Мышь Вселенной 25

Теплый белый песок мягко рассыпался под ногами. Прозрачная волна обдала меня по колено. Преодолев ее сопротивление, я улегся, подтолкнул себя в глубину. Золотистые пузырьки воздуха взмыли вверх, к изумрудному небу с колыхающимся солнцем. Через несколько минут показалось дно, тоже белое, с оттенком карамельного крема. Взметнув маленькую тучку, я нащупал в песке шершавую крепкую раковину и потянул на себя. Она неохотно подалась, выпрыгнула, как мяч, и раскрыла нежно-розовый зёв с плоским языком. Парочка искристых рыб метнулась прочь от моей тени. Я попытался улечься, но вода упорно выталкивала меня обратно, к дрожащему сквозь толщу светилу. Я расслабился и позволил ей избавиться от меня: белые пляшущие огни зажглись под веками, морской ветер крепко хлестнул по влажной коже. От берега повеяло сладким кокосовым ароматом, и я поплыл назад, держась на волне и чувствуя, как она перекатывается под животом… Мы потеряли торжка Шестой, Седьмой и Восьмой линии – родители Буббита приняли решение его усыпить, чтобы не мучился сам и не маячил перед другими со своим переломанным хребтом. Из этого следовало, что нужно было найти нового торжка и на этот раз не идиота. Влажные следы быстро высыхали на песке. Пробежал передо мной краб, похожий на красную мышку с ювелирно-хрупкими клешнями. Зеленая масса леса смотрела фиолетовыми глазами орхидей. От них тянуло пряным запахом… О Чете ничего не слышно уже месяц. Его тоже могли усыпить. Усыпили ли его? Или он жив, но ни к чему уже не пригоден, и лежит где-нибудь по уши в своем дерьме? Мой сказочный берег заволновался и принялся таять. Кальки не терпят мыслей о реальности. Хочешь насладиться ими в полной мере – забудь обо всем. Я попытался, но не смог, и вылетел из иллюзии самым мерзким образом: с треском в башке и болью в глазах, будто мне туда стекла натолкли. Левый глаз я поберег и закапал всего две капли, он болел и чесался меньше, а правый захотелось выцарапать и выкинуть на хрен. Завозившись в желтоватой ванне, баламутя ржавую и уже остывшую воду, я на ощупь добрался до крана и дернул рубильник. Слезы текли градом, горячие, как лава. Сунув голову под кран, я скрипел зубами и вынужденно рыдал, пока вымывались остатки кальки. Блядские иллюзии, вы того не стоите. Сколько раз я зарекался развлекаться подобным образом, но стоит мне заскучать, стоит только жизни стать чуть-чуть однообразнее, и я даю себе поблажку: забираюсь в ванну и беру с собой темный флакончик с крышечкой-пипеткой. Каждый раз я считаю, что делаю это в последний раз, и каждый раз проклинаю свое решение. Мои глаза, а… кажется, на этот раз я ослепну. Не ослеп. Прошло пять мучительных минут, слезы перестали литься, раскаленные угли в глазницах погасли, и только слипшиеся ресницы и небольшое кружение напоминали о пережитом. Я выбрался из ванны, наскоро вытерся жестким полотенцем и глянул в зеркало: вурдалак. Давай уж решай, или убирайся в иллюзии насовсем или прекращай это дело… никакой золотой середины. В благородном порыве я вывернул на пол ящик стола, набитый темными пузырьками, сгреб их все в охапку и раскрыл окно, намереваясь метнуть коллекцию калек на асфальт с многометровой высоты. Так, чтобы ни одна стекляшка целой не осталась. Сырой ветер впился мне в брюхо, я сложил кальки на диванчик и пошел искать свитер. Согревшись в свитере, я закрыл окно и задумался: можно выкинуть их все, но толку? Как я буду справляться с родителями? И будто проблема только в моих, домашних кальках. Захочу – возьму у любого торжка, захочу – попрусь за ними во Вселенную 24. Проблема в том, что я захочу. Сложил я их обратно и запер ящик на ключ. Прислушался: тишина. Родители тихонько сопят за стенкой, лежа на полу в позе двухголового мутанта, зверя с двумя спинами. У обоих глаза залиты каплями, оба неделю не мылись, и кто-то из них не так давно наблевал на пол кисло пахнущую лужу. Запах загустел и пробирается даже в мою комнату, так что надо у них форточку открыть, что ли… Пространство квартиры пробил настойчивый звонок. Типовой звонок типового гадюшника. За дверью оказался Кривоглаз, которого я недавно сам назначил на место Буббита торжком трех западных линий. В последнее время он стал моим основным развлечением, потому что примотался ко мне как шнурок к ботинку. Я его не расхолаживал и даже занялся его видом: посоветовал нацепить на морду широкие очки, которых на заводе была полная коробка – на стенах сохранились еще изображения, где рабочие в комбинезонах и этих очках, закрепленных на затылке, пилили и резали металл. Стекла очков были желто-дымчатыми и под ними отлично уместился и спрятался идиотский шрам. Из попытки поставить Кривоглазу иглы ничего не вышло – у него оказались мягенькие и пушистые волосы. Как пену ни намазывай, все равно получалось так, будто ему яичница на башку приземлилась. Я вспомнил старое и выставил ему сложную фигню-платформу: это когда виски поднимаются вверх, а с затылка волосы зализываются вперед, и получается ровная коробчонка, похожая на праздничную упаковку конфет. Спрятав шрам и обрядившись в мои старые и порядком потасканные, но все еще классные шмотки, Кривоглаз проникся ко мне доверительной любовью, а я в ответ слил его бесовскую сущность, задвинув в торжки. Он не стал возражать. Сообразил, что лучше быть торжком при демоне, чем безымянным бесом без особых перспектив… Я сам назначил ему время, и вот он приперся, пылая энтузиазмом, а я напрочь про него забыл и был совсем не рад. - Я за кальками, - сообщил он. - У меня нет. Из комнаты за моей спиной донесся хорошо поставленный отцовский голос: - Кайл! Прекращай болтать с друзьями! Ты мешаешь мне работать! Наверняка мнит себя прежним занятым и умным инженером, сидящим в уютном кабинете и кропающим чертежи… - Завали ебало! – выкрикнул я, не оборачиваясь. Он умолк. Кривоглаз глядел на меня с отчаянием. - Ладно, - сдался я, - помню-помню… сегодня за ними и двину. Как раз помылся. Пересечемся вечером возле центральных ворот. - Во сколько? - Вечером. И дверь закрыл. Прогулка во Вселенную 24 – какое-никакое, но развлечение, хотя и не особо веселое. Не любил я туда таскаться. Слишком много суеты. Сначала вымыться. Потом нацепить шмотки из тех, что там прилично носить. Потом тащиться к пропускному пункту: три дня лесом, три дня полем. Потом шататься по Вселенной 24, боясь лишний раз перднуть, а то потом триста листов испишешь кривым почерком, рассказывая, зачем, почему и что имел в виду, и то не факт, что отмажешься… набрать калек – пожалуй, самый интересный этап, потому что они все разные, и я люблю выбирать иллюзии, чувствуя себя ценителем вин или каким-то музейным работником-экспертом. Все эти минусы и условные плюсы перебивают плюсы безусловные: во Вселенной 24 есть деревья и цветочки, и я люблю их рассматривать, люблю шум листвы. Во Вселенной 24 продают много сладкой еды и недорого. У нас здесь перебои с сахаром, углеводы подаются в виде макарон, остальная еда почти вся белковая, мясо и рыба в разных вариациях. Отправляясь за кальками, я обычно притаскивал с собой назад килограммовый пакет кругленьких мучных штучек с начинкой из сгущенки и столько же умудрялся сожрать на месте. Пробовал фруктовый мармелад, рассыпчатый шоколад, холодные пирожные из печенья с глазурью и мороженое. Демонов я всегда угощал. Мит от сладостей становился сам не свой. На него находила какая-то дрожь, и дай ему пакет с килограмм – слопает все, и не смей даже руку протянуть – обязательно уебёт, а он в плохом настроении меньше трех зубов за раз не выбивает. Потом оправдывается: не знаю, мол, что на меня нашло, жру и остановиться не могу… Крейдер тоже сладкое любит, но не показывает виду и всегда деликатно берет пару штучек и медленно жует, будто это настопиздевший ежедневный десерт, а не пирожные из Вселенной 24. Я натянул обычные серые джинсы и короткую дутую куртку, служившую мне подушкой: все постельное белье пришлось выбросить, когда избавлялся от чесотки. В этих мягких глупых шмотках я выглядел лет на пять младше и ощущал себя на пять килограммов легче. «Танки» сменил на спортивные высокие кеды, поразмыслил – снимать ли кольца с пробоев, и не стал возиться, ко мне на пропускном привыкли, не обратят внимания. Я оказался прав, никто на пропускном на пирсинг даже не взглянул. Проверили пропуск, загнав его в узкую зеленоватую щель, подержали обе руки на прохладной пластинке, сравнили отпечатки и кивнули, мол, вали. Мне порядком осточертело сидеть на клеенчатых стульях, ожидая, пока все эти деятели очнутся, закончат гонять чаи и займутся моей персоной, поэтому из пропускного я вылетел птицей и попал в синюю трубу, залившую меня густым дымом с запахом стрептоцида. Помялся немного там, ожидая, пока камера удостоверится, что я не тащу с собой никаких опасных болячек, и не раскроет шлюз. Шлюз наконец-то раскрылся. Позади остался казенный пункт с драным линолеумом и матерными словами, нацарапанными на стенах, а впереди показались розоватые башни и стены Вселенной 24. Они были художественно освещены дневным солнцем, словно золотым лаком облиты, и громоздились друг на дружке, смахивая на кучевые облака. Висели длинные мосты, над ними – зеленоватые своды. Запах тут же сменился: я отдышался от стрептоцида, моментально забыл густые миазмы солярки, мазута и ржавчины и вдохнул чистый, подкрашенный легким цветочным ароматом воздух, триста раз на дню прогоняемый через фильтр-вышки… вон они, похожие на поставленные торчмя карандаши, серебрятся и переливаются. Вселенная 24 расположена впритык к двадцать пятой, но с самой высокой крыши нашей вселенной этих башен и вышек не разглядеть: это зрелище экранируется, и нам видны только строительные пики, согнутые заводские маяки и буровые установки, которые на самом деле находятся ни здесь, ни у нас, а на побережье, но с помощью оптической иллюзии призваны создавать горизонт двадцать пятой вселенной. Девяносто процентов населения двадцать пятой понятия не имеют, как выглядит двадцать четвертая, хотя до нее рукой подать, и разделены мы только многокилометровыми швами железнодорожных путей, пролегающими ровно посередке. Кое-где через рельсы можно перебраться в два захода, но чаще всего граница непреодолима – где-нибудь да снесет скоростным или, того хуже, зажмет в узкий коридор между двумя бешено мчащимися поездами и разорвет на лоскутки. Впрочем, даже если суметь переползти на другую сторону, то упрешься в плотные защитные текстуры, а те только тронь – начисто отрежут руку или что ты там к ним потянешь… По нескольким узким ступенькам я спустился вниз и тут же привычно приладил шаг к местной затее: ходить полагалось только по вычерченным на асфальте желтым и голубым траекториям. Желтые пути вели направо, голубые налево, и я уже давно не путался, а поначалу терялся и оказывался в тупиках, откуда не выберешься, если не пройдешь весь путь обратно до исходной точки. Благодаря этим художествам люди в двадцать четвертой не толпились и не растягивались по улицам, а топали друг за другом, затылок в затылок, как гусаки. Вот и я потопал, выбрав небесно-голубую линию и стараясь не вылезать за ее границы. Сразу под пропускным начинались густонаселенные квартальчики. Я называл их Отшибом, хотя на самом деле звались они то ли Спящими, то ли Сонными… оба названия им подходили. Здесь ютились в крошечных квартирках огромных домов-ульев, одинаковых, как балбесы моего Кривоглаза. Светленькие улочки ничего не выражали, магазины торговали только жратвой, а станция надземки выглядела как граненый зеленый стакан. Деревьев здесь не было и быть не могло, но газоны имелись – их устилали искусственным травяным ковриком. Я направился к станции, стараясь не оглядываться по сторонам, хотя привычка требовала настороженности, приходилось быстро перестраиваться: здесь мало кто обращал внимание друг на друга, и на меня никто не поднял глаз, а я хоть и следил, но старался особо не дергаться. Внутри станции плавала аквариумная прохлада, я уперся в край очереди и застыл. Над головами изгибался экран, с которого четко, с паузами и расстановкой, девушка с залитым белым пятном лицом и плоским торсом, обработанным по правилу беспола, сообщала: - Дневное время. Пятнадцать часов тридцать две минуты. Температура плюс пять градусов. Ветер северо-западный. Дневное время. Пятнадцать часов тридцать три минуты… До эскалатора я добрался, когда она дошла до сорока двух минут. Эскалатор тоже не терпел толкучки – он был узким настолько, что очередь гусаков и тут вынуждена была торчать друг за дружкой и пялиться в затылок впередистоящему. Передо мной сверкала чья-то лысина. Позади кто-то тоненько, с присвистом, дышал и вонял горькими духами. Я терпеть не мог «бутербродные» поездки и еле сдерживался, чтобы не отодвинуть всех этих лысых и вонючих локтем, чтобы расчистить себе место, и не ощущать гнусного давления чужих тел. Эскалатор закончился, и снова встала очередь, на этот раз на поезд. Линии на полу разъединялись на ветки, ведущие к входам в вагон. Я улучил минутку и быстро переметнулся на линию, где людей стояло поменьше. Это движение наверняка зафиксировали камеры, но я уже не мог торчать на месте и ждать. Ума не приложу, как они все это терпят. Пару минут я ожидал, что явятся парни в синей форме и докопаются, с чего это мне пришло в голову нарушать очередь – они тут на каждый чих требуют сочинения длиной в двадцать листов, но мне повезло, и никто не явился. Забравшись в вагон, я уселся на место, к которому вела стрелка, и принялся считать станции. Вышел на пятой и с облегчением выбрался наружу, на подвесную полупрозрачную платформу, испещренную знаками-путеводителями. Отсюда до хранилища калек рукой подать. Миновать пару кварталов и завернуть за синее здание с вывеской «Культурный центр» - там показывали скучные фильмы, где у каждого актера вместо лица красовался белый блин, а сюжет сводился к короткой истории о правильном поведении в городе и всем вытекающим оттуда радостям. Однажды, года три назад, мне повезло попасть на странный фильм, о котором впоследствии я ничего не смог услышать или узнать. Он был не о Вселенной 24, а о нашей, двадцать пятой Вселенной, и показывались там хорошие драки, и хотя кровь намалевали зеленой, а после ударов не оставалось синяков, но что-то в этом было… родное и правильное. Фильм назывался «Приручите собаку», и все актеры были в собачьих масках-головах, за которыми не разглядеть лиц. Меня повеселили ляпы: например, родители «собак» изображались умными, утомленными людьми, страдающими за будущее своих детей, а сами «собаки» - честными и принципиальными борцами за место под солнцем, но… но там были настоящие хорошие драки, и за это я закрыл глаза на остальную бредятину. Обойдя «Культурный центр», я оказался у темных высоких дверей хранилища и нажал на кнопку вызова. Камеры мигнули, провернулись с легким жужжанием, и дверь подалась. Внутри хранилища меня встретил Пейпи – хилый очкарик в зеленоватом халатике с провисшим хлястиком. В руках Пейпи держал папку с уймой прибитых к ней бумаг. - Добрый день, - сказал он и потащил меня по коридору, семеня кривыми ножками. – Сколько сегодня берешь? - Что возьму – все мое. - Верно, верно, - закивал он, - но для отчетности… - Штук сто возьму. Он меня побаивался. Смотрел быстро и искоса, боясь задержать взгляд даже на секунду, топал бочком, остерегаясь повернуться ко мне спиной. Я его давно знал, и он меня видел далеко не в первый раз, но все же втягивал голову в плечи и старался побыстрее со мной закончить. - Выбирай. Полки камеры, где хранились кальки, обдувало холодным ветерком, и я натянул перчатки, которые прихватил с собой. - Новенькое есть что-нибудь? - Новенькое? – переспросил Пейпи. – Посмотрим… Немного. Разработали вот «Райский сад». - Что это за дерьмо? - Это… это калька, собранная по мотивам представлений людей о рае, - сказал он и стрельнул быстрым печальным взглядом. - А что там? Пробовать не хочу, глаза вытекают. Расскажи сам. Пейпи задумался, сглотнул, дернув кадыком, и предположил: - Покой, умиротворение. Хорошая музыка и красивые пейзажи. - Хлам, короче, - подытожил я, представив себе нудную иллюзию под бренчание расстроенного пианино. – А поинтереснее? Я спрашивал и одновременно собирал темные бутылочки в рюкзак, внутри которого вшиты были маленькие кармашки, похожие на гнезда для патронов, но пошире. Отбирал знакомые кальки: «Мирный дом», «Семейный отдых», «Поездка в горы» - все, что полюбилось нашим родителям и без чего они никак не могли обойтись. - А что тебе интересно? – вдруг спросил Пейпи. Я задумался. Что мне интересно? Драки есть и в реальности, футбол, который я любил с детства, тоже. Что еще бывает интересного в этом мире? - Война какая-нибудь, - неуверенно ответил я. - Война? – удивился Пейпи. – Ты говоришь – война?.. - Ну да. Пострелять хочу. Пейпи смотрел на меня с бессильным укором. - Таких калек никто делать не будет, - сказал он, - и ты молчал бы… - Мамашу свою заткни, - посоветовал я, спрыгивая с очередной полки, - а меня затыкать – дорого обойдется, уразумел? - Здесь есть охрана, - горделиво вытянулся Пейпи, а глазки его забегали. - В жопу ее себе засунь. – Меня несло. Каждый раз, когда кто-то пытался научить меня жить, меня несло так, что остановить могло только чудо. – Ну! Зови охрану, уёбок. Пока они сюда добегут, я тебе печень через пасть выну и заставлю сжевать. - Кайл, - печально сказал Пейпи и протер очки. – Извини, пожалуйста. Я не хотел тебя задеть. Это и было чудо. В этой Вселенной люди спокойно давали задний ход, и против такого приема у меня не было оружия. В нашей Вселенной слова обратно никто не брал, поэтому и говорились они обдуманно и с полным осознанием последствий; здесь же любой мог ляпнуть херню, а потом извиниться как ни в чем ни бывало, и я не понимал, что в таком случае делать. Замять? Получится, что вроде как поддался, проглотил обиду. Навалять? Неловко. Короче, я смешался. - Извини, - повторил Пейпи, наблюдая за мной, - я забылся, забыл, что разговариваю с демоном. - Последний раз, - пробормотал я и снова полез на полки. Ладно, хрен с ним, бывает. Главное – он понял, на кого полез, и быстро спрыгнул с темы, чтобы сберечь свою задницу. Это он молодец. Хотя и жалкий. - Вот еще новинка, - после долгого молчания сказал Пейпи, протягивая мне пузырек с яркой блестящей крышечкой. – Не хочешь попробовать? Визуальный ряд небогатый, а эмоциональный очень интересен. Я посмотрел на этикетку. «Первая любовь». Он издевается, что ли? И все же что-то заставило меня протянуть руку и молча забрать у него пузырек, а он тут же сделал пометку в своих бумажках и сделал вид, что ничего необычного не случилось. Очкарик попал в точку. Любовь и вся сопутствующая херня, кроме секса, конечно, никогда меня не касались. Я как то бревно в лесу: не чувствую ровно нихера, и потому не мог удержаться от любопытства. Будь что будет, пусть ослепну к чертям, но... Попробовать-то надо. До вечера еще было далеко, и делать в двадцать четвертой Вселенной мне больше было нечего, но дико хотелось курить, и я знал место, где можно было без опаски пустить дым в небо. Волочась по улицам с позвякивающим рюкзаком, я выискивал легкие трещины несовершенства – развлечение у меня было такое: вот слегка покосившаяся вывеска, вот сколотый край бордюра, вот наклоненный заборчик… эти мелочи нужно было высматривать, они ловко маскировались под всеобщее благоустройство, но были обречены. Пройди я тут завтра – и не будет ни скола, ни вывески, ни чуть заваленного заборчика. Почти невидимые парни в серых комбинезонах работают быстро, сметая с лица города любой прыщик и даже намека на него не останется уже через несколько часов. Топать пришлось долго. Зоны паркового отдыха – редкость в городе, и обычно они пустуют, потому что для отдыха отведены определенные часы, и хотя никто не запретит прийти в парк пораньше или позже, но это не приветствуется и может послужить причиной для заполнения сотен анкет. Я гость в этой Вселенной и не привязан к графику работ на благо города, но все равно рисковал, пробираясь по исключительно желтым дорожкам среди низко нагнувшихся веток искусственных насаждений. В парке пахло вымытым пластиком и озоном, в центре его тихонько ворочался теплый фонтанчик. Обойдя фонтанчик, я пролез под художественно опрокинутым пластиковым бревном и выбрался на посыпанную опилками полянку, неплохо защищенную от чужих взглядов, но тоже оборудованную зоркой камерой. Здесь можно было покурить, дав себе двадцать минут форы: местные полицейские патрули обычно не заглядывали в парк в неурочное время, и я десять раз успею слинять, прежде чем они сюда доберутся. Я оказался не один такой умный. На низенькой скамеечке, согнувшись, сидел Чет и тупо смотрел на зажатый в руке стаканчик с мороженым. На нем была светлая рубашка с распахнутым воротом и помятыми манжетами, узкие черные джинсы, подвернутые над голенями, и короткие ботинки с рядом широких красных шнурков – я таких никогда не видел - не шнурки, а целые ленты. Все-таки умел он находить редкие вещи – я таким не отличался, хотя очень любил все необычное. Его оболванили, и волосы только начали отрастать коротким плюшевым ковриком. Шея и затылок из-за этого смотрелись беззащитными и слабыми, как у инвалида. Он повернулся, и я снова удивился: как же быстро я привыкаю ко всему, что происходит вокруг. Пара часов среди людей с цветными глазами, и выжженные кальками глаза Чета уже кажутся мне диковинкой. По-хорошему, не нужно было мне к нему подходить. Надо помнить о правилах даже на территории, где они не действуют, и нехер мне любезничать с демоном Мэндера, но я этот момент позорно слил, потому что вдруг обрадовался – его не усыпили, он жив и вроде даже в сознании. А еще сыграло чувство превосходства: я уложил этого парня и имел право великодушничать. Он слегка подвинулся, когда я сел рядом. Хлынул на нас холодный северо-западный ветер, и я чуть не подавился дымом закуренной сигареты. Меня и в куртке-то перетрясло, а Чет даже не шевельнулся, хотя рубашка облепила его, словно разом вымокла в ледяной воде. Еще и мороженое держал, идиот. Давно держал, видимо. Оно уже растаяло и потекло: белые густые капли сползали по его пальцам, тяжело отрывались и плюхались вниз, на ровненькое покрытие из желтых опилок. Я докурил, выбросил сигарету под ближайший пластиковый куст и мороженое у него забрал. Он отдал его так спокойно, будто для меня и покупал. Запрокинув голову, я быстро сжевал мятый стаканчик, брызнувший во все стороны. Облился на хрен весь: шея, руки, рукав куртки – все было уделано липким этим дерьмом, и зубы ломило от холода. Руки я вытер о джинсы, рукав о другой рукав, послюнявил ладони и потер шею, и слипся весь, как ебаный ванильный леденец. Чет, повернув голову, смотрел на меня со странным выражением. С каким – я так и не въехал, но потом он поднялся, сунул руки в карманы джинсов и процедил сквозь зубы: - Блядь… Столько отвращения он в это короткое словечко вложил, что я его понял, но злиться было лень. В конце концов, кто из нас победитель? Я победитель, а ему только и остается что пыхтеть от ненависти. - Хули ты тут делаешь, демон? – спросил я, облизывая пальцы. – У тебя разве хорошая наследственность? А по морде и не скажешь. Он повторил это свое «блядь», но уже другим тоном, и снова сел. - Ты себя со стороны хоть раз видел? – поинтересовался он. - А что, плохо выгляжу? - Как полный ублюдок. Этого я уже терпеть не стал и пнул его в колено. Он тут же развернулся и засветил мне в ухо, вложив немало силы, аж в башке зазвенело. Вынырнув из ремней рюкзака, я обеими руками вцепился в скамейку и отпихнул его ногой, целясь в солнечное сплетение. Чет задохнулся и побелел, но успел сдернуть меня вниз, и мы завозились в опилках: он - молча и не дыша, я – дыша и упорно брыкаясь. В этот-то распрекрасный момент нас и застал ебаный полицейский патруль, явившийся сюда по картинкам с всевидящей камеры. Нас с трудом растащили: на долю Чета пришлось двое балбесов в синей форме, на мою один, и я, пользуясь относительной свободой, успел разбить ему губу, а потом меня тоже скрутили и поставили на колени. Парень в форме провел по лицу рукой и уставился на кровь с таким удивлением, будто и не знал, что она существует. Меня уложили мордой вниз, рядом повалили Чета, а над разнесчастным тяжелораненым полицаем закудахтали в два голоса: и больницу предлагали, и обезболивающее, и обеззараживающее и вообще, вели себя так, будто я ему голову отрезал, и она на волоске болтается. - Это ничего, - утешил в итоге один из полицаев, - это он еще не разошелся в полную силу, здорово ты его придержал. - Дебилы, - шепотом сказал я и закашлялся: пыль от опилок набилась мне в рот и нос. Чет посмотрел на меня с немым бешенством и ничего не сказал. Потом нас подняли за сцепленные за спиной руки-ручонки и затолкали вперед головой в стерильный кузов патрульной машины. Там были две скользкие полки-лавки и хренов фонтанчик с питьевой водой, и больше ничего, ни окошка, ни решеточки. - Ничего с нами не случится, - сказал я, пытаясь засунуть голову под струйку фонтанчика: на меня налипла всякая дрянь, примагниченная остатками мороженого. – Я сто раз к полицаям тут попадал. В жопу нас расцелуют, напишем объяснительную и все. Машину качнуло, я ебнулся об стенку и сел на полку от греха подальше. Не знаю, почему, но мне хотелось Чета успокоить. Я каким-то левым чувством ощущал его неуверенность: в этом мире он явно был новичком и опасался всего, дрожал, как котенок, взятый в теплую квартиру, и не решивший еще, где надо срать – на коврике или под ванной, и боящийся совершить роковую ошибку, за которую его вышибут пинком под зад. Потом я много думал над этим моментом и пришлось признать: Чет был первым человеком, чувства и ощущения которого я понял. Он все еще глядел на меня, как на бешеную собаку, и вдруг спросил: - У нас не заберут пропуск? - Нет. - Внимание. Ваши разговоры записываются, - проговорил приятный голос динамика откуда-то из-под потолка. - Почему? Я задумался. - Мы не особо для них опасны, - сказал я наконец, - мелкие нарушения не в счет, они им даже нужны, чтобы изучить причину. Видел, как здесь все устроено? И все равно неполадки выходят, но местные изворачиваются и врут, не объясняясь – научены. А мы… меньше боимся, что ли. Говорим, как есть. Они наши объяснения используют, чтобы своим потом яйца отстригать. Понял? Он неопределенно качнул головой. - Ебанутая система, - сказал я. – Ну смотри… я сегодня трижды нарушил эти сраные правила: на станции надземки очередь перебежал, очкарика до смерти напугал, курил в парке. Они бы меня все равно вечерком взяли – каждый шаг видели, но ждали чего-то посерьезнее, потому что на все эти очереди-окурки я им уже три тома расписал, и вроде поняли. А на драке меня впервые берут, любопытные же. Им хочется объяснительные почитать, что, зачем, да как. И пока мы делаем что-то, что их интересует, пропуска останутся у нас. Ну если только палку перегнем и кончим кого-нибудь, тогда заберут - определенно. - Внимание, - снова щелкнул динамик, - ваши разговоры записываются. - Блядь, завались. И ласковый женский голос действительно умолк. - Перестали записывать? – с интересом спросил Чет через пять минут. - Нет. Перестали нас доебывать предупреждениями. Заботятся о комфорте. Ты совсем ничего из их системы не знаешь? - Знаю, - упрямо сказал Чет, - но не все. - А я все знаю, но ни черта не понимаю. Это ненадолго, - снова повелся я на странное чувство сопереживания. – Выйдем через пару часов и даже за шоколадками успеем зайти. - Я не люблю сладкое. Потом повисла тишина. Говорить было особо не о чем. Машина легонько и плавно катилась, спеша к центру исследования агрессивного поведения – находился он в полной жопе. Мне стало неловко, и я подхватил свой рюкзак, который полицейские аккуратно погрузили следом за мной, и нащупал в нем прохладную бутылочку. - Кальку хочешь? Чет отказался, но потом все же спросил: - А что за калька? Я посмотрел на бутылочку и замялся. - Дай посмотреть. - Он вынул у меня из рук бутылочку и прочитал название. - «Первая любовь»? Нет, такого мне не надо. Я забрал кальку и снова сунул ее в рюкзак. - А я бы попробовал. Редкость же. Поднял голову и увидел, как он на меня смотрит: впервые не с отвращением, а с проблеском интереса.