Однострочники и не только

Сияние Златого Града до сих пор горит на кончиках пальцев, жжется, словно неочищенный лириум, ладони покрыты язвами, но жалеть не о чем — они получили столько света, сколько смогли взять, и мечтания каждого из них исполнились. Теперь он называет себя Архитектором и, как прежде, ныне и вечно, служит красоте. Дирижер Хора Тишины Сетий Амладарис — ныне тот откликается лишь на имя «Корифей» — твердит о том, что они вошли в новую эру, стали выше давно сгинувших божеств эльфов, сами стали богами. Корифей повторяет это, потому что искал своего бога, Думата, чей шепот внушил ему, а затем — и всему Хору Тишины: «Мы должны войти в Златой Град». Город оказался пустым и одновременно переполненным сиянием, они едва не ослепли от зарева, они вдосталь унесли света. «И теперь», — повторяет Сетий... Корифей, — «мы боги, нам не нужен никто другой». Архитектор не согласен. Красота все еще заслуживает того, чтобы служить ей, даже если Уртемиэль Прекрасный оказался такой же ложью, как и могущественный Думат. Сияние позволяет пойти много дальше: за пределы жизни и смерти. Пожалуй, Архитектор восхищен тем, что под силу ему теперь. Красота — абстрактное понятие; Архитектор творит ее из камня, стекла, из металла и живой плоти, — нет неподходящих материалов. Из глубин того, что когда-то было океаном, он поднял свою крепость: имя ей — Своды Красоты. Красота — это абстракция. Красота — это парадокс. С пальцев капает свет и осыпается пепел, когда Архитектор направляет магию, созидая, трансформируя, видоизменяя цитадель. Издалека она может показаться полуразрушенной — в том замысел, отражающий облик нового мира. (Корифей говорит: мы боги, мы правим, никто нам не указ, но мир похож на груду осколков, Архитектор ищет в них гармонию) Вблизи цитадели начинает кружиться голова. Тысячефунтовые глыбы гранита с нитями золота, пирита и лириума висят в воздухе, стены и колонны накренены под невообразимыми углами — они держатся и не падают. Отражают ли пространственные парадоксы красоту? Архитектор каждый день — или каждый час, или каждое мгновение, в новом мире нет времени, особенно для его богов, — создает Своды заново. Внизу дышат огнем кузницы, ни на мгновение не замирают реки жидкого железа, расплавленного золота, серебра, лириума. Одни рабы убивают других, чтобы накормить огненных демонов, вдосталь насытить их жаром плавильни. Гномы работают с лириумом, а самых сильных рабов и самых лучших кузнецов привозят из места, что было некогда влажным Пар Волленом; рогатые серокожие гиганты не ведают усталости. Стекло и витье изразцов, решетки, крепления, подсвечники для неживого синеватого пламени — вот, что создают в кузнях, и каждой вещи Архитектор находит применение, но камень, металл и даже дерево недостаточно живы. «Истинная красота», — размышляет он, — «Заключена в том, что наделено душой». Или кровью. Или тем и другим. Он проверяет. К Архитектору приводят людей, эльфов, гигантов из Пар Воллена. Иногда ему нужды артефакты, чтобы создать из них нечто новое (совершенное, думает Архитектор), иногда — нет; достаточно сияния и пепла. Холодный огонь Златого Града рассекает и изменяет плоть с той же легкостью, с какой прикреплял к «ничто» исполинские глыбы. Эльфы сдались первыми, — они были рабами до похода в Златой Град, и как будто знали, чем все окончится. Они приняли новый мир с какой-то отстраненной покорностью, словно воцарившаяся холодная пелена и остановившаяся время — это и есть сама Утенера, легендарное состояние между жизнью и смертью. Эльфы все еще надеются проснуться, конечно же, то протест против богов. Архитектор должен заставить... нет, призвать их служить. Архитектор разрезает двух эльфов — женщин или мужчин, иногда смешанные пары — высоких и стройных, осторожно извлекает сначала кишечник с желеобразной массой мезентерия, затем желудок, почки, селезенку и мочевой пузырь, не трогая только сердце и легкие. Он сшивает их животом к животу — так они еще тоньше, нитяно-хрупки в талии, а плечи у мужчин остаются широкими, у женщин груди — полными, мускулы — крепкими. Архитектор следит за тем, чтобы во время операции эльфы были живыми и в полном сознании. Этот эксперимент он повторял несколько раз, порой материал погибал, однажды пришлось уничтожить почти готовый инструмент потому что у одного эльфа лопнула от криков трахея, и он уже никуда не годился. Но чаще все заканчивается хорошо. Вместо низменной грязи кишок в сшитых вместе телах -лириум, немного золота и много света. Эльфы смотрят друг на друга. Эльфы могут дышать — и петь. Архитектор надрезает на их плечах и спинах кожу, чтобы вставить птичьи перья, и убеждает: «Я уподобляю вас вашим же богам, двуединым ФалонДину и Диртамену; пойте же ныне во славу их — потому что у всех богов одни и те же имена». Он творит подобное тысячу раз, эльфы похожи на арфы с тонкими струнами, на сегеронский кедр, из древесины которого делают музыкальные инструменты. «Пойте», — говорит им Архитектор. Пойте вечно в Хоре Тишины. Дети Камня — гномы, — действительно связаны с камнем. Таковы были все верования этого народа, они остались неизменны, гномы не признают новых богов. Гномы — почти единственные, кто до сих пор бунтует и уходит в глубины своих подземных королевств, пускай и нельзя скрыться от могущества богов. Бунты бессмысленны. Архитектор понимает это, гномы — нет. «Из бунтовщиков», — посоветовал ему Мастер Рабов, — «получаются гладиаторы, заставь их убивать друг друга», — жрец Андорала не блещет фантазией, и ничего не понимает в гармонии. Бунт — это смирение. Камень тверд, непокорен, а если неправильно ударить по нему — раскрошится. Архитектор соединил гномов с камнем: поместил многих в полые, специально выдолбленные колоды — некоторых по пояс, других — по грудь, третьих до горла или переносицы, — и на них потекла река кобальта и ардита, две струи — голубая и оранжевая, двухцветная магма. Они превращались в камень заживо, Архитектор внимательно следил за этим, и те, у кого окаменели лишь ступни, пытались выбраться, ломали кости голеностопа, рвали мышцы и связки в тщетной попытке уползти. Те, кого накрыло магмой по пояс, бились и выцарапывали целые куски мяса со щек и шеи; они пытались разорвать себе горло, чтобы остановить мучения, но красота — не синоним милосердия, и Архитектор не позволил им закончить начатое. Дольше всего он наблюдал за заточенными по горло: агония преобразует все живое, за мгновение до смерти всякая жизнь неуловимо приближается к тому самому идеалу. Думата не существует, и Уртемиэль оказался ложью, но глядя в пустые глаза гномов, наблюдая как лопаются капилляры и струится по землистым щекам кровь, Архитектор размышлял о том, насколько он близок и насколько вознесся в своем служении к ней — к Красоте. У бога довольно времени. Своды Красоты будут стоять вечно. Их поддерживают живые колонны; иногда они шевелятся, иногда пытаются сдвинуться с места, или всего лишь глухо стонут, и эти звуки — тоже часть общего замысла. Рогатые гиганты сопротивлялись не так долго, как упрямые дети Камня, зато яростно, — в них течет драконья кровь и, подобно драконам, они неустрашимы и безжалостны. До того, как Хор Тишины принял в себя сияние Златого Града, эти создания-чудовища считались опасными даже для великой Империи. Архитектор не стал перечить их природе: из рогачей он создает стражей для цитадели. Народ, называющий себя косситами, огромен ростом и без вмешательства магии, поэтому Архитектор всего лишь добавляет конечностей, рогов, клыков, крыльев. Из трех-четырех косситов получается один страж. Архитектор считает, что лучше всего подходят тела женщин, к которым он пришивает мужские — на спину и на живот. Позвоночник скрепляется с плечевым суставом, пленка плевры надувает вторую пару легких, защищенных искусственной чешуей. В отверстие между ног женщины-коссита Архитектор помещает покрытое шипами щупальце, и меняет внутренние соки так, чтобы они превратились в смертельный яд. Когда бывший коссит двигается, щупальце подрагивает, словно трещотка у гремучей змеи, и на камни стекает отравленная слизь. Стражи должны внушать ужас, и это тоже часть общей картины, ее детали и светотень. Сложнее всего с людьми. В них нет отстраненной покорности эльфов, упрямства гномов или ярости косситов — в них все вместе, а еще лицемерие, восторг, отрицание, даже равнодушие. Люди — хаос, диссонанс, фальшивая нота и неверный мазок кисти. Архитектор пытается исправить, но для людей нельзя подыскать какого-то единого рецепта. Из авваров, что с границ холодных южных земель — дальше лишь вечная мерзлота, — он тоже творил стражей, но косситы подходят лучше. Из обитателей Долов — живые арфы, однако же, уступающие эльфам. Из смертепоклонников Неварры Архитектор создавал дышащие статуи, которые разрушались и покрывались трещинами, в отличие от гномов. Люди — дисгармония. Архитектор иногда с усмешкой вспоминает, что сам некогда был человеком. Люди — более сложная задача. Демонов прежде считали опасными, но для богов из Златого Града самые ужасные твари Тени — не страшнее щенков. Тени, впрочем, больше не существует. Демоны вольны бродить где им вздумается, правда, и они подвластны воле принявших сияние. Архитектор призывает демонов к гордым аламарри и указывает на пленников покрытой пеплом ладонью. «Берите их», — говорит он сгусткам лавы, полуобнаженным лиловым женщинам и мужчинам, подобиям пауков и совсем уж бесформенным тварям. «Берите», — повторяет Архитектор, — «ибо вы есть хаос, соединитесь с хаосом, и пусть родится симметрия». Уговаривать демонов не нужно. Они набрасываются на скованных цепями аламарри — Архитектор не подавлял их волю, каждый в сознании, каждый осознает происходящее. Демоны — жадные и грязные твари, — всегда больше портят, чем созидают. Архитектор издалека наблюдает, как Гнев жрет грузноватого мужчину средних лет, мышцы запекаются, жир выкипает и капает пузырями на камни. Обугленный череп открывает и закрывает блестящую челюсть. На полу кипят лужи мочи и фекалий. Гнев обгладывает горящие кости, к нему присоединяется Голод, — они оба пируют на останках человека, — и все это совершенно бесполезно, совершенно чуждо понятию красоты. Гордыня и Желание развлекаются со своими жертвами иначе. Гордыня в своем истинном облике ужасен, но уменьшается до копии одного из пленников — по виду, воина, и протягивает ему меч. Едва тот касается рукояти, сверкая взглядом и вздергивая голову, как весь покрывается язвами — самые маленькие размером с кулак, большие — в голову ребенка. Правильные черты лица перекашивает куда-то вправо мешком опухоли, и бывший красавец-воин срезает наросшую плоть, отшвыривает ее, захлебывается кровью. Это тоже не имеет никакого смысла, как и само понятие гордыни. Не разочаровывают Архитектора лишь демоны Желания. Они совокупляются с мужчинами и женщинами аламарри, — и вскоре у тех и других раздувает животы. Сияние Златого Града подсказывает суть вещей, поэтому Архитектор распоряжается убить беременных женщин — это милосердно, так уж устроено демоново семя, что естественным путем невозможно родить от них, — а мужчин забирает. Несколько недель их кормят лучшей пищей и поят молоком, животы разбухают, тяжело нависая над половыми органами, — и в свое время наружу прорываются создания, похожие одновременно на демонов, людей и драконов. Они съедают своих странных «матерей», но Архитектор любуется ими — эти бастарды демона и человека прекрасны, в них семь футов роста, у них кожа цвета индиго и в зрачках — блики того самого света. Архитектор называет их Детьми, а они его — Отцом. Они достойны обитать в Сводах Красоты, возможно, даже сменить людей, хотя Архитектор догадывается, что остальным новым богам его Дети придутся не по нутру. Дети любят его, пускай он и не настоящий Отец. Своды Красоты — неприступная, величественная крепость, каждое мгновение Архитектор исправляет, улучшает ее, каждое мгновение приближается к совершенству. В Хоре Тишины поют сшитые из живых эльфов арфы. Стонущие колонны поддерживают массив камня. Неумолимые Стражи охраняют цитадель. Дети обитают в ней — идеальные, прекрасные, — очищенные от гнилой пустоты демонов и слабости смертных. Архитектор — бог: ладони его сияют, несмотря на крошки пепла и оголенные до черноты кости. Не ведая сна и отдыха, он бродит по крепости и повторяет: это ли красота? Правильно ли то, что я создал? Порой он ловит себя на странных мыслях: хотел бы отмотать время (которого больше нет) к тому мгновению, когда верховное божество, Корифей, еще звало себя просто Сетием Амладарисом, и у всех них были имена, и солнце было горячим, трава — зеленой, вода — голубой; было что-то кроме черно-синей ледяной мглы и слепящего божественного света. «Что, если мы — все мы, я сам, — разрушили гармонию?» — задумывается он, и царапает остатками рук костистое лицо, подобно собственным жертвам отдирая куски темной плоти. «Лучше бы мы никогда не входили в Град Златой». «Лучше бы превратились в чудовищ и понесли кару». Архитектор кричит, но в Хоре Тишины не слышно крика. Своды Красоты будут стоять вечно.