Мышь Вселенной 25

Времени до шести у нас было полно, и я повел Чета в единственное место во Вселенной, которое не просматривалось камерами. Я обнаружил его год назад и только раз рискнул забраться туда, убедился, что никто меня там не достанет и отложил это местечко про запас, сам не зная, зачем. Башня под номером шестьсот пятьдесят. На самом деле номера у нее не было, но эта цифра была написана на стене последнего ее недостроенного этажа. Выше этой башни в городе здания не было, но она так и осталась стоять недостроем. Почему – я не знал, а спрашивать у Спартака опасался, чтобы он не разнюхал об этом укромном местечке. Местечко-то укромное, но была у него одна проблема – в пяти или шести местах прослойки этажей не держались ни на чем, кроме переплетений толстых балок, а начиная с отметки с цифрой двести ветер трепал так, что свалиться оттуда было проще, чем выкурить сигарету. Я вперся на самый верх из чистого упорства и повторять этот подвиг не решался, но меня так достал постоянный надзор и так бесил Чет, влипающий во все сладкое дерьмо двадцать четвертой с полной отдачей, как пчелка в мед, что я не видел другого выхода. Я хотел выцарапать его отсюда. Из фильмов, стрелок, магазинов и прочего хлама. Добирались долго и молча. Я думал о своем, Чет о своем. Правил не нарушали, вели себя тихо и по-умному. Я – из-за паршивого настроения, Чет – витая в своих мыслях-мыслишках о распрекрасном кино, я так думаю. Башня шестьсот пятьдесят, как и остальные недострои, была окружена забором, и внизу камер было полно, но я знал дырку, где образовалось слепое пятно – проверил опытным путем, часами шлясь вокруг. Слепым пятном нужно было воспользоваться быстро, пока боковая камера отвлекалась на бордюрчик с мигающими красными лампочками. Метров за пятьдесят до нее я сказал Чету: - Без разговоров. Дальше мы общались короткими жестами. Я показывал, он выполнял. Следом за мной он перебрался через двойной забор, поднялся по лестнице в гулком круглом тоннеле и выбрался на этаж с отметкой в пять метров. Это было начало пути. Впереди ожидали часы утомительного подъема, и я шел впереди, изредка оборачиваясь, чтобы проверить, все ли в порядке у меня за спиной. На отметке в сто двадцать этажа уже не оказалось. Мы стояли рядом и держались за толстые ледяные крепления ажурного плетения. Сложная конструкция распадалась на ромбы, прямые и угловые ответвления. Ветер посвистывал своими собственными позывными. Отсюда видны были высотные здания, линии дорог и мостов, но уже тихонько наплывал туман. Я показал Чету наверх, он поднял голову и прикусил губу. Над нами чернел насквозь пробитый тоннель с железными ступенями и до него – сотни и сотни балок, похожих на набросанные в беспорядке веточки. Под нами громоздился сбившийся в кучу город. Вся эта конструкция напоминала мне подвалы Тая, только поставленные торчмя. Чету было сложнее – ему все это нихуя не напоминало, кроме большой проблемы, которую нужно одолеть в полуслепую. Первым полез я – по правой стороне, показывая Чету, куда ставить ногу и как правильно хвататься, чтобы не свалиться вниз. Он кивнул и взялся за балки с левой стороны. Ветер трепал его куртку и волосы, руки ложились неуверенно, но очень крепко. Вскоре я перестал отвлекаться на него – за своей жопой надо было следить, и я следил, руки-ноги болели от напряжения, и город качался, а небо уходило все выше. - Следующая такая через сто метров, - сказал я, когда мы оба снова оказались в тоннеле. – И еще немного… Чет ничего не ответил, но сделал вот что: вынул ремень из джинсов и обмотал им правую руку. Двести пятьдесят метров. Мы снова повисли над пропастью: справа и слева. Дышать стало тяжеловато, ветер бил наотмашь, как плотным мешком, а хреновы балки стали ледяными. Я вылез первым. Чет опоздал минут на пять. Я ждал его, сидя в квадрате прорезанного люка. - Остановишься тут – снова отсосешь, - сказал я. – Ты в последнее время у меня отсасываешь ну просто не нагибаясь… Он глянул на город. Здания и дороги начали таять. Все внизу стало напоминать кристаллики соли, сияющие, остренькие, голубенькие и беленькие, крепкий соляной раствор, а не город. И мы полезли дальше. Упорный слепой сучонок, подумал я, а в груди будто теплое облачко заколыхалось. На отметке в четыреста пятьдесят метров его рука сорвалась, он тут же схватился заново, прилип и прижался к балке, но моторчик у меня успел захлебнуться кровью. - Не пугай, мудила, - сказал я ему, когда добрались до закрытого вертикального тоннеля. Соляной раствор исчез. Вылезли пухлые изгибы и серые клочья, а над всем этим ползло, раскидывая длинные лучи, золотое солнце. Чет повернулся к нему и смотрел долго и не моргая. Хрен знает, как ему это удавалось, я от солнца слеп, и слезились глаза, а он пялился, словно ничего и не видел, и это чертово золото отражалось в его глазах, и у меня дыхание перехватывало – к черту ветер, привык я к ветру, не в нем дело, но мой ошейник туго затягивался на шее, а не смотреть на Чета я не мог. Он тут, наверху, с каждой сотней метров скидывал по шкуре, меняясь на глазах и проходя все пути-дорожки, которые мы с ним протопали вместе. Сначала он был сосредоточенным, а глаза – лиловыми; потом – спокойным, а глаза – серыми; дальше – уставшим и весь в белом блеске; потом добрался до солнца и стал совсем ребенком, и я ждал следующего превращения, и дождался на самом верху, когда солнце опустилось низко, и тогда Чет посмотрел на меня тяжелым взглядом ярко-красных глаз. Шестьсот пятьдесят метров. Здесь нас никто не мог достать. Не было больше таких придурков, которым приспичило бы сюда залезть, и тогда я обнял Чета, потому что долго ждал и тащил его сюда за этим, блядь. Чтобы не было никого, понятно? Только Чет от меня отстранился. Верх мира. Спартак говорил, что нет ангелов, способных уместиться на острие одной иглы – он часто выдавал такие идиотские мысли, а нам похуй, мы не ангелы, мы демоны, потому что я простил Чету его проволоки за этот подъем наверх, подъем на ощупь и вслепую. Он старался, этот больной кальками демон, старался не отставать, и крепко держался за балки. Видел ли он город внизу? Хуй его знает. Мне нравились те, кто не жалел себя – лучшие бесы именно такие, и я им первый друг и товарищ, хотя никогда этого не покажу. Грохот ветра перекрывал все, но тихое местечко здесь было – за лязгнувшей дверцей тесной кабины крана, выбросившего длинную гибкую стрелу еще выше, – в самое небо. Кабина тряслась и раскачивалась, но ничего бы ей не сделалось, иначе бы ее давно отсюда сняли. Ну я так думал. Внутри был пульт управления краном – кнопки и рычаги, коробка с вывернутыми наружу проводами, круглый динамик с замшевой поверхностью, три жестких кресла с прямыми спинками и маленький уголок, напоминавший кухню: пара полок, стол, привинченный к стене, на столе – застарелые круги черного кофе и треснувшая белая кружка. В прошлый свой визит я использовал ее, как пепельницу, и окурки в ней слежались в плотный слой. Сюда с тех пор так никто и не заявился, значит. Я мог бы кидать окурки куда ни попадя, но что-то мне помешало. Было в этой кабине что-то важное, честное что-то… не хотелось мне тут срач разводить. Тяжко объяснить, почему, но знаете, есть такие места, где могут находиться только реально крутые парни, и это чувствуется, а на территории чужих крутых парней срач разводить – последнее дело. Они мне не враги, и я здесь просто гость, так что нехер. Чет захлопнул дверцу, и ветер перестал выть во все дыры. Стало тише и только вибрации напоминали о пройденном пути, а о высоте уже ничего не напоминало – я видел небо и солнце, и моя башка моментально отделила эту картинку от картинки города. Чет с интересом оглядел кабину, повернулся ко мне и спросил: - Смысл-то в чем? Я завалился на скрипнувшее холодное кресло и потянул его на себя, он немного потупил, но потом раскинул колени и сел сверху. - Ты меня сюда поебаться притащил? - Да. Под курткой у него тонкий свитер, легко скользнувший наверх, теплая и влажная кожа, а на спине, по центру, где позвоночник – горячая. Я его ладонями гладил и куртку все выше задирал и увидел – там, где были отметки от цепи, появились вечные рисунки – татуировки, повторяющие те отпечатки точь-в-точь, опять припухлые. Если Чет будет так продолжать, на нем свободного места не останется, как у меня с пробоями – я свои колечки тут же покусал, проверяя, на месте ли – привычка. - Хорош, - сказал я, гладя эти татуировки. Я не фанат рисунков, но цепи на Чете выглядели охуительно. Кто бил, интересно? Долгая и сложная работа – выбить такие татуировки на упругих боках. - Поебаться-поебаться, - задумчиво повторил я, не замечая, что Чет сидит неподвижно и смотрит на меня с тем же брезгливым выражением, которое его меняло до неузнаваемости. Это я потом разглядел, когда добавил: - У меня из-за тебя все в башке перевернулось. В двадцать пятой не мог до тебя дотянуться – думал, беса какого-нибудь выебу. И тогда он похолодел. Моментально стал холодным, как какая-нибудь металлическая стенка. Тогда я посмотрел ему в лицо, и увидел жуткую хренотень: он наклонился, губы почти исчезли, искривленная линия рта напомнила мне о Мертвом Бесе – он выходит по ночам, он не улыбается, он мертв, давно-давно мертв, а боль от дыры в черепе так и осталась, он сожрал свои губы… Глаза, вытянутые, рысьи, бело-розовые осветились воспаленным красным огоньком. Жуть, блядь. Он таким жутким бывал иногда, что я его переставал за человека считать и шарахался, как от бешеной собаки. - Риплекс, - сказал он, и голос у него зашуршал-затрещал, как пустое радио, - я тебя предупреждал… если ты только дернешься в сторону, я вытащу из тебя мозги и скормлю бесам под водку. - Ебнулся? Я его плохо понимал тогда, да и сейчас не особо понимаю, на что он претендовал. На мой хуй? Его так волновало, где этот хуй окажется? Херня полная. Чет моментально изменился. Остыли глаза, губы он разжал и даже улыбнулся. - У меня есть причины за тебя держаться, Риплекс, - сказал он, - и я за тебя еще подержусь. - Мне-то что делать, пока ты за меня держишься? Чет воспринял вопрос всерьез. - Двигай от себя Крейдера. Чем дальше, тем лучше. Держи при себе и свои мысли, и свой хер. Дольше проживешь и легче умрешь. И тут меня осенило. Я иногда очень умный бываю. Токсик. Чет сказал вслух: - Токсик. Все оказалось просто, как удар по яйцам. С удара все и началось – Токсик пролез в сложенную из фанерок будку, где Чет проводил свои дни и откуда выползал на кормежку ночью, подбил ему лодыжку тяжелым ботинком и этим же ботинком втоптал его в грязь. Чет корчился под ребристой подошвой, белел и хрипел, а Токсик стоял над ним с любопытством глядя ему в глаза. У него был ожог на щеке. Свеженький ожог, потом превратившийся в шрам. У него были светлые волосы – почти желтые или – белые? Он ставил иглы мылом. Он не обмазывался цветной пеной и слюной; у него недоставало клыка слева, и когда он смеялся, то виделся оскал молодого волка, решившего поиграть на грязном снегу. Чет так сказал – «волк» и «молодой». Я не уловил связи с выбитыми зубами, но не стал в это лезть. Давно уже понял, что половину слов мы используем неправильно – недаром Спартак и остальные в двадцать четвертой понимают меня через раз. Он носил синюю короткую куртку из той же ткани, что и наши джинсы, и сам пришивал на нее вырезанные из старых истрепанных футболок картинки: буквы, кресты, звезды, змей и флаги. Он не дышал носом – перебитая несколько раз переносица не позволяла. Он долго пинал Чета, хрипя и утираясь рукавом, а потом вдруг отвалился в сторону, уселся на землю и сказал: - Голова болит, малек. Болит – пиздец… есть чем дело поправить? Чет медленно оперся на руки, приподнялся немного, пытаясь понять, где верх, а где низ. Все было в зеленой трясущейся каше, нихуя не видно, шумело и бух-бух-бух, сердце забралось в башку и там грохотало. Пока сердце занималось такой херней, желудок занял его место, подпихнул легкие – Чет закашлялся и проблевался густой желчью. - Добивай, - сказал Чет. – Не хочу я больше… не могу… Я снова начал гладить Чета. Потихоньку, чтобы не дергался. Потихоньку по теплой коже, цепям, вживленным в его бока. А Чет упал мне на плечо и зашептал на ухо: быстрым, громким шепотом, почти криком, и меня продрало так, будто он уже подставил мне задницу, и я въехал по самые яйца. Токсик. Так мы будем его называть. Он был бухим в хлам и пришел слить злость после проигранного перемаха на Третьей линии. В нем быстро заваривалось бешенство и так же быстро остывало. Иногда запала не хватало даже на короткую драку, и тогда Токсик останавливался и недоуменно вглядывался в лица, типа, бесы-братья, что за хуйню мы творим? Тогда-то ему и ломали нос и выбили клык. Под горячую руку он удержу не знал – как у нас говорили, если сломанной челюстью отделался – считай, повезло, и Токсик тебя вовсе и не тронул, а так, мимо проходил и случайно задел. Вот и тогда он остыл за секунды, потрогал завалившегося в грязь Чета ботинком, выругался и взял его на плечо. Оттащил на край свалки, где протекала синеватая речка-ручеек – сейчас она завалена всяким хламом, а тогда текла себе спокойно, и из нее пили воду, хоть и была она на вкус дерьмо-дерьмом. На бережке этой речки Токсик раздел Чета, обнаружил, что ребра-ребрышки у него крошатся под пальцами, подумал и окунул его с головой в ледяную весеннюю воду. И сам окунулся. В куртке, джинсах и ботинках. И когда Чет, захлебываясь, рванулся из холодной мути вверх, к смутно белеющему солнцу, Токсик рассмеялся и сказал: - Куда карабкаешься? Жить захотел? Ну, бля, поживи тогда еще… Чет сказал мне это на ухо. Он сказал – поживи еще, и я услышал голос давно сгнившего на свалке Токсика, и мороз по коже прошел, блядь. Чет выпрямился и, глядя прямо мне в глаза тяжелым взглядом бойца, застывшего на линии ночного перемаха, заговорил надсаженным, раненым голосом, голосом из прошлого, разрезанным вдоль и поперек горлом, забитым стеклом. И меня снова прошибло от затылка до солнышка: будто хлыстом вытянули, и я с Чета попытался джинсы стащить, цепляясь пальцами за твердый пояс и забыв их расстегнуть. Я от него разума лишался, бля буду. Дьявол Мэндера. Чет был младше Токсика, но не знал, на сколько лет. Токсик тоже не знал. Он называл Чета мальком, и говорил, что делать ему с Четом нечего и возиться с ним скучно, но приходил все чаще и чаще. Обычно – каждый день. Он приходил даже тогда, когда Чет лежал в кальке – он их и начал приносить, когда Чета лечил. Сидел у стены, привалившись к ней затылком, курил и ждал. Чет возвращался и находил его рядом. Токсик никогда ничего не говорил о кальках, но заводил другие странные темы. Например, о родителях. Он говорил, что они не бросили Чета. Он говорил, что они живы. Чет возражал – он сам видел трупы, но Токсик гнул свое. Он говорил, что экраны – такая штука, которая может любую картинку состряпать, и что этими экранами Чету трупы и показали, а на самом деле его родители живы и перешли в двадцать четвертую и ждут его там. Он говорил, что узнал по тайным каналам – Чет из тех избранных, с хорошей генетикой. Его забыли здесь по случайности, говорил Токсик. Так что поднимайся, малек, начинай жрать и приходить в норму, тебе еще мамку обнимать, а ты тут издохнуть решил… разве это дело? Чет лежал и обдумывал. Он знал, что Токсик врет, но почему-то верил ему. Солнце пробилось сквозь запыленное стекло, теплом прошлось по щеке, и сквозь прикрытые глаза я увидел светлые иглы и блеск улыбки молодого волка. Чет вздрогнул и опустил руки мне на плечи. Я уже расстегнул его ширинку и мял ладонью горячий, прямой и упругий хуй. Пальцы стали мокрыми, Чет ложился на меня тяжелым телом, пахнущим одеколоном и мылом, и вздрагивая, понижая голос до рассыпчатого сухого треска, прерывисто продолжал историю убитого Токсика и выжившего себя. Каждое утро Токсик таскал его к реке и заставлял мыться. Сам сидел на берегу и курил или просто складывал руки на коленях и наблюдал. Чет не сразу понял, что улавливает внимание, которое испытывать не привык и не мог. Во внимании Токсика не было ничего опасного. Это не было внимание, с которым бесы-противники следили друг за другом. Это было что-то другое. Что-то свое, необычное крутилось вокруг Токсика. И оно добиралось и до Чета. Трогало его легкими движениями, сковывало их, заставляло плескать в лицо холодной водой, чтобы остыть и успокоиться. Поначалу он стеснялся. Потом – старался забить и забыть, но не мог. Токсик его тревожил. Тревожил безмятежным внимательным взглядом и тем, как отводил глаза, когда Чет выбирался на берег мокрым и голым. Я Чета почти не слышал. Он кусал кольца моих пробоев, тянул их. Резало губы, языком я пытался остановить его, и он умудрялся поймать мой язык и пососать кончик, прижимая так плотно, что не выскользнуть, потом отпускал, и пока я выл, выгибаясь, жмурясь от солнечного света, холодной щекой прижимался к моей и говорил быстрым льющимся голосом, словно бормотала мне на ухо та самая синяя речка с камнями-голышами на дне. Он учил Чета драться. Он учил Чета правильно разговаривать. Он заставлял Чета читать и считать. Он приносил Чету одежду. Он играл с ним в баночки. Он учил Чета пить водку и не валиться с ног. Он учил Чета бить татуировки. Он учил Чета ставить иглы. Он учил Чета распознавать опасные раны и переломы, останавливать кровь и накладывать шины. Он учил Чета молчать, когда нужно молчать. Он учил Чета наблюдать. Он учил Чета быть слепым. Он учил Чета выжидать. Он говорил Чету, что все это необходимо, потому что надо остаться в живых и вернуться туда, куда по статусу положено – в двадцать четвертую. Там его, Чета, ждут. Чет несмело улыбался в ответ. Токсик скалился, увидев его улыбку, и на его перебитой переносице появлялись складочки. И когда голос Чета прервался, и на время наступила тишина, я понял, что нас трое. Есть я и Чет, и мы сплелись в жестком кресле. Я лежал под Четом, запрокинув голову. Мой хуй терся о его живот, головку его члена, тыкался под упругие яйца, и руку ломило от желания передернуть хотя бы пару раз, а Чет цапнул меня зубами за губу и пополз вниз, а я потянулся за ним. Опускаясь на колени, с хрустом отводя колено Чета в сторону, я понял – нас трое. Я. Чет. И Токсик. Мне казалось, что на этот раз все будет проще, но я обломался – проще не было. Из двух вариантов – сломать себе хер в попытках влезть в неподатливую дырку или отстреляться вхолостую, я попытался выбрать третий. Подтянул Чета и попросил: - Отсоси. Он посмотрел на меня бешеными глазами и отрицательно помотал головой. Заговорил снова, не обращая внимания на мои проблемы и метания. И опять – другим голосом, у него их сотни было, чертов псих. Теперь я слышал растянутый, медленный и уверенный голос человека, привыкшего управлять сотнями бесов. Однажды он не пришел в срок, но потом все-таки появился, затолкал Чета в реку, но не наблюдал за ним с прежним вниманием. Сидел, опустив голову, и курил, пуская дым между колен. Белые прямые иглы блестели на солнце. Чет вымылся до скрипа, вернулся, дрожа, и натянул на мокрое тело футболку и потрепанные, протертые в швах джинсы. Токсик мельком глянул на него и кивком показал: садись. Чет сел на пожухлую желтую траву, отломил горький стебелек и сунул в рот. - Хочешь, в бесы отправлю? – спросил Токсик. Чет не хотел. - Мудак, - беззлобно сказал Токсик. – Зря я с тобой возился. А что мне с тобой тогда делать-то? - А ты с чего взялся мной распоряжаться? Токсик хмыкнул. Оскалился в улыбке. - Вырос ты, Чет, - сказал он, быстро спрятав улыбку, - значит, дальше сам справишься. Чет насторожился. Вырос он там или нет, но Токсика он терять не хотел. Токсик был единственным, что привязывало Чета к жизни. Его он ждал, для него придумывал разговоры-разговорчики, ему старался подражать и без него себя не представлял. Чету казалось, что он всю жизнь проведет так: просыпаясь и с утра ожидая Токсика, а потом – спать, и опять новое утро. Токсик сунул руку в карман и вытащил ключ на блестящем кольце. - На. Это от твоей хаты. Я ее взялся охранять, пока ты не очухаешься. Теперь можешь туда вернуться, там все цело, я ничего не трогал. - А ты куда? – спросил Чет вслед Токсику, когда тот поднялся и зашагал прочь по свалке, пуская под тяжелые подошвы легкие повизгивающие банки. - Никуда, - ответил Токсик, и на следующий день не пришел. И через два дня не пришел, но появился на четвертый. Я думал, что слышу скрип банок под ботинками Токсика, но оказалось, что Чет давно скрипит зубами от боли и иногда срывается в скрежещущий металлический стон. Все дело в том, что я давил на него, опираясь на руки, как будто собрался отжаться пару раз от пола с весом в сто тонн на спине. Слюны, которой я обмазался, не хватало, чтобы проскользнуть внутрь Чета, и головка хера убийственно медленно его пробивала, и мне, блядь, больно, и он – выгнулся почти мостиком. Чтобы заглушить Чета, я наклонился и попытался поцеловать его в холодный приоткрытый рот, но он отвернулся почти сразу, оказался возле моего уха и короткими, рваными фразами и новым голосом: быстрым и насмешливым, голосом наглого малька с Краюх, забормотал. Токсик появился на четвертый день. Он был пьян и весел. Светлые розоватые глаза блестели. Он улыбался странной улыбкой: не скалился, как обычно, а выглядел то ли виноватым, то ли сумасшедшим. Его радость стояла Чету поперек глотки. Чет уже знал, в чем дело – слухи-слухи, а остальное додумал сам и додумал правильно, и его с головой окунуло в бешенство. Токсик попытался, как прежде, покружить с Четом по свалке, играя с невидимыми даже на солнце проволоками, но обычная игра не удалась – Чет поймал его руки в острую петлю, стянул изо всех сил и долго не отпускал. Токсик стоял и не шевелился, внимательно на него глядя. Кровь текла по его рукам, рукавам джинсовой куртки, красными пятнами заляпала желтые метелочки мертвой травы. - Ты мое, - сказал Чет, - мое. Держи это в уме. Если ты меня бросишь, я с тебя вдвойне за каждое твое слово спрошу. Подыхать будешь – меня вспомнишь и пожалеешь, что бросил. Токсик выслушал и ударил, не жалея связанных проволокой рук, ударил так же, как когда-то ударил Чета впервые – ботинком в грудь. Только на этот раз Чет удержался на ногах и даже не согнулся, я наоборот, выпрямился и присвистнул. - Слабеешь, демон. Токсик брезгливо отряхнул руки от тяжелых соленых капель. - Я старался, - сказал он. – Старался, но из тебя все равно хуйня получилась. - Никого не должно ебать, что из меня получилось, - сказал Чет, - и тебя в том числе. Тему не сбрасывай. Ты – мое. Сначала Токсик подвернул рукава. Потом слизнул кровь с запястья. И только потом поднял на Чета глаза и выговорил: - Словами кидаться я тебя не учил. Твое – попробуй возьми. Не получится – я тебе покажу, что такое «мое»-«твое» - выебу так, что жопу зашивать придется. У меня правило – детей не ебу, но ты давно уже не малек, и… Чет впервые нарвался на такие разговоры от Токсика, который с ним никогда на язык наших улиц-линий всерьез не переходил. Впервые нарвался и растерялся. - Токсик, - сказал он. Он хотел сказать, что не такая уж хуйня из него получилась, что ему не хотелось Токсика обижать и что ему просто дико больно, когда никто не приходит в его уголок на краю свалки. Хотел сказать, но не успел, потому что Токсик развернулся и ушел. И после этого никогда больше не приходил на свалку. Все. Больше он ничего не говорил. Подтянул колени выше, и случилось хреново чудо – твердо обжатая со всех сторон головка моего хера протиснулась наконец, и я смог толкнуться внутрь, в очень горячую и невыносимую тесноту, которую в прошлый раз я ощущал через щит заморозки и нихрена потому не чувствовал, а сейчас я чувствовал так остро, как никогда не чувствовал даже боль от тяжелого удара в висок. Цепи на боках Чета приподнялись и снова опали, будто кто-то метким замахом обрушил их на живое тело. Я снова услышал новый голос Чета – разрывной, острый крик. Больно и больно. Хорошо и хорошо. Где твои мозги, Риплекс? Ты кончился, слился и ослабел, хотя все мышцы превратились в камни, а сил и упорства хватит еще на сотню лет. Это ни хрена не объяснишь. Я сошел с ума совсем недавно и еще не успел с этим разобраться. Единственное, что я понимал отчетливо, пока ебал Чета, сначала медленно, раскачиваясь в нем и боясь выскользнуть обратно, а потом резкими и быстрыми движениями – агонией отправляющегося в рай… единственное, что я понимал – это нихуя не ебля на двоих. Это групповуха. Я, Чет и Токсик. Белые иглы солнца, волчий оскал острого луча. Кровь на желтой траве и на моей ладони, которой я стирал с дрожащего в напряжении хера густую сперму – я порвал уздечку. Пиздец как больно, доложу я вам. Мы обычно сильно выматывались после таких дел. Подолгу лежали, почти не шевелясь, и обычно разговаривали мало, короткими фразами. Этот раз был исключением. Чет лежал на спине, завалив голову на мое предплечье. Расстегнутая куртка дымилась пылью, пыль и моя кровь слиплись на его животе в рыжую пленку. Скомканные джинсы тоже кое-где отдавали рыжиной. Я, закрыв глаза и прислушиваясь к отвратительной боли в головке, впитывал последний в этот день голос Чета: почти безмолвный, голос-тишину, изредка прорывающуюся хрипом. Чет ушел со свалки через месяц, как раз к середине лета. Он вдруг обнаружил то, чего раньше никогда не замечал: вокруг него на свалке громоздились сотни пустых баков, цистерн и бочонков с надписью: «Опасно! Токсично!» Один такой бак Чет пнул ногой и прожег себе ботинок каплями едкой вонючей жижи, выплеснувшейся под солнышко. Больше он эти бочки не трогал, но видеть их не мог и покинул свалку. Без него фанерная конурка скоро развалилась, а русло синей речки завалили всяким хламом. То место-бережок, где прежде Токсик наблюдал за своим мальком, теперь не найти – свалка разрослась и груды хлама навсегда скрыли то, что было раньше. Чет шлялся по улицам абсолютным одиночкой. Бесом он не был, но все привычки, умения и повадки бесов впитал с детства, и в стычках с ними приводил их в недоумение – свой же, только с какого-то хрена чужой… Он вернулся в свой дом, который сохранил для него Токсик, в пустые комнаты, прежде нагонявшие на него страх и тоску, но остывшие в памяти, как пепел старого костра. Листал книги, что-то переставлял, что-то ломал. Его мучили две беды: не было калек и не было Токсика. Точнее, Токсик был. О новом демоне Мэндера говорилось часто, как и о любом демоне – все они всегда на виду и всегда повод для слухов, но через слухи до Токсика не дотянешься, а сам он о Чете словно забыл. И тогда появился Боца. Тут Чет взял тайм-аут, что-то припоминая. По его словам, Боца и раньше был, но из истории выпал. Хуй знает, почему, сказал Чет. Я про него уже забыл совсем. Хотя он та еще сука и век бы его помнить. И неожиданно свернул с дорожки рассказа, описав мне тот день, когда Боца отхуярил его цепями за то, что Чет взялся наводить со мной мосты, и то, как валялся в снегу, не думая ни о чем, пустой, как старая катушка. Я попытался еще раз вывернуть на Токсика и задал пару вопросов. - Он правда этими веревками дрался? - Нет, - сказал Чет, переваливаясь на бок и удобнее устраиваясь на моем плече тяжелым затылком, - он двумя короткими трубами бился, таскал их в ботинках. Проволоки – это так. Говорил, когда хуево с глазками сделается, будешь жопу свою ими спасать. - И ты тоже умеешь обычным железом биться? Он тебя учил? - Да, - сказал Чет. - И нахуя ты тогда с проволокой ходишь? Взял бы железо и не вел себя, как мудак. - Лень, - односложно ответил Чет. У него глаза закрывались. Вымотался, что ли. Я его тихонько потрогал – сначала губы, потом теплое веко, и он не стал возмущаться, коротко вздохнул и надолго умолк, восстанавливая дыхание. У меня в голове что-то крутилось – важное и непонятное. Я все вроде понял, но что-то не складывалось. Почему Чет так подробно описал Токсика, а для Боца выделил два с половиной мата? И что делал Боца, когда Токсик уже заканчивал свои прогулки на свалку? Он ведь там вертелся в то время, я точно знал. И с Четом общался уже тогда, но Чет его упоминать не стал. А еще – что за странные штуки чувствовал Чет, когда Токсик приучал его мыться? И если Токсик вертелся рядом, потому что ему нравилось выращивать под себя молодое мясо, то какого хрена он так и не воспользовался Четом? Или чего он от него хотел-то? Если зайти с другой стороны, и решить, что Чет собирался рассказать мне, кто именно довел Дэнджера и Токсика до такого пиздеца, то почему не сказал в открытую, а болтал про какие-то бочки с надписями? Если это был Боца, то он мертв, и нихуя с этим уже не сделаешь. Если это был Чет, то… - Чет. – Я потянул его за ухо. – Проснись. Я хочу знать, чего ты от меня хочешь. Я не понял, что за херня: мое-не мое, выебу-не выебу, думай-не думай. Ты можешь нормально сказать? Он заворочался и закинул руку мне на плечо. Я присмотрелся. Пока глаза у него были закрыты, он совсем не был на себя похож – опять, мать его так, не похож на себя. Малек-мальком – и ведь правда, малек, он меня тоже младше, и я ему как тот Токсик, только учить уже больше ничему не надо… Белое солнышко снова полоснуло в пыльные окошки, я прижался к затылку Чета лбом и сказал: - Я тебя люблю. Слово – это твой проводник. Оно может завести в полную жопу, а может оттуда выручить одним махом. Оттого, что и как ты сказал, зависит, кем ты являешься, и будут ли тебя пиздить. Мы приучены следить за словами, цепляться к ним, доебываться до мельчайшего промаха, и любой языкастый бес за пару минут разговора может всю душу вытрясти из обычного парняги, заставив его признаться в любом пиздеце: например, в ебле дохлых собак. И парняга сам не будет понимать, как так вышло, а он уже опущен и валяется на земле в луже говна и крови. Можно сделать и наоборот – выебать целую стаю дохлых собак на глазах у всего Генджера, а потом парой слов отмахаться от всех предъяв. Сложно, но можно, если бесы будут бестолковыми, их легко продавить нормальным правильным разговором. Следи за словом, бес. Следи за словом, демон. Следи за словом. Риплекс. Я не уследил. Впервые слова оказались сильнее меня, и я снова плюхнулся в панику, как в ту кальку с ебаной первой любовью, только на этот раз ее невозможно было разорвать. Я ждал ответа. От ответа Чета зависело, ебал я дохлых собак или нет. Вы меня поняли, надеюсь. Чет сказал: - Это хорошо. По-моему, собак я все-таки ебал.