Вензель твой в сердце моем...

В бескрайней сумеречной мгле чернела Тень. Бесформенная, пугающая, настолько темная, что свет не смог бы и коснуться ее. Как пропасть, на дне которой, возможно, сокрыты несметные богатства, и совершенно точно притаилась погибель. Расплывчатые контуры колыхались, будто от ветра, но ветра здесь не было. Как не было ничего, кроме бескрайнего простора, вечных сумерек и человека, спокойно расположившегося в пустоте. Он не стоял и не сидел — просто парил во мгле, позволив ей себя окутать. А темное пятно, застывшее чуть поодаль, казалось, с интересом всматривалось в него. Но он не боялся. Давно уже не боялся. Он привык к этому странному пространству, равно как и к Тени, что всегда говорила с ним, как ученый говорит с заигравшимся котенком, научившимся строить башни из кубиков. — Забавно, впервые мы встретились ровно тридцать лет назад. Я был подростком и не верил в чудеса. Вообще ни во что не верил… — с улыбкой сказал Моретти, а в карих глазах промелькнула острая, удушающая ностальгия. — Не мог верить, — отозвалась Тьма. — Умирая от рака, сложно верить в чудеса, особенно когда врачи говорят: «Надежды нет». — Но надежда была, — нехорошо усмехнулся мужчина. Морщинки вокруг глаз стали глубже, и оттого его вечно печальный, но цепкий взгляд стал пронзительно острым. — Исходя из всех вероятностей, предположу, что, знай ты о возможном спасении, не стал бы тем, кем являлся. На смертном одре ты был так спокоен, ни тени страха. Ни капли обреченности. Скорее, безразличие с толикой покорности судьбе и с осознанием никчемности сопротивления законам бытия. Кто в четырнадцать лет способен на такое? Как много смертных вообще могут испытать на пороге смерти умиротворение? Я знаю ответ, — ее голос был вкрадчивым и тихим, ему казалось, будто этот голос проникает под кожу, огибает мышцы, вплавляется в кости и, достигнув мозга, разъедает его, чтобы проникнуть глубже — в саму душу. Но Моретти не хотел сопротивляться. Давно уже не хотел… — И из всех них, хоть их и немного, ты выбрала меня. Никогда не пойму, почему. — Случайность, — края Тьмы задрожали чуть сильнее, она тихо рассмеялась. И смех этот был подобен бризу, скользящему по морской глади — рябь пройдет быстро, не оставив и следа. — Скуке подвержены даже мы. А впрочем, возможно, мы подвержены ей куда больше смертных. Что есть вечность по сравнению с сотней лет? Тысячей? Миллионом? Пресыщение. Мы видели всё, мы знаем больше, чем нужно, и лишь необычные случайности, занятные особенности, столь редко встречающиеся в монотонном бытии, разбавляют наше вечное скитание. Ты — одна из таких особенностей. И я пришла к тебе. Остановила твое время. Сколько мы тогда проговорили по вашим меркам?.. — Кажется, около двух лет, — задумчиво ответил Моретти, вспоминая первую встречу с невозможным. Серые простыни, тяжелый, удушающий аромат лекарств, смешанный с едким запахом хлорки, мочи и крови. В палате их было, кажется, пятеро или шестеро, этого он уже не помнил. Один умер накануне, и после него остался еще один запах, самый стойкий. Не убиваемый даже вездесущей хлоркой. Запах, шепчущий о грядущем, навязчиво и неотвратимо, проникая в душу и затопляя ее страхом, разъедая… А впрочем, Моретти не боялся. В отличие от сокамерников, лишенных шанса увидеть следующую зиму, он никогда не боялся. Смерть казалась чем-то неизбежным, а потому естественно логичным, единственно возможным. Он не хотел прятаться и убегать, как не хотел и героически встретить ее лицом к лицу, чтобы прослыть храбрецом хотя бы в собственных грезах. Он просто ждал. Ждал конца. Но вместо этого оказался в бесконечной мгле, где не было ни верха, ни низа, ни прошлого, ни будущего, ни времени, ни пространства. А бесформенная Тень, гротескным изваянием замершая напротив, сообщила, что он всё еще жив. И пока не умрет, ведь она хочет поговорить с ним… Страх перед неизвестным постепенно сменялся волнением, а время шло, но лишь для этих двоих, замерших в вечности. И они говорили, говорили, говорили… И волнение сменилось покоем. Доверием. Восхищением. Чем-то особенным, сокровенным… — Ваши годы для меня что для вас мгновения, — ее голос был спокойным и безразличным, как и всегда. Лишь изредка вспыхивали в нем нотки любопытства, чтобы вскоре угаснуть. — Сложно отсчитывать их. Прости, возможно, тогда я тебя утомила… — Вовсе нет, я никогда прежде не чувствовал себя настолько живым. Тьма вновь рассмеялась, на этот раз чуть громче, и, казалось, это действительно развеселило ее. Глубокими волнами прошла по затягивающей темноте отчетливо заметная рябь. И смешивающиеся с окружающей мглой края ее, похожие на дымку, вдруг уплотнились, напоминая рваную тряпку, выброшенную океаном на берег. А Моретти улыбнулся, не зная, что именно так ее развеселило, но радуясь своей маленькой победе. Нечасто ему удавалось вызвать у вечного существа, знавшего всё и даже больше, столь яркие эмоции. Эмоции, в сравнении с человеческими столь бледные, что казались бы совсем незначительными — и всё же это была победа. Ведь он знал: ее чувства совсем иные. В ней нет ничего человеческого… — Занятно. Ты говоришь о жизни в подпространстве, созданном мной, существующим вне ваших измерений. Здесь нет ни жизни, ни смерти, ничего вам привычного. Ты и видишь, и слышишь меня лишь потому, что я позволяю этим чувствам работать, пока ты здесь, иначе мы не смогли бы общаться. Как же ты думаешь, возможно ли быть живым, очутившись в иных спектрах, став отчасти одним целым с ними, растворившись в небытии? — Почему бы и нет? — он любил такие вопросы. Всегда отвечал честно (а впрочем, как же иначе?) и не боясь быть высмеянным, ведь даже если Тьма смеялась, то не над ним, а из-за него. — Тело не может жить без души, а душа моя себя здесь чувствует очень даже живой. С той самой, первой встречи, каждый раз, как ты призываешь меня для разговора, я неизменно чувствую это. Жизнь. Здесь я могу быть самим собой, могу говорить всё, что придет на ум, могу выстраивать любые логические цепочки, даже самые странные, и точно знаю: их примут, рассмотрят без тени иронии, оценят и вынесут вердикт. Ты никогда не насмехаешься, хотя знаешь больше любого ученого. Никогда не унижаешь, хотя я для тебя лишь любопытный исследовательский объект. Никогда не даешь ощутить собственную никчемность. Ты слушаешь и слышишь, о многом рассказываешь, а впрочем, больше рассуждаешь, ведь я и впрямь не понял бы большую часть из того, что ты могла бы поведать, как не понял бы никто из смертных. Это единственное место, где я могу быть самим собой без оглядки, без опаски, точно зная, что меня примут и не посмеются, а все мои странности не станут поводом для сплетен — лишь, возможно, вызовут у тебя улыбку. Но не такую, как у большинства людей: не насмешливую, не сочувственную, не пренебрежительную и не снисходительную. Ты улыбаешься потому, что иногда что-то во мне кажется тебе забавным. Вот только не то, что я выгляжу странно, глаза навыкате, кожа бледная, как у мертвеца, да еще и холодная; не то, что я говорю странно, перескакивая со стиля на стиль; не то, что я могу замереть на какое-то время, не реагируя ни на что, когда сильно задумываюсь или просто так; и тем более не то, что я могу замедлять собственное сердцебиение до состояния, когда оно не прослушивается — это ведь твой дар. Тебе кажутся забавными некоторые мои слова и рассуждения, но не я сам. И это не может обидеть. Так скажи, почему я не могу чувствовать себя здесь живым? Потому что здесь нет смертной жизни и физического тела? Да и черт с ними. Она задумчиво всколыхнулась. А затем до его слуха долетело нечто странное — речь, которую она использовала, лишь когда мыслей было слишком много, и ей не хотелось слишком сильно подстраивать разговор под привычные ему каноны. Речь неторопливая, но, в то же время, не всегда разборчивая. — Разные темы. Три. Первая: ты знаешь, когда я улыбаюсь, хотя не видишь. Чувствуешь? Эмпатия? Занятно. Разные сферы чувств, тебе не постичь моих… Но ты знаешь, когда я улыбаюсь. Особое восприятие? Нет, научился за эти годы. Привык ко мне? Научился различать настроение? Возможно. Но ты чувствуешь мою улыбку. Не интуицией. Уникально. Твои чувства — открытая книга, легко прочесть их, и это правда — ты почувствовал того, кто находится за пределами восприятия… Жаль, что всё закончится так быстро, возможно, ты бы смог еще не раз меня удивить. А впрочем… ах, да. Поэтому. Из-за него. Это чувство неподвластно законам логики. Особое чувство, побочный продукт созидания, нечто, делающее невозможное реальностью. Не важно… Вторая: странности. Что есть странности? Что есть норма человеческого индивидуума? Кто и где вывел эту норму, и почему остальные обязаны ей соответствовать? Где в бытии такой закон? Есть Земля и другие планеты, есть люди и другие расы. Каждая особенна. Люди есть разные: с черной и белой кожей, с карими и синими глазами, с темными и светлыми волосами. Есть люди без ног, с огромными головами, деформированными губами. Есть люди богатые и бедные, ухоженные и запущенные, толстые и тонкие. Есть те, кто помогает всем без разбору, есть те, кто пинает умирающего. Есть те, кто талантлив, есть гении и те, кто не может произвести простейшее арифметическое действие. Есть больные, есть здоровые, последних куда как меньше, ведь абсолютно здоровых людей в той эпохе, из которой ты пришел, практически нет. Есть те, кто видит будущее, и те, кто живет в мире галлюцинаций, есть прагматики и романтики, грубияны и молчуны, весельчаки и ненавидящие весь мир убийцы. Есть люди без рук, рисующие ногами, есть люди с деньгами и властью, не способные самостоятельно приготовить еду, необходимую им для восполнения жизненной энергии. Есть сдавшиеся алкоголики и преуспевающие бизнесмены. Как выделить среди этого многообразия норму? Общее лишь одно — смерть. Она приходит за каждым. По такой логике она — единственная ваша норма. И что с того? Бессмысленно. Усредненного значения также нет, как нет эталона. Усреднить всё это многообразие невозможно. Преобладающее в одной местности в иной станет редкостью, как черная кожа с Африканского континента в снегах Севера. Но усреднение стало нормой в каждой местности, позабыв о других. А что же в общем? Хаос. Столь понятный мне хаос. Все эти усреднения разных местностей столь же различны, как то, что они пытаются привести к общему знаменателю. Потому нет никаких странностей. Есть лишь отличия одного человека от другого, того, с кем он говорит. А двух одинаковых людей нет. Потому существование отличий — и есть норма. Такая же, как ваш общий знаменатель — смерть. Нелогично смеяться над нормой, неправда ли? А впрочем, неважно. Я всегда смотрела за тобой с иной точки зрения. Ты любопытен мне. И нет в тебе ни одной странности для меня. Лишь то, что я хочу понять и познать… И третья: дар. Ты говоришь, люди смеются над способностью замедлять сердцебиение — занятно. Ведь эта способность их же спасает. Ты мафиози, в тайных операциях твоя способность сильно помогает. И тогда ее уважают. Но вне заданий над ней смеются. Я вижу, как смеется твой напарник в пабе, рассказывая, как ты упал прямо посреди диалога с главой вражеского клана. Описывает с иронией, насмешкой. «Странно выглядело это, будто и впрямь скопытился. Ноги подогнулись, глаза закатились, что у твоей воблы!» На том задании ты спас ему жизнь, поскольку тебя сочли мертвым и не следили за твоими передвижениями. Ты выполнил миссию по изъятию документов и вернулся за ним. Эффект шока. Паника. Вы легко победили, хотя он был ранен и погиб бы, если бы не… Забавно. Я вижу, как человек из верхушки семьи рассказывает о твоей способности с содроганием, скрывая его за маской насмешки. Вижу, как смеются люди над закатывающимися глазами, когда знакомы с твоей особенностью; вижу, как пугаются они, когда видят это впервые. «Это страшно» — «Это выглядит смешно». И скольких из них высмеивают за иное?.. Я даровала тебе эту способность лишь по одной причине. Ты не боялся смерти, и я продлила твою жизнь, решив, что ты интересен. Но ты был слаб. Укрепи я твое тело чрезмерно, возникло бы слишком много вопросов: люди не любят того, чего не понимают. И чтобы защитить тебя, сына мафиози, нужна была способность. Эта тебе подходила. Иронично? Возможно. Но больше напоминающе. Ведь каждый раз, заставляя сердце замереть, ты вспоминал наши беседы. Повисла тишина. Здесь она всегда казалась настолько оглушающей, что еще немного, и, наверное, задушит своей невозможностью. Моретти не любил эту тишину. И всегда старался ее разрушить. Ведь именно в ней он понимал, насколько они с Тенью различны: ее эта тишина нисколько не раздражала. — Согласен, нормы для человека нет, он не килограмм, чтобы поместить эталон в музей мер и весов. Но всё, что выглядит непривычно, вызывает удивление, а оно часто приводит к насмешкам. Я давно привык, что все смеются над моими странностями, хотя всё равно порой расстраиваюсь, как бы глупо это ни было. Только виду не подаю. Единственное, что действительно задевает — когда смеются над моим «летаргическим сном», — его голос слегка дрогнул на последних словах. Он не любил называть эти моменты фальшивым ярлыком, вывешенным докторами, ведь для него они были чем-то бесконечно важным. — Иногда ты забираешь меня, останавливая время, и никто ничего не замечает, а иногда лишь замедляешь его, и они видят, как тело падает, лишенное души. Врачи говорят, это странная форма летаргического сна, а знакомые смеются над еще одной причудой странного коллеги, верящего в иные миры, инопланетян и возможность существования в иной форме, иных спектрах. А впрочем, это всё не важно. Уже не важно… Хотя всё-таки интересно, что бы они сказали, узнав? — Тебе и правда это интересно? — скучающий тон того, кто точно знает ответ и на свой вопрос, и на чужой. — Вовсе нет, — печальный смех. — Не думаю, что ты без причины развеиваешь скуку столь редко. Ведь ты могла бы общаться со многими людьми… и иными расами с других планет, но приходишь к ним лишь иногда. Должна быть причина. Мне кажется, дело в том, что не каждый может понять и принять существование чего-то большего, нежели принято. — Рамки. Люди загоняют себя в рамки. Вам словно мало созданных нами: измерений, в которые вы закованы, смертной оболочки, времени, текущего лишь в одном направлении. Вы возводите рамки предрассудков, псевдо-норм, запретов, ограничиваете себя во всем. Не только в поступках, но и в мышлении. «Я этого не видел, значит, этого нет. А если увижу, значит, это галлюцинация». Галлюцинации… Как много из того, что видят «безумцы», нереально? Как много из того, что видят они, всего лишь существующая в ином спектре реальность? Как много из того, что называют галлюцинациями, — фантазия? И где грань между фантазией и существованием? Ведь мысль существует также, как и вы, лишь немного иначе — в иной сфере бытия… Некоторые «безумцы» способны принять правду. Они повидали многое. Но я не приду к ним, если они меня не заинтересуют. Как не прихожу к тем, кто заинтересовывает меня, но сойдет с ума, лишь увидев. Незачем. Я ведь не тот, кто несет хаос. Я Порождающая. Моретти замялся. Глаза вмиг стали сосредоточенными и крайне серьезными, тело напряглось, разрушая расслабленную позу и замирая с натянутыми, как струна, нервами. — По твоим словам, Порождающие — создатели, потому ты и говоришь о себе в женском роде, когда общаешься со мной, — голос был напряжен не меньше тела, а, возможно, и больше. Моретти не любил касаться этой темы, но сейчас… это было необходимо, ведь он давно хотел узнать ответ на один очень важный и в то же время совершенно не имеющий значения вопрос. — Это словно параллель между людьми и вами: раз женщины дают новую жизнь у людей, логично считать тебя существом женского пола, если рассматривать ситуацию с точки зрения людей. Но… а что насчет вашей точки зрения? Вы бесполые создания? Или… Тьма рассмеялась. Вновь искренне, и куда громче, чем прежде. Он замер. Казалось, само пространство содрогнулось от этого дикого смеха, раскатами грома пронесшегося по безмолвной пустоте. И было в этом звуке что-то, напоминающее трубный зов охотничьего рога, спускающего стаю собак на раненую лань; и было в нем что-то от набатного колокола, призывающего город затворить ворота в преддверии битвы; и было в нем нечто, поющее погребальный гимн, как земля, ссыпающаяся на крышку гроба… — Кто мы? — вкрадчивый вопрос, пробежавший мурашками по его несуществующей коже. И снова: — Кто мы? — Вы боги? — благоговейно. — Нам нет названия, — насмешливо, словно выдавая тайну, которая грозит гибелью любому ее услышавшему. — Нас нет для вас, но вы есть для нас. И ваши рамки оставьте себе. Я Порождающая, и этим всё сказано. Не измеряй меня смертными понятиями. Это… — …оскверняет, — едва слышно закончил он, зная: она собиралась сказать совсем не то, но не зная, что именно. Мурашки всё так же бежали по коже, и хотелось лишь одного: поделиться своими мыслями как можно скорее, пока есть еще время, пока есть еще шанс… — Я никогда тебе не поклонялся. Всегда говорил как с другом. И иногда забывал, что тебя нельзя «очеловечивать». Вы не добро и не зло. Ты не исцелила мою рану, когда вызвала прямо с поля боя, и не сочувствовала. Просто поговорила о том поединке, потому что тебе было любопытно, отчего я загородил собой новичка. И хотя я испытывал боль всё время разговора, ты не сняла ее. Но я и не хотел. Боль — свидетельство того, что ты еще жив. И что такое боль в простреленном плече по сравнению с болью от потери товарища, юнца, которому еще жить и жить? Я тогда поступил правильно и не жалел. И ты не жалела. Ни о чем. Тебе было всё равно. А когда я говорил, что не могу помочь больной матери, поскольку врачи не способны поставить диагноз, ты сказала, чем она больна и как вылечить недуг даже без медикаментов. Спасла ей жизнь. Ты не сопереживала никому их тех, о ком я рассказывал, равно как и мне, но всегда помогала советом или разговором, заставляя меня по-новому взглянуть на ситуацию. Облегчая страдания. Ты не добро и не зло. Ты вне этих понятий. Как и любых других. Я давно это понял. И мне всё равно. Ведь еще тогда, во время первого разговора, спустя года полтора после его начала я понял кое-что очень важное: того, кто перед тобой, нужно или принимать таким, каков он есть, или уходить. А если нет возможности уйти, просто не сближаться, отбывая повинность общения, не более. Если же хочешь остаться, не ищи плюсы и минусы, не оценивай и не пытайся подстроить под себя. Пойми и прими. Сумеешь — узнаешь нечто важное. Саму суть того, кто рядом. Не сумеешь — что ж, ты хотя бы попытался. Я понял многих, но меня не понял никто, корме тебя. Вот только… как познать нечто вечное? Я всегда хотел узнать это. Потому что хотел понять тебя больше всех на свете. Так глупо, но так важно. Я хотел узнать тебя. Скажи мне… кто ты? И снова тишина. Ее движения замедлились, словно она впала в раздумья — глубоко, так глубоко, что и не найти. А затем тихо-тихо: — Ты правда хочешь узнать? Он улыбнулся. Она готова дать ответ, а остальное уже и не важно. Ведь сейчас Моретти жалел лишь об одном: он никогда не узнает, что на самом деле значил для нее. Нечто крошечное, нечто неизмеримо крошечное… и всё же что именно? Все их беседы, исчисляющиеся десятилетиями, все годы, что он проводил в ожидании нового приступа скуки бессмертного существа, все события, наполнявшие его жизнь — как одно мгновение. Но в каждом миге есть свой смысл. И своя ценность. Бесформенная Тьма, лишенная сердца, понимала всех и вся, он верил, что и его тоже. Она знала о нем всё. Но какова была его ценность? А впрочем, наверное, лучше не знать. Ведь лишние знания могут слишком сильно навредить. Порой даже сильнее их нехватки. А потому… — Думаю, я и так понимаю. А понимание ведь важнее знания, правда? Тьма всколыхнулась. Повеяло обреченностью. — Скажи мне, чего ты хочешь? Моретти улыбнулся еще шире. Обреченность затопляла всё вокруг. — Что угодно? — В разумных пределах. И проси лишь для себя, не для других. Моретти слегка нахмурился. — То есть если я попрошу защитить босса в той битве, ты не поможешь? — Ты его уже защитил. Он приведет эту и множество других битв к победе, не рискуя понапрасну, и будет винить себя до самого конца, а потому осторожность станет его верным спутником. Он подарит процветание семье и будет править долго, по вашим меркам. Но никогда себя не простит. — Ну и зря, он ведь не виноват, — пробормотал Моретти и улыбнулся краешками губ. Узнать судьбу Савады Тсунаёши — невероятный подарок на прощание! И как же хорошо, что судьба эта будет к нему благосклонна… — И всё же. Чего ты хочешь? — вопрос, заданный спокойно, но настойчиво, вернул его к реальности. И стало ясно, что это действительно конец. А значит, просить надо о том, чего желаешь больше всего на свете. Неважно, что она подумает, неважно, что он давным-давно решил не показывать своих чувств, чтобы не рушить ту удивительную атмосферу доверия и покоя, окутывающую этот мир. Теперь можно. Теперь уже всё можно… Моретти закрыл глаза. Время пришло. И обреченность стала нормой. — Обними меня. Волна. Мощная, сотрясающая пространство как тайфун. Негодование? Удивление? Насмешка? Отнюдь. Лишь понимание. — Уверен? Ты можешь попросить всё, что угодно. Можешь пролететь сквозь космос, разгоняя мириады звезд, можешь погрузиться на дно самого глубокого океана, под толщами коего живут немыслимые существа. Можешь вернуться в самый счастливый момент своей жизни, можешь испытать эйфорию, не сравнимую ни с чем на Земле. Можешь уничтожить всех, кого ненавидишь, можешь попрощаться со всеми, кого любишь, можешь оказаться в объятиях прекраснейшей женщины на Земле, а можешь познать тайны бытия… — Обними меня. Устало. Спокойно. Без капли сомнений. И Тень шумно вздохнула — свистящий звук проскользнул мимо нее, не проникая внутрь. Типичный «вздох» человеческого разговора звучал как издевка, ведь ей не нужно было дышать. Но Моретти знал, что это не насмешка — лишь попытка показать свои эмоции. Специально для него. — Ты знаешь, что это повлечет? Я существую в иных измерениях. И, коснувшись меня, ты познаешь их. Разум может не выдержать. — Неважно. Уже неважно, правда? Она помолчала. И на этот раз он не стал разрушать тишину. Возможно, просто хотел стать ближе к ее привычному состоянию? А затем Тьма впервые двинулась навстречу человеку. Он смотрел на то, как бесформенный туман по краям уплотняется, проступает сквозь сумеречную мглу, словно рваный парус Летучего Голландца, решившего в ночи прихватить на тот свет пару десятков моряков новенькой шхуны. Он смотрел на плавные, тягучие движения сущности, в движениях не нуждавшейся, на размеренное перетекание чего-то бесконечно черного, пугающего, отталкивающе-притягательного, как Черная Дыра, которой не можешь сопротивляться, и в то же время боишься того, что будет после… И мурашки неровными шеренгами вновь промаршировали от затылка к ногам, покрывая каждый миллиметр кожи, заставляя пальцы дрожать, а веки усиленно моргать, прогоняя несуществующие миражи. Предвкушение смешивалось со страхом, желание невозможного с предчувствием чего-то ужасного. Но сердце шептало лишь одно: «Это единственный шанс. Ты и не мечтал о таком, но теперь… она решила сделать тебе подарок. Знала ли она, чего ты попросишь? Неважно. Просто ты не мог попросить чего-то иного, так ведь? Ты ведь давно уже обречен…» — Я могла бы принять человекоподобную форму. Но ты ведь этого не захочешь? — Нет. Это ведь будешь не совсем ты. — Форма — лишь сосуд. Сущность изменить он не способен. А в следующую секунду его окутала мягкая, податливая темнота. Он словно касался мягчайшей пуховой перины, странно упругой, но невесомой, и руки сами собой поползли вверх. Обнять темноту — какая глупость… Но ему удалось. И сердце забилось — быстрее, чем когда-либо. Сердце, что любило замирать и не хотело спешить, вдруг сорвалось в галоп, заставляя кровь бежать по жилам, наполняя каждую клеточку тела живительным теплом. Человек, прозванный мертвецом, по-настоящему жил. Впервые дышал полной грудью и улыбался так счастливо, как не мог улыбнуться даже небу… Ни теплая, ни холодная, Тьма сгустилась, обволакивая его, окружая отстраненными, но не безучастными объятиями. Он тонул в своих ощущениях, а может быть, в ней самой? И не было уже ни его, ни ее, ни мира вокруг… Всё рухнуло в одно мгновение. Мгла рассыпалась, обнажая бесконечность. Время испарилось, смешав настоящее, прошлое, будущее и все возможности. В иссиня-черном космосе парили звезды, галактики, вселенные, смешиваясь в потоках существования, появляясь и исчезая. На планетах спешили куда-то смертные создания, обуреваемые лавинами чувств, и он чувствовал каждого, понимал каждого, ощущал каждого, но был слишком далек от них, как далек человек от муравьев, спешащих по своим делам. Но стоит захотеть — узнаешь мысли любого, его прошлое, будущее, мечты и стремления! Вот только это было совершенно ненужным. Лишним. Бессмысленным. И эпоха сменяла эпоху, смерть заменяла жизнь, чтобы исчезнуть под напором новой жизни — бесконечный бег по кругу в неизвестном направлении. Вакханалия бытия. Танец неисчислимого количества эмоций, таких далеких, но понятных, и в то же время совершенно ненужных, неважных, не имеющих ни малейшего значения… Круговерть судеб, историй, знаний. Бытие и небытие. А где-то за гранью этого безумного мира, в бесконечном сумраке кружились они. Порождающие и Разрушающие. Несущие порядок и хаос. Создавали галактики и уничтожали их, мимоходом, почти не замечая. Как не замечали они в своем вечном танце и яростные пляски вселенных, идущих все, как одна, от рождения к гибели. И не было для них ничего ценного или важного в это мгновение, как не было самого мгновения. Была лишь вечность. А может, не было и ее, как не было и их, ведь «быть» для них значило совсем иное… Треск. Уши заложило, дыхание перехватило, сердце бешено билось о ребра, мечтая их проломить и сбежать без оглядки. Он не заметил, как рухнул на колени, а привычная мгла подхватила обмякшее тело, придав странную позу переломанной марионетки. Руки дрожали, в горле першило, слезы текли из глаз. И привычные измерения, такие родные, казались отвратительно лишними, сковывающими, беспощадными, как прутья тюремной решетки, в то же время будучи столь необходимыми — как воздух. А впрочем, воздуха здесь не было. И ему лишь казалось, что он дышит, а легкие привычно расширялись, не получая кислород, ведь у души нет тела. И лишь она может выйти за пределы привычных спектров. — Ты подставился под пулю. Опять. Так глупо… — спокойный голос. Моретти вздрогнул. На этот раз он действительно понимал это спокойствие. Чувствовал его… Ее голос подействовал отрезвляюще. Задыхаясь в привычных, но навязанных теперь рамках, греясь в них, будто завернувшись в домашний плед, Моретти сел и отдышался. А затем, едва сумев собраться с мыслями, ответил на вопрос: — Разве глупо спасти хорошего парня? Десятый босс — хороший человек, он ведет семью в верном направлении. К миру и процветанию. А главное, он очень добрый человек и ценит своих друзей, готов отдать за них жизнь и всё, что имеет. Разве глупо спасти такого товарища? — Глупо подставить сердце вместо плеча. Просчитай ты траекторию пули, закрыл бы собой этого мальчика, безрассудно отвлекающего всех врагов на себя, но остался бы жив. Он вздрогнул вновь, на этот раз едва различимо, а затем прикрыл глаза. На губах играла вымученная улыбка. — Никогда не был силен в таких расчетах, хоть ты и говорила, что необходимо этому научиться… Прости. — Жаль. — Правда? — с едва различимой надеждой. — Правда. И он улыбнулся. А она вдруг сказала то, чего он никак не ожидал услышать: — Слишком долго. Ты касался меня слишком долго, потому и почувствовал то, чего не должен был. И теперь оно вытеснило из твоего сознания то, что ты на самом деле хотел ощутить. Это наша последняя встреча. Скажи мне… ты не боишься смерти? На этот раз — ты не мечтаешь ее отсрочить? — она знала ответ, но хотела его услышать. Моретти рассмеялся. — Я никогда не боялся смерти. Не ждал ее, но и не убегал. Просто она всегда рядом. Незачем страшиться неизбежного. — Ты всегда будешь особенным. Одним из немногих, — едва различимый шепот, а затем вдруг мрак обрел четкие очертания. Тонкие, длинные руки с чрезмерно длинными пальцами, колышущееся тело, вместо ног оканчивающееся шлейфом из тьмы, подобие головы, едва различимое в сгустившемся мраке… И такие важные, но совершенно неожиданные слова: — В последний момент ты должен помнить не вечность, а то, чего желал. Объятия. Крепкие, мягкие, невыразимо нежные. Отстраненные. С едва различимым сладковатым ароматом прения и холодным запахом свежескошенной травы. Прикосновения безукоризненно гладкой кожи, почти скользкой в своей идеальности. Упругость плеч и рыхлая зыбь дыма вместо волос. Его обнимало странное, невозможное тело еще более невозможного существа… Вот только форма и впрямь была не важна. Счастье, совсем не зыбкое, а столь ощутимое, что, казалось, его можно было коснуться, вновь затопило сердце человека, который тридцать лет мечтал лишь об одном — по-настоящему жить. И не имел возможности сделать этого. Ведь его жизнь была заключена в мире, слишком далеком от таких понятий как «жизнь» и «смерть». Моретти глубоко вздохнул, наслаждаясь последней минутой своей жизни. Настоящей жизни… — Теперь я верю в чудеса. — Что чудо для одного, для другого норма. Но порой что-то становится удивительным открытием для обоих… Моретти искренне, от всей души улыбнулся и почувствовал, как она улыбнулась в ответ. — Спасибо. — Прощай. А затем он закрыл глаза.