказала запереть троих. Что же не пытала каждого?
— Никого не пытали. — Я уставилась в пол, нервно теребя рукав — дурацкое действие, но даже на нем надо было концентрироваться, и это помогало отвлечься от чувства вины. Немножко. — И я вообще не хотела даже одному… вредить.
Назгул спокойно произнес:
— Уруку ничуть не повредило выдавливание глаз, как и человеку в шатре ничего не сделалось от удара кинжалом. Тому или той, чье сердце и кровь принесли тебе для ритуала, не жаль было пожертвовать столь малым ради великого дела. — Заткнись-заткнись-заткнись! — А двенадцати раненым из моего отряда спешный переход через горы и пустыню лишь пользу принес. Там и остались.
Что?! Он это придумал. Ага. И… и мне не жалко этих агрессивных аборигенов. Совсем. Самовнушение помогло. Хорошо помогло, как кусок скотча, пришлепнутый трещине в стекле гигантского аквариума. Пара секунд — меня захлестнуло стыдом и ужасом. Не надо думать об этом. И показывать ему, как мне плохо, нельзя:
— Не с ними ли ты в горах дрался? — Голос подвел: прозвучал жутковато неестественно.
Назгул плавно шагнул ко мне:
— Они сражались с твоими несостоявшимися союзниками.
— Ммм, точно. — А вот фигушки, не буду пятиться. Наоборот. — Ты же сразу убивал.
— То справедливая кара для неблагодарных глупцов, посмевших поднять руку на своего повелителя. — Э, вот нависать так надо мной не надо! — Различие меж вами одно: им хватило доблести и умений не пакостить исподтишка, причиняя зло себе же да тем, кто поблизости окажется.
Вот если бы не испугалась там, в палатке, привела бы сюда мага, который его прибил… Или позже, договорилась бы с рабами… И вообще я так лажала… Стоп! Не фиг всякие гадости серьезно воспринимать. И какой он мне, на хрен, «повелитель»?!
— Ну, раз я такая отстойная — отпусти. И верни мне голос, — верни мне голос, Морская ведьма. — Обещаю тихо свалить в закат и не мешать твоим злодейским планам.
— Отпустить? Насмехаешься? — Прошипел. — Ответь-ка лучше: по нраву ли тебе пришлось путешествие?
Неуклюже помотала головой. Не получилось бы говорить, от едкого чувства вины и злости — на него и, почему-то, на себя — даже мысли путались, я вообще едва удерживала «тело» на ногах.
— Все эти дни ты была свободна.
— Чего, блин?! — Заорать шепотом? Выполнено. Фокус в интонации. Ну, и способность жутким образом менять голос помогла. — Твои приказы…
— Не позволили тебе принести больше бед.
— Разве что лично тебе!
— Отнюдь. — Бесстрастно спросил: — Желаешь моей окончательной смерти? Отвечай.
Кивнула.
— Это приведет к смуте, что продлится долгие годы. — Ага, конечно. Мог бы и оригинальнее придумать. — Или намереваешься свергнуть меня руками рабов? И обречь на погибель тех, кто встретил тебя с почетом? Сколько их падет в боях и осадах? И, знаешь, вернее всего твой сброд потерпит поражение. Но, представим, чудом вы одержали победу. Неужто полагаешь: тебе позволят делать, что вздумается, а не уничтожат?
— Отстойная сказочка. — Еле-еле выдавила я. Вместо уверенного такого, крутого ответа получилось жалобное лепетание. — И как только местные выживали до твоей тирании?
Я попятилась, не отводя взгляда от его бледных ладоней: не потянутся ли к рукояти меча или кинжала. Донннн. Задела высокую чашу-треногу, и та закачалась; внутри что-то плеснуло. Поймала за край, попав пальцем в рот одной из змей, переплетавших резные тела на округлых металлических боках.
— Верно — выживали. — Перетек в сторону. По его лицу скользнула самодовольная улыбка. — Ныне — живут. Поразительно, изрекла две разумные мысли. Ибо лишь в глупой сказке ничтожество, подобное тебе, может одержать победу. Ну, пустое. Знай: ныне и шанса вступить в бой не оставлю.
Не хочу верить. И сдаваться не хочу. И жертвовать кучей народа тоже не хочу! И что делать? Мне страшно. Не могу так больше… Скорее бы все кончилось! Я помотала головой, сжимая края чаши, и выплюнула:
— Знаешь, откуда узнала о вашей заварушке? Прочитала. В конце кольцо бросили в вулкан. И все вы сдохли. Кто раньше, кто позже. Держи в голове: все, что ты делаешь — бессмысленно. Ведь они придут и добьют всех тут. — Связно говорить не получалось. Змеи таращили слепые глаза и скалили клыки так, будто их сейчас стошнит. Воняло маслом. — А пока давай. Издевайся надо мной. За то, что не хочу… быть тупой марионеткой.
— Замри. — И вдруг, подчиняясь жесту иссохших пальцев, там, в чёрной глубине треноги, вспыхнул огонь — в первое мгновение — бледный, холодный. — Сие тебе за то, приносишь лишь неприятности. Разжигаешь гневом, упрямством и глупостью пламя, могущее поглотить все вокруг. И не приносишь пользы.
Огонь стал багровым, выпустил тускло мерцавшие языки, дохнул невыносимым жаром в лицо. Растворил прядь волос, выскользнувшую из-за уха. Почти коснулся подбородка.
— Попроси — позволю отойти.
Ну он и… Даже ругательства не смогла подобрать. Короче, хрен ему. Пусть ждет, пока не надоест!
Ветер зашуршал листьями в саду, хлопнул тканями, свистнул сквозь резные ставни… Заставил огонь заметаться и облизнуть пальцы; искры ужалили в кисти, шею, челюсть. Кожа будто оплавилась. Больно! Случайные ожоги, полученные раньше, от свечи там или от масляного плевка сковородки, и рядом не стояли. На ногах держалась только из-за приказа. И то, покачиваясь: ужас мешал концентрироваться даже на такой мелочи, как поддержание равновесия.
— Пре… Прекрати! — Ууу, сволочь! Че тупишь?! За окном снова зашумело. — П… Прошу.
— Запомни это. Позже будет хуже.
Небрежный жест. Я тряпичной куклой осела на пол.
— Поднимись.
— Нет-нет, хватит…
— Уймись. В ближайшие дни мне пригодится твой здравый рассудок. — Да пошёл ты! Уставилась на руки, ощупала лицо, вцепилась в волосы, съеживаясь. — Прочти. Живее.
Уронил передо мной свиток. Развернула. Фу, вонища: кровь и — чуть-чуть — благовония. Пробежала взглядом по тексту… Что?! Серьезно?! Мне же показалось, ну-ка, надо сосредоточиться и прочитать еще раз. Черт. Не показалось. Родная кириллица. Ну, со странными дополнениями.
«На закате третьяго дня у стараго канала в роще, что къ югу отъ…» — пятно —
«башни». И еще клякса, и еще.
«Узнаешь ея…»… Это что, кровь?
»…помни угворъ. Доставь на ихъ пропитаiе: десятокъ мҌръ муки, разныхъ сушеныхъ плодовъ. Сушенаго мяса иль рыбы — … мҌръ». Перечитала еще и еще. И даже тогда не до конца поверила, что все реально: настолько неуместно смотрелся текст.
— Что за? Кто… написал?
Совершенно невозмутимо ответил:
— Восемь дней назад отпрыск благородного семейства, — прозвучало как «малолетний дебил», — забавлявляясь с луком, подстрелил голубя. При птице было письмо. Из любопытства его развернули, но ни мальчишка, ни друзья его, ни невольники ни слова не поняли. На три дня стало оно забавой новой. Затерялось бы, не попадись на глаза почтенному отцу семейства. Тот желал выслужиться, обличив признаки заговора, ибо знал: подобные руны видели в двух местах, где вспыхнули бунты, и отнес его моим людям. Они же, не отыскав перевода и потеряв драгоценное время, сим утром, меж нашими беседами, передали мне. Ответь: прежде чем призвать меня, ты учила кого-либо отсюда своему наречию? Или то был твой родич?
— Я — нет. А дедушка… Не знаю. Сделать это мог только с помощью зеркала, так? Но где доказательства, что использовал его? Кровь на стекле или раме я не замечала. Ну, пальцы он часто ранил, но ничего странного: порезаться легко можно… Слышала разговоры, когда он запирался в комнате, но, знаешь ли, с нашими технологиями ничего странного в них нет: любил по громкой связи болтать. И смотри. Так лет двести никто не пишет: твердые знаки, эта, как ее… «ять». Учить местных дореволюционному варианту он стал бы разве что по приколу. Но не вижу тут ничего смешного, а вот сложностей — до фига.
— Обучишь несколько моих людей этому языку. Сумеешь?
— Ну, смысл поймут.
— На этом не все. Сдаётся мне, он мог передать и знания твоего народа. Иль вещи… Ты в силах заметить приметы использования их ранее прочих. И понимаешь, что противопоставить уловкам изменников. Приложи все усилия, дабы принести пользу — и, быть может, я соизволю проявить милосердие. Пойми: дабы поведать мне все необходимое, надобно не так много. Голова, туловище. Руки и одной довольно…
***
С пустого выжжено-голубого неба изливался нестерпимый жар, от которого дурели даже мухи, мошки и прочие летучие твари: они уже не кусались, мерзкие тельца бестолково тыкались в потные плечи, спину, лицо. Воздух плыл волнами. Тени съежились под ногами. Надсмотрщик свистнул и проорал о перерыве. Отложив инструменты, все поковыляли в тень навеса, к бочке с водой.
— В очередь, в очередь, скоты! Не толкаться!
Урвав свою долю одним из первых, Гештуг неспешно отошел — на жалкие четыре шага, не дальше: «разбредаться» запрещалось — и устроился в стороне ото всех. Вытянув уставшие ноги, прислонился спиной к стволу дерева. Безжалостное солнце пробилась сквозь крону, ослепительно сияло в щербатой плошке с водой и в линии оросительного канала поодаль, среди квадратов полей.
— Подвинься-ка.
Гештуг, фыркнув, посторонился. В более глубокую тень.
Он поднял из пыли мелкий зеленый фрукт, обтер наскоро и откусил. Сочный, пусть и кислый, и твердый. Не удивительно, что господину не понравилось, вот и приказал с глаз долой отсадить это диковинное дерево, привезенное из северных земель, и позволил брать все, что с него падало. Кормили и без подачек хорошо: каша, лепешки. У скотины должно быть достаточно сил для работы. Впрочем, к скотине Гештуг себя не причислял: сам владел десятком рабов до злосчастного — ночного, экая подлость! — набега на его племя. К слову о набегах:
— Правда ли, что на вас напали?
— А то. По пути с рынка. Отбились, тяжко было.
Оба оглянулись: не слышал ли кто? Но всем было не до них: один из рабов, шатаясь от нестерпимой жары, навалился на другого, в пыль шлепнулись плошки. Ругань, драка. Ну, как — драка. Тупая возня. Змейка из грязных людей у бочки распалась, превратилась в неряшливое кольцо. Крики. Свист хлыста.
— Так вот, отбились мы, четверых потеряли. — Продолжил ворчать его товарищ. — А этот, хозя-аин наш, тьфу, трудов таких не оценил, вновь на поле отправил!
— Тебе так понравилось корзины таскать?
— Я товар и скотину охранять помогал! Такое слышал, не поверишь. — Нагнулся ближе, зашептал тихо-тихо: — Один из… Них… обезумел.
— Из кого?
— Из Безликих. — Он нервно потер клейменый лоб. — Говорят, перерезал селеньице где-то на окраине: и невольников, и крестьян, и скотину, и два десятка вояк тоже прибил. И часть тел не пойми куда подевал! — То ли дело. Перебил, пф! Может, оскорбили Его чем. Он, Гештуг, и сам не прочь хозяина да пару-тройку соседей по бараку на копье поднять. — А еще… Еще начертал колдовские знаки. От знаков этих в лесу все зверье передохло. А после… Он направился в город. Проволок пленников по улицам. А потом, не сказав никому ни слова, сожрал сердца нескольких знатных мужей, невинных девиц и славных воинов. И исчез.
— Куда?
— А то не ведомо. Может, сердцами обожрался, заплохело.
— Тьфу на тебя. — Гештуг отвернулся. — Брешешь.
— Знаешь, что еще говорят? Вождь, потомок вождей, собирает силы южнее. И намеревается всю их братию… — Провел пальцем поперек горла. — Я слышал, что в округе есть жаждущие славы храбрецы… И место приметное тоже есть.
— Тьфу на тебя еще раз. — Он покосился на следы от кандалов. Те всегда на нем и на других дурных, неспокойных рабах, когда они не работают.
— Есть способ снять… Узнал я недавно. Ты с нами, братишка?
В ответ Гештуг улыбнулся и кивнул. Год назад его пленили и отдали как часть добычи. Пора попытать счастья, вдруг удастся освободиться.
***
Солнце покидало небосвод, забирая с последними косыми лучами дымный полумрак. Лекарь — второй из трех, призванных сюда, в Малый Зал — поведал девке, как проходит обработка ран, и уступил слово последнему.
— Тебе бы не исцелять, а скотину валить. — Зло прошептал старик, державший ответ ранее. От гнева остатки разума утратил или же верит: его отсюда, с десятка церемониалом утвержденных шагов, не услыхать? — Где это видано — сшивать плоть льняными нитями, а? Надобно волосом конским иль…
— Ты сказал уже, что надобно, о сын осла. Слышать не желаю такой глупости второй раз. — Отозвался первый, щелкнув пальцами. Мальчишка-невольник взмахнул опахалом.
Мерно текла речь целителя. Потрескивало пламя в светильниках. Из сада доносились музыка и пение, гул разговоров и стрекот цикад.
— О, что за вздор он несет…
— И то верно… В этом зале нашелся кто-то глупее тебя.
Оскорбительные слова прозвучали нежданно громко: не успел он договорить, как «глупец» замолк. Люди замерли, едва смея дышать: трое лекарей, писец, мальчишка-помощник, подававший чернила и присыпавший мелким песком записи, рабы.
Назгул, подождав еще немного, укорил:
— Не время и не место для споров.
Они пали ниц. То-то же. Кивнул, позволяя продолжить.
— Что вы полагаете причиной болезней? — Она задала следующий вопрос чужим — и более подобающим — голосом. Не следует смертным знать: пред ними не «господин», а девка, бестолковая и безумная, ибо ученых бесед с женщиной вести не станут.
А нужда была именно в беседах. Без них никчемное создание управиться не могла, о чем и заявила накануне, протягивая листы, испоганенные корявыми символами: «Я составила список случаев, на которые надо обратить внимание. Но это все фигня. Не смогу понять, устроили вам научный прорыв или нет, пока не знаю об общем уровне развития».
То вызывало досаду, как и все, связанное с нею. Но более никто не способен пролить свет на тайны чуждого народа, посему следовало держать ничтожество при себе и понуждать делиться знаниями. Он почти оставил надежды на исчерпывающие ответы, ибо понял: ни о чем полного представления она не имеет. Воистину бестолочь.
И все же он тратил драгоценное время здесь, когда следовало бы распорядиться о нескольких жертвоприношениях, уладить разногласия трех уважаемых семейств, созвать совет, вызнать, как идут поиски виновного в утаивании тех странных писем…
Уже ответили? Чудесно. Подал ей знак говорить. Отныне без повеления ничего, даже пустяка какого, не сделает. Довольно глупостей, порождающих губительные слухи, что многие приняли на веру и свершили непростительное — усомнились в его праве властвовать. Волнения, вспыхнувшие разом в нескольких отдалённых селениях, третий уже бунт рабов, разбой на дорогах, многочисленные и частые свары знати — тревожные знаки. Как и сильно запоздавший доклад о письмах на чужом языке. Оплошность? Злой умысел? Изменники могли проникнуть в ряды его осведомителей.
Ранее о таком и помыслить никто не смел. Он самолично привел к величию четыре клана, из которых происходили шарру, и удерживал преданность их мудрыми речами, кровавыми казнями, руками доносчиков и осведомителей. Темными чарами, что творил напоказ, и умело пущенными слухами научил преклоняться пред собой. За спиной его стояли неисчислимые рати Мордора, но нужды призывать их не было. Он изредка покидал эти земли, он последние двадцать лет провел в Минас Моргул. Думается, тогда и зародилась смута. Не сдержал ее иль не заметил один из Девяти, долг наместника исполнявший.
Долго ли уладить все? Харад — его творение. Многое отдал этим землям, и ныне не оставит их.
Невольно вспомнились давние дни, когда впервые ступил на каменистый берег, где позднее возвели Умбар. Сойдя с лодки, оглянулся на покачивавшийся лес мачт. Воистину, велик был флот, посланный в этот далекий край Тар-Минастиром. Флот, во главе коего стоял наследник — Кирьятан, недавно изгнавший Сауроновы орды в Мордор . Не довольно ли одной победы? Отчего было не доверить командование ему, родичу короля, убедившему Совет в необходимости не только призвать к порядку дикарей, но и основать поселения в их владениях, дабы сдержать Тьму близ её гнезда, обрубить её руки, прежде, чем те протянутся через море.
Положенной по праву чести не получил. Под командование его отдали преступно мало воинов.
Несколько лет извел он на изучение нравов и обычаев харадрим, этих недолюдей. Ущербных, слабых, глупых, не сумевших поладить меж собою, разделившихся на ничтожные, но многочисленные племена и кланы. Изучал язык, разбирался в хитросплетении союзов и вражды, отыскивал осведомителей, беседовал в вождями. Добивался их покорности разными путями: где мечом, где посулами: кому довольно было защиты от соседей, иль доброй стали, иль прислать людей, знающих, как следует копать каналы и добывать воду из-под земли.
Но править ему не позволили, осудив за жестокость и гордыню. Бросили, словно кость собаке малый надел. Прочее же в руках глупцов и бездарей приходило в запустение и беспорядок. Разве он мог позволить утратить добытое? Не посмел бы взять то, чего желал? Прибегнул к манипуляциям и лжи, призвал тех, кому не раз платил серебром, тех, кто был его глазами и ушами, использовал обретенные знания о травах и ядовитых гадах. И вот: в руках его — наместник-марионетка (верный королю человек, как же), несколько союзников и треть Харада.
Народишко тех земель, против ожиданий, оказался способен овладеть простыми ремеслами, и трудами его росли города и поселения, протягивались нити каналов и дорог, ширились поля и сады. Но главным богатством почитали золото и драгоценные камни, коих здесь было в изобилии, знай, отправляй дикарей в рудники да присматривай, чтоб не сгинули и не разбежались.
Богатства его росли. Только тревог с того больше было, чем радости. Приходилось следить неустанно за соратниками: ну как взбунтуется кто, ежели зависть и желание сбросить гнет пересилят алчность, ленность, жажду наслаждаться беззаботной жизнью, благодарность за дары иль страх потерять честь и жизнь из-за разоблачения постыдных деяний. Избавиться от любого мог с легкостью, но возиться с новым, на замену присланным, охоты не было.
Меж тем принявший скипетр Тар-Кирьятан потребовал дань, и та год от года все росла. Вспыхнули первые бунты. Войной пошел правитель отдаленных восточных земель, тех, что ближе к Мордору.
Противостоять было просто: он укреплял границы, посылал осведомителей, стравливал меж собой вражеские племена. Напоминал своим: покровителей вам более не сыскать. Разве не мы научили вас возводить акведуки и высокие каменные башни, разве не наши воины защищают вас от набегов? Разве не желаете и впредь есть досыта, и не тревожиться о воде, и жить в мире?
Желаемого не достиг, а времени потерял непростительно много: чувствовал, что скоро коснется его холодное дыхание старости — вестника смерти. Его в ужас приводило то, как стремительно, за считанные десятилетия, она отбирает у достойных мужей, воинов и мудрецов, силы и, порой, разум.
