Однострочники и не только

Капюшон сползает на глаза и закрывает обзор. Ненавижу его. Хуже другое: он липнет к коже, грубая ткань словно врастает в меня всеми своими волокнами. Даже думать не хочу о том, как я сейчас выгляжу. Что-то вроде черного месива гнили с торчащими клочьями дерюги — это если снять капюшон; но именно для того и нужен плащ, чтобы никто ничего не видел. Надеюсь, я выгляжу обыкновенной бродяжкой. Надеюсь, меня впустят в город. От меня несет — словно от канавы в жару, одна из причин, по которой потеряла несколько драгоценных недель и шла пешком, а не ехала в какой-нибудь наемной телеге, при том что деньги у меня есть. Надеюсь, меня впустят. Насколько я помню, в нашем городе хоть дракону стража влететь позволит, если у дракона найдется пара полновесных золотых. А нет, так кинжал из руки пока не выпадает, и хотя ладони обмотаны кусками дерюги, как и все остальное тело, но сражаться не сложнее, чем прежде. Я разлагаюсь заживо, но это ничуть не больно. Я возвращаюсь домой. К сестре. Она не ждет меня, но, надеюсь, помнит — как бы ни тщилась забыть. Я считаю уже не мили — шаги, улыбаюсь под своим темным капюшоном и воображаю, как скажу "привет". Привет, сестренка. Ты ведь скучала по мне. В конце концов, из-за тебя я стала тем, что я теперь, но не подумай, не жалуюсь и не жалею. Главное, что все эти годы я мечтала о том, как мы встретимся вновь. Ты ведь, скажу я, рада меня видеть? Правда? В стенах города, в родном доме, в последний раз я была двадцать лет назад. Мне исполнилось шестнадцать, она, сестренка, на год старше. В сказках и легендах младшие наследуют красоту, ум, таланты, а то и получают их от ничем не примечательных родителей эдаким даром Создателя, но в нашей семье получилось иначе. Все и всегда принадлежало ей. Даже теперь, стоит закрыть глаза, встает образ — очень светлая кожа, жгуче-черные волосы ниже бедер, миндалевидные глаза, зелено-голубые и холодные, как вода в горном роднике. Лет с тринадцати за ней ухлестывали все окрестные парни, а она играла ими, будто младенец — деревянными погремушками. Чего я даже не пытаюсь вспомнить — всех ее кавалеров. Разве — некоторых. Помню молодого храмовника — рыжего, словно обсыпанного крошками веснушек, когда он снимал шлем, на затылке всегда торчал непослушный вихор; он украл у преподобной матери и принес ей в подарок зачарованное гномьей пылью кольцо. Оно было крупным, светилось в темноте, и сестра вертела его так и эдак, размахивала перед моим носом. Я закрывалась одеялом и отворачивалась. У нас была одна спальня на двоих, небогатый дом, так что сбежать от нее некуда было. А храмовника потом посадили в каталажку и вышибли из Ордена, и спустя полгода он превратился в покрытого буро-бордовыми язвами калеку, ползал на отмерших от гангрены культях по площади и вымаливал гроши на тот же самый гномий порошок. Мы ходили на рынок и, конечно, видели его. Я оглядывалась, порой кидала медяк-другой. Сестра — нет. Помню баннова сынка. По правде, тот и мне не особо нравился — пузатый, как медный котел, и важный, как петух в курятнике. Но уж денег-то те самые куры не клевали, и родители умоляли сестренку ответить толстому банну взаимностью; разом бы все долги уплатили, и вообще — какими-никакими аристократами бы заделались. Она фыркала и убегала прочь — только пятки сверкали, голые пятки в прорехах когда-то дорогих, кожаных, но давно истрепавшихся туфель. Ей было наплевать на нас точно так же, как на всех остальных. Помню, я подкрасилась углем и вареной свеклой, когда баннов сынок в очередной раз явился в наш убогий домишко, и прислуживала ему, кланяясь и улыбаясь. Я надеялась, что он взглянет на меня, может быть, возьмет меня, и тогда я сделаю то, что не сделала сестра, и мать перестанет вздыхать на все лады «какая же она у меня красавица да умница«, и отец похвастается перед своими друзьями в трактире не только ею. Но банн отказался от всего, что я предлагала ему, хлебнул лишь воды из жестяной кружки, поморщился и выплеснул прямо на пол. И ушел, сплюнув напоследок — «стерва». Упрямство сестры могло здорово навредить нам, нечасто банны прощают, когда их выставляют, будто шелудивых котов во двор, но все обошлось. Ее прощали. Ее любили. Свихнувшийся храмовник молил ее не о ломаной монетке — о хотя бы еще одном взгляде. Аристократ не стал трогать нашу семью, а приказал привезти мешок муки, на прощание, что ли. Такова была сила моей сестры. Когда-то я надеялась, что она окажется магом и ее отошлют подальше, на холодное озеро в жуткую спицу-башню; я эту башню отродясь не видела тогда, лишь представляла как бесконечную каменную громаду, упирающуюся в небо. Там всегда холодно, а на самой вершине не тает снег. Я мечтала, что ее отправят туда. Пустое: той магии, что про огонь и демонов, в ней оказалось не больше, чем в моих башмаках. Просто люди любили ее, отец с матерью прощали все выходки, мужчины восхищались, женщины и те не слишком завидовали. Я была каким-то мерзким исключением и ненавидела себя за это. Моя милая, веселая сестричка. Как золотой песок в воде — пойди, вылови в бурной речке крупинки. Иногда я представляла: что бы делала на ее месте? С ее красотой и умением нравиться людям? О, думала я, одарила бы вниманием всех вокруг, с меня не убудет. И никому не делала бы больно. Никогда. Но я была собой, а не ею. Когда за мной стал ухаживать молодой пекарь Марко, я даже не поняла сначала, не поверила, все внимание ведь доставалось сестре, я даже для себя успела стать пустым местом. Но трудно ошибиться, когда тебя встречают, провожают, улыбаются, приносят лучшие булочки с розочками из сахарной глазури — прежде мне такие и попробовать-то нечасто доводилось, богачи такое едят. Марко не был ни храмовником, ни банном, ни первым красавцем в городе — огромный, широкоплечий, с руками-бревнами и будто топором да кувалдой вытесанным лицом, зато добрым и, что называют «внимательным». И со мной. Первый раз в жизни. Сначала я дичилась. Избегала Марко, пряталась от него, относила обратно или просто не притрагивалась к угощению. Он не отступался, он был терпелив, словно хороший лошадник с диковатой кобылой. Он не пытался зажать меня в углу и обслюнявить поцелуями, как сделали бы многие другие парни, а просто дарил подарки, улыбался, говорил разные добрые слова. Ладно, должна признать: ему пришлось ждать не слишком-то долго. Я была счастлива целых три месяца и восемь дней. Мы собирались пожениться осенью. Но за три дня до Праздника Урожая я увидела Марко с ней. Не знаю, зачем ей это было надо. Не понимала тогда, и теперь ничуть не лучше; она могла выбрать любого — может, и самого короля, реши поехать в Денерим и примелькаться пред королевскими очами. Неуклюжий пекарь Марко ей точно был ни к чему. Наверное, она просто хотела отнять то, что по недоразумению оказалось моим. До сих пор помню: полупустой сарай, где Марко хранил муку и где я ему помогала. Заглянула я туда взять немного масла и сначала не поняла, почему он лежит на полу, успела даже испугаться. Затем глаза привыкли к полумраку. Она была сверху. Черные волосы стлались по светлой коже Марко, словно вонзались и врастали в него. Она запрокинула голову, а его лицо выражало почти муку, и он удерживал ее за бедра так, точно хотел оттолкнуть. Но не отталкивал. По правде, меня они вовсе не заметили, и я выскочила прежде, чем успели сообразить: «попались«. Я помню: в голове было легко и как-то очень пусто. Не рыдала ни минутки. Просто знала, что делать дальше. Дурнолуковка — детская травка, чуть туманит разум, словно слабое вино. Но с шиповидкой и экстрактом лотоса становится смертельным ядом. Подобным отваром травят крыс. Тем вечером я поднесла Марко ломоть сдобы с кремовой розой — подобной тем, что он мне дарил, когда приручал; и едва он коснулся языком взбитых сливок, все было кончено. Отравы хватило бы на роту солдат. Я не желала, чтобы он мучился. Наверное, мне следовало сделать это с сестрой, а не с ним. Наверное, он не заслужил. Наверное, просто не сумел противиться ее странной магии. Я просидела с Марко до утра, держала за руку и гладила белые-белые щеки. Мне все представлялись волосы сестры — черные, как земля, как трещины на стене старого дома; будто это они выпили всю кровь и всю жизнь моего Марко. На рассвете я сдалась страже. Меня продержали в тюрьме неделю и должны были казнить еще через два дня, но судьба решила иначе. Я жива. Я вернулась, сестра. Я все помню. Город разросся и выпирает из-за каменных ворот, словно жирное брюхо из тесной рубахи, а доски ворот потемнели, на крепежах и петлях расползлись пятна ржавчины. Хочу коснуться позеленелых камней, может быть, прижаться лбом, но я не должна вызывать подозрений, пока крадусь мимо стражников. Один прикрикивает на «грязную нищенку», преграждает мне путь. Я знаю, как можно войти не в ворота, иным путем, но тот, другой путь понадобится после, и я молча показываю пахнущему потом парню в потертом кожаном доспехе золотой. Монета блестит на солнце. Глаза у стражника расширяются, широкая красная морда краснеет еще сильнее. Он хватает монету и бурчит: «Проходи». Я не оглядываюсь. Капюшон скрывает лицо, плащ — все тело; от меня несет гнилью и, наверное, стражник принял за какого-нибудь наемного убийцу, пропитанного ядами так, что отравой стало собственное дыхание, и он недалек от истины. Но золото всегда ярче темноты и перевешивает любые опасения и страхи. У меня немного времени. Нужно искать сестру. В квашне города это не так-то просто, пусть я и помню каждый переулок... двадцатилетней давности, вот именно. Где ее искать? В старом родительском доме? Мелькает даже неприятная мысль: вдруг она переехала, живет, например, в Денериме или каком-нибудь Рэдклиффе теперь. Я не успею найти ее там. Проклятье. Приходится заглянуть в трактир. Золотых у меня достаточно, я их не считаю. Уже скоро деньги мне не понадобятся. Больше никогда не понадобятся. Пять монет спустя я узнаю все. Признаться, во мне шевелилась мыслишка: что, если везение изменило сестре, что, если я найду ее в канаве или дешевом борделе, где ее раскладывают на грязных тряпках пьяные бродяги. Что, если она умерла родами или от болезни. Или даже хуже: приняла постриг и стала преподобной сестрой, к примеру. Я не верю ни в Создателя, ни в Андрасте, но если бы она признала правду о себе, то изменила бы многое. Наверное, я бы просто ушла. Но нет. Сестра жива и здорова, рассказывает мне кривой на один глаз тип. У него подрезаны кончики ушей, но характерный тонкий хрящ выдает эльфийское происхождение. Городские эльфы режут уши тем, кого изгоняют из своей общины за какое-нибудь немыслимое преступление: например, предательство сородичей «мерзким шемленам». Нет-нет да и поглядываю на его изуродованные уши, стараясь не ухмыляться. Он бы принял на свой счет. Мне не нужна драка. Не сейчас. Жива и здорова, повторяет изуродованный эльф, облизывая бледно-розовым языком тонкие губы. Овдовела лет десять назад, да только недолго горевала. «Бурмистр-то, от самих Хоу ставленый, ей все переписал. Совсем на старости лет ума лишился: родных детей чуть не по миру пустил, зато ей...», — выразительный жест рукой будто возвращает меня в прошлое. Всегда так было. Всегда. Эльф заканчивает с каким-то даже придыханием; подлецы и предатели всегда сентиментальнее престарелых тетушек: «Любил он ее больше жизни. А она с тех пор что сыр в масле, в золоте и орлейских кружевах, мужиков меняет, как перчатки». Забытая обида першит в горле. Я поправляю капюшон, потому что саднит щека — похоже, провалилась, выступили зубы. «А люди-то что говорят?» — я давлюсь собственной прокисшей плотью. Эльф дергает плечом. «Ее любят. Ну... она добрая. На приют не жалеет, помогает всем, кто ни попросит. Чисто мамаша. Своих детей не родила, но все так и прозвали — Мамкой». Я все-таки давлюсь горькой слюной. Меня разбирает смех. Добрая. Помогает. Перед глазами — черные волосы на белой коже Марко, похожие на пробившиеся наружу вены. Не до конца продуманный, сейчас мой план обретает смысл и законченность. Сестра моя, теперь я знаю, что делать. Дождаться ночи не так-то легко. У меня в голове шепот, с каждым часом тихие голоса прогрызают путь все глубже, сквозь набрякшее мясо и кости, куда-то к самой душе. Я пью разбавленный эль в трактире, пытаюсь поспать в углу, просыпаюсь. У меня мало, так мало времени. Два или три раза я забываю, зачем вообще пришла и где нахожусь. Обнаруживаю себя посреди улицы, на коленях, какой-то ребенок тыкает в меня пальцем, женщина в линялой юбке подхватывает мальчишку и сплевывает в мою сторону. Потом я «просыпаюсь» возле церкви. Исповедоваться и уйти. Так лучше. Забыть все задуманное. Потом я вспоминаю Марко. Злость — ведро ледяной воды. Я перебрасываю кинжал из одной обмотанной тряпками ладони в другую. Уже смеркается, и можно пробираться в «красивый домик с большим яблоневым садом«, как его описал корноухий эльф. Поздним летом богатые кварталы пахнут цветами и перезревшими фруктами. Я легко нахожу нужное место и, мухой в варенье, тону в вязком аромате яблок, аж глаза щиплет. Вкус. Какие они на вкус, наши яблоки? Кисло-сладкие? Наоборот, приторные до тягучей медовости? Не помню. Голоса съели меня, как спелый фрукт, я — огрызок, гниющий огрызок в сорной куче. Сестра моя, вспоминала ли ты обо мне? Не думаю, по правде говоря. Тебе всегда было плевать на всех, и я не верю в твою доброту — скорее, ты усмотрела некую выгоду в этом самозваном «материнском» титуле. Неважно. Я перелажу через высокий забор с резными украшениями, крадусь через сад к двухэтажному особняку, лилово-розоватому в сумерках. Красивый домик, назвал его эльф. Он ошибся. Это лучший дом на свете. Как бы я хотела пожить в таком хотя бы день. Внутри он еще лучше. Я взламываю ставни на первом этаже, озираюсь по сторонам. Темнота подсказывает, что слуги спят и никто ничего не слышит, двигаться тихо я научилась в первые месяцы «новой жизни». Двадцать лет назад. Да. Детство прошло в бедности, и после я-то не стала богаче, и теперь с невольной опаской крадусь по натертому до блеска паркету и коврам. На стенах картины и серебряные подсвечники. Она жила в роскоши, пока я ковырялась в дерьме. Сестра моя, так ведь было всегда. Где Создатель и где справедливость? Ее спальня похожа на маленький розарий. Живые цветы рядом с будуаром, балдахин украшен ароматными мешочках в золотых «колокольчиках» — отпугивать насекомых. В детстве нас вечно жрала кровососущая гнусь с болот. А в это святилище моей сестры не сунется ни одна мерзкая тварь. Кроме меня. Верно? Я замираю, прежде чем откинуть легкую шелковую шторку. «Изменилась ли она?» Годы порой не щадят женщин. Возможно, она покрыта морщинами, или безобразно растолстела, или наоборот, усохла и похожа на сушеного жука. Я убираю преграду ткани и вздыхаю. Нет. Она не изменилась. Клянусь подштанниками Андрасте, ей как будто бы все еще семнадцать — может быть, темнота скрадывает возраст и отнимает несколько лет, но и при свете ей вряд ли дашь больше двадцати пяти. У нее тонкая талия, полная грудь, свежая кожа и все те же иссиня-черные волосы; всего лишь пара прядок седины. И эти волосы по-прежнему готовы забраться под кожу и сожрать кого угодно. Как моего Марко. — Я вернулась, — шепчу, зажимая ей рот. Она распахивает глаза; зеленые огромные глаза, пытается вырваться, беззвучно кричит и кусает. Я не чувствую боли. И я намного сильнее. — Пойдем со мной, сестра моя, — я скручиваю ее шелковыми простынями и шторками, обматываю, словно коконом. Ее лицо мокро от слез. Она меня узнала. Это хорошо. Она легкая, и я без труда утаскиваю ее прочь — через забор, переулками, путем контрабандистов. Пожирающие меня голоса направляют нас, подсказывают, куда нам идти. Справедливости нет, но я буду ею. У меня мало времени, поэтому мы идем не в глубины гномьих городов, поближе — но там тоже обитают они. Те, с кем я сражалась всю жизнь. Не по своей воле. Я убила Марко, но, сестра, ты виновата, ты вынудила меня поступить так. Хочешь спросить: почему я не убила тебя? Я... не знаю. Вот и весь ответ. Мы пробираемся в тевинтерские руины. Здесь много «их»: подземных тварей, чудовищ, и все они поют мне, словно воспевая мое поражение; я могу умереть либо стать одной из них. Отличный выбор, не так ли? Она немного притихла. Когда мелькнули во мраке первые тени, попыталась заорать — и здесь я ей уже рот не затыкаю, какая разница, никто не услышит. А теперь замолкла, словно надеясь проснуться от кошмара. Не выйдет. Моя жизнь вся была кошмаром. Я так и не проснулась, верно? Я кладу ее на камни и начинаю разматывать шелковый кокон. Со всех сторон уже подбираются твари. Порождения тьмы. Они чуют меня, потому что я — Серый Страж. Они больше не пытаются убить меня, потому что мой Зов дошел до той стадии, когда почти не отличаюсь от них. Вместе с шелком кокона я снимаю и мерзкий капюшон. Сестра кричит, срываясь на визг. Я глажу ее мягкую кожу сморщенными искаженными руками, пальцы похожи на заплесневевшую морковь. Изо рта капает слюна. Стражи забрали меня двадцать лет назад. А теперь круг замкнулся; но я не хочу убивать сестру. Я хочу иного. Порождения тьмы толпятся рядом, гортанно рыча от нетерпения; меня они боятся или воспринимают альфой, а точнее — то и другое. Я не разочаровываю их, подаю пример: наклоняюсь к ярко-красным даже в темноте губам моей сестры и изрыгаю в нее отравленный сок — может быть, в нем капли еще той Чаши Посвящения, которая едва не убила и навсегда исказила меня. Сестра бьется подо мной, горячая и приятно-упругая. Сейчас она принадлежит только мне — напитанная чужим восхищением, любовью и счастьем, словно переспевшее яблоко кисло-сладким нектаром. Я обладаю ею. Я трансформирую ее. Порождения тьмы взвизгивают от нетерпения. Подождут. У них будет еще много времени и много дней, и они не осмелятся оспорить право альфы. Они не помешают мне насладиться. Я нащупываю кинжал: его лезвие — для меня. Она же станет Матерью и будет жить долго, очень долго. Меня снова рвет прямо в захлебывающийся рот, а низ живота сводит спазмом удовольствия. Я люблю тебя, сестра моя.