Вензель твой в сердце моем...

Город жил, не прислушиваясь к биению пульса жителей. Он жил словно отдельно от них. Каждое утро он просыпался, потягивался, разминая кости, и отправлялся в мир суеты и забот, разгоняя по артериям-улицам лейкоциты-жителей. Однако не все люди с приходом рассвета выбегали на улицу, спеша подставить лица бесконечному небу и прохладному ветру. Были и те, кто не спешил встречать новый день вместе с городом. Старики. Словно древние мумии, поднимались они с кроватей еще затемно и подбирались к окнам, скрипя несмазанными суставами. Измученные бессонницей, смотрели на еще черное небо и ждали чего-то, потягивая горячий чай беззубыми ртами. Они всматривались в бесконечность, расстилавшуюся у них на заднем дворе, подслеповатыми глазами и ловили им одним понятные образы, складывавшиеся из темноты. Вот Жнец стоит с косой наперевес — это покосился от ветра наспех прикрученный к столбу рекламный щит. Вот монах склонился над умирающим — это ива пригнулась к забору. Вот заходятся в бешеной пляске демоны преисподней — это стая собак решила прогуляться. Старики ждали чего-то, но никогда не произносили вслух, чего именно. Они боялись накликать беду, суеверно умалчивая о костлявой гостье, которая могла прийти к ним в любой день. Но они не боялись — просто не спешили на тот свет, в гости к старухе с косой. Каждое утро люди неслись вместе с городом в пучину беспокойства и забот, а старики сидели у окна, глядя на проносящуюся мимо них жизнь, и всё больше погружались в песок своих курганов, присыпанных спокойствием и неторопливым биением слабых сердечных мышц. Они не спешили. Да и зачем? Или, точнее, к кому? Они любили наблюдать за прохожими, словно проживавшими жизнь на экране большого кино. На улицах случались драки, помолвки, ссоры и примирения, а старики смотрели на бурлившую за пыльными стеклами жизнь с улыбкой и шептали: «Эх, в наше время я тоже…» Потягивая чай, старики становились свидетелями сценария жизней соседей. Видели эпизоды жизней случайных прохожих. Кричали из окна на детей, надумавших перебить стекла в доме камнями, и чувствовали, что вместе с криком по их телу разливается их собственная жизнь. Встряхивается, словно выбравшийся на берег зверь, осматривается и снова впадает в спячку. В анабиоз тихого наблюдения за теми, кто еще не устал от постоянного бега наперегонки с судьбой. А время бежало вперед, и старики выбирались из своих нор, скрипя суставами, чтобы поглазеть на солнце, не скрытое пыльным стеклянным занавесом. Чтобы ощутить его лучи на иссохшей коже. Чтобы почувствовать бег крови по венам. И когда мимо стариков проносились мальчишки на велосипедах, те улыбались им вслед. А с их кожи словно слетали бинты времени, и глаза, давно погасшие, загорались давно забытыми искрами. Ветер в лицо, радость жизни, мечты о грядущем! Всё ушло. Рассыпалось, как по венам рассыпалась ржавчина лет. Старики стряхивали с костей шелуху застарелой соли, отбрасывали прочь свое спокойное настоящее и устремлялись мыслями в прошлое, туда, где они могли еще нагнать детей на велосипедах и посмеяться вместе с ними, звонко, заливисто, счастливо… Но мышцы сводило судорогой, и старики искали скамейку, чтобы передохнуть от грёз. Ведь они всё равно никому уже не нужны. Бродя по улицам города, словно давно забытые подданными мумии фараонов, старики не могли влиться в быстрые потоки куда-то вечно спешащих людей, и лишь неспешно дрейфовали в этом нескончаемом потоке. Но порой они сталкивались с другими такими же анахронизмами, и тогда мир вокруг словно замедлял свой бег. Потому что старикам начинало казаться, что их грёзы еще для кого-то важны. Какой молодой будет слушать исповедь динозавра, решившего рассказать о пришествии ледникового периода и гибели своих соплеменников? Другие же динозавры с удовольствием предадутся ностальгии. Ведь спешить им всё равно уже некуда. А город смотрел на жителей, куда-то спешивших, дыша с ними в одном ритме, подгоняя их и воодушевляя, но никогда не двигался с места. Он, застывший во времени, словно был той самой грёзой, которую не изменить, не подчинить и не приблизить. Он просто был, создавая воспоминания молодых, на полной скорости мчавшихся вперед. К окнам, бессонным ночам и долгому ожиданию чего-то неведомого. И только старики знали, что лучше никуда не спешить. Так же, как все, она выходила из дома в полдень. Покидала одинокую квартиру с сотнями старых виниловых пластинок и массивным, занимающим четверть комнаты патефоном. Оставляла на попечение такой же полуживой, как и она сама, кошки огромную библиотеку без единой пылинки, но с тысячами карандашных пометок на полях. Забывала погасить свет на кухне, где так хорошо с утра выпить горячего чаю, и отправлялась в город — слушать биение крови о собственные сосуды, когда мимо проносятся стайки мальчишек. Она вспоминала. Вспоминала, как когда-то давно такой же бодрый мальчишка смеялся над шутками друзей из элитного военного отряда. Как он так же переругивался с любимой девушкой. Как его светлые вихры развевались на марш-броске — совсем как у детей, спешивших к счастливому будущему… Колонелло до счастья добежать не смог. Юность исчезла, не сумев воплотить мечты в реальность. Она вспоминала, вдыхая дым заводов, как горели деревни и города. Принюхиваясь к ароматам выхлопных газов, отгоняла воспоминания о запахе оружейной смазки и автоматных очередях. Улыбалась бесконечному синему небу, такому же, как тогда, когда патефоны еще не считались редкостью… Никто не знал, сколько ей лет. Все давно позабыли, как и она сама. Старуха. Любительница кошек, классической музыки и хороших книг. Вот только глаза давно уже не могли читать дольше двадцати минут за один подход, да пальцы дрожали, пытаясь поставить иглу патефона точно на начало пластинки. Патефон ей подарил Колонелло. Она любила смотреть, как игла плавно взмывала на волнах винила, словно шхуна, бороздившая море в шторм. Но терпеть не могла слушать шипение, вырывавшееся из-под нее, когда пластинка заканчивалась. Тогда она нетерпеливо поднимала иглу, останавливая ее бег, и шептала иссохшими губами: «Это еще не конец». Она ждала чего-то, как и все старики, но, в отличие от них, говорила, что на тот свет ей еще рановато. Ведь ее друзья, возможно, еще придут сообщить, что их миссия наконец выполнена и они могут отправиться по домам… Когда-то, множество зим назад, она потеряла семью в военном конфликте. И обрела новую, вступив в регулярные войска. Колонелло и Лар Милч, двое военных, ставших ее новой Родиной, теми, к кому она всегда могла вернуться… они исчезли. Растворились в дымке времени, словно их и не было. Лар была ей как сестра, но ушла из отряда не попрощавшись. Колонелло ушел следом за женщиной, которую любил, оставив названую сестру в одиночестве. Он сказал лишь, что защитит Лар и вернется. Но не вернулся. А годы бежали вперед, сметая лавиной воспоминания и мечты и оставляя после себя лишь старые пластинки да потрепанные книги, которых в крохотной квартирке Мадрида становилось всё больше. Как-то незаметно казарму сменила продавленная тахта, скрипучее кресло-качалка и слишком высокий торшер. Вместо формы худощавое тело скрыл потрепанный спортивный костюм. Черные волосы сменили цвет на цвет пепла. А надежды присыпало прахом, разгоняя по крови вирус обреченности. «Я защищу Лар и вернусь». Зачем ждать того, кто не выполнит обещание? Зачем ждать того, кто не сможет найти дорогу домой? Его Ариадна не дала ему нити — она сама попала в лабиринт Минотавра. Они сгинули в нем оба. Так зачем же ты всё еще чего-то ждешь?.. Мадрид сиял неоновыми огнями, узкие улочки заполнял мерный топот ног детворы, старые ступни, привыкшие в молодости к строевому шагу, шаркали по мостовым, будто ища чего-то. Не того, что искали сотни им подобных, обходивших стороной канавы и пустыри, где тебя могут обнаружить лишь через неделю. Не встречи с другими стариками. Ведь чужие грёзы старухе были не нужны, а о своих она никому не могла поведать. Да и не хотела. Потому что подписка о неразглашении не имеет срока давности, а воспоминания, причиняющие боль, не хочется проговаривать вслух. Каждый день старуха проходила по новому маршруту, забывая, где была в прошлый раз. Дома сливались в монотонный, неинтересный пейзаж, и она не хотела вспоминать его. Но присматривалась к каждому прохожему, к каждому окну, к каждой проезжающей по магистрали машине. Словно искала кого-то, кого невозможно было найти. Дома мяукала кошка, наматывал электрический счетчик бесконечный километраж, скрипело кресло, потревоженное сильным порывом ветра, прорвавшимся в незапертое окно. А время неумолимо бежало вперед, шепча старухе, что надеяться не на что. Ничем не примечательный день, такой же, как все остальные, подкараулил город вместе с восходом. Солнце разлило по мостовым сполохи кармина, и в это кровавое море, будто в ванну графини Елизаветы Батори, устремились горожане. Они выстраивались в армады, поднимали якоря и мчались на полном ходу к сотням пристаней, ждущих их, как Ассоль. И только старики, как всегда, никуда не спешили. Она брела по мостовой, шаркая стоптанными кедами и прислушиваясь к неровному биению собственного сердца. «Давай-давай моторчик! — беззвучно шептали истрескавшиеся губы. — Рано нам с тобой на тот свет! Пожужжи еще, голубчик. Кошка моя жива еще, вот и мне не стоит торопиться, а то кто же ее приютит? Да никто. У нас сейчас с этим строго: завел животинку — будь добр похоронить ее сам, а то загнется в сточной канаве. Да и ладно. Всё равно мне еще нельзя отдавать концы. Работай, моторчик, я ведь обещала дождаться…» Мимо нее пронеслась девчушка на велосипеде. Старуха вздохнула, заправила за ухо седые паутинки, выбившиеся из редкого пучка, и улыбнулась. Не воспоминаниям — надеждам на то, что где-то еще жив парнишка, так же лихо рассекавший дороги на военном мотоцикле. Но время взяло свое, отозвавшись болью в изъеденных солью суставах, и старуха двинулась в путь. «Слетай с костей, коррозия! Обращайся в труху! Нечего на мне свои метки ставить, будто на просроченном товаре. Я еще повоюю. На этот раз — с собой и с такой же костлявой, но куда более древней Старухой. Пока воюешь, значит, еще живешь. А как воевать перестанешь, значит, уже и бороться не за что. Всё ушло. Одна могила осталась. А мне на тот свет рановато». Солнце играло в прятки с облаками, танцуя на старых пыльных окнах переулков яркими бликами. Старуха вышла на широкую улицу и неспешно двинулась по одной ей известному маршруту. А впрочем, она, возможно, и сама не знала, куда несли ее ноги, исколотые сотнями игл спазмов. Мимо неслись на всех парусах прохожие, она всматривалась в их лица, но снова ничего не менялось. А впрочем… Колонелло. Старуха замерла, глядя вперед неверящими глазами. Мутная пленка, подернувшая серую радужку, словно растворилась. Глаза заблестели, заискрились, как окна в переулке. Пыльные, но еще живые. Морщинистые пальцы задрожали, сердце сделало тройное сальто, как заправский циркач. «Колонелло». По серым камням мостовой бодрой пружинистой походкой шел молодой парень. Светлыми волосами играл ветер, пытаясь вырвать их из плена повязки цвета хаки. Совсем как тогда. Военная форма, расхлябанная, одетая не по уставу, привлекла бы внимание любого командира, но прохожие не обращали на нее никакого внимания. Совсем как в дни, когда глаза старухи не знали, что значит смотреть на мир через линзы очков. Задорная улыбка, руки в карманах, звонкий смех, лучистый взгляд синих глаз, будто в мире нет места ни боли, ни разочарованиям, ни потерям. Совсем как в военной части в мирные времена. Рядом с парнем лет шестнадцати шла девушка. Черные волосы развевались на ветру, пластиковые очки, сдвинутые на лоб, удерживали их от превращения девушки в призрак Садако. Спортивная одежда не стесняла движений, обувь невесомо касалась серых булыжников, не издавая ни звука: поступь разведчика слышать никому не позволено. Она сосредоточенно хмурилась и поджимала губы, слушая болтовню спутника, но в карих глазах, чистых, как родниковая вода, но теплых, будто парное молоко, россыпью бриллиантов искрилось неподдельное счастье. Она хмурилась для проформы или просто по привычке, и спутник знал об этом, оттого и смеялся, глядя на попытки девушки скрыть хорошее настроение за маской. «Лар». Старуха стояла не шевелясь, глядя на приближающихся призраков. На ожившие грёзы. На историю, сошедшую с ленты кинопленки и решившую пробиться в реальность. Колонелло что-то сказал, и Лар улыбнулась. Тепло и приветливо. Одному ему. Но тут же отвесила парню подзатыльник и велела топать вперед, не отвлекая ее от важных размышлений, на что получила в ответ: «Будешь много хмуриться — морщины появятся, кора!» Прошлое вернулось в настоящее. Ворвалось в размеренное бытие вихрем величайшей мистификации. Это их дети? Это их двойники? Это галлюцинация усталого разума старой женщины, наивно ждавшей чуда, но не верившей в чудеса? — Эй, Лар, а помнишь, как мы втроем здесь жили? Когда часть базировалась в Мадриде, перед одной из операций. Интересно, тот дом еще стоит или уже снесли? — Это давно было, наверняка снесли. От тех времен уже ничего не осталось. — Да… Мы даже документов не нашли о наших однополчанах. Интересно, а сестрица?.. — Колонелло, это было слишком давно. Она уже наверняка о нас забыла, если еще жива. Вышла замуж, родила, как и мечтала, пятерых детей и забыла о военной службе. — И наверняка до самого конца слушала пластинки на том патефоне… — Не впадай в меланхолию, тебе это несвойственно. Наверняка она прожила яркую, счастливую жизнь, ни от кого не скрываясь, в отличие от нас. Она никогда не пряталась от мира, вот и не оскорбляй ее память тоской. Помнишь, что она перед заданиями всегда говорила? — «Умереть можно только тогда, когда никому ничего не должен, так что не смейте помирать: вы мне еще не вернули должок! И я никогда у вас оплату не возьму». Я до сих пор должен ей те деньги, кора! А еще я должен ей свое возвращение. — Поздно. Нам с ней уже не расплатиться. Мы не можем вернуться такими. Даже если она еще жива. — А она обещала нас дождаться… — Колонелло, прекращай! Хватит нагонять уныние! У нас, вообще-то, еще дел по горло! — Ты как всегда прячешься от самой себя за маской ледышки, хех. — Прекращай заниматься анализом моей личности! Лучше бы о деле подумал, болтун! — Лар, тебе всё равно не заставить меня замолчать, ты же знаешь, кора! — Уймись, вот вернемся на базу, и я устрою тебе хорошую взбучку! Дай мне сосредоточиться: я думаю. — Да ладно тебе, всё равно до вечера у нас дел нет. Считай, выходной! Может, лучше потренируемся? — Всенепременно. На базе. Вобью в тебя подзабытое правило не дурачиться в дни заданий! А впрочем, если хочешь потренироваться прямо сейчас, вперед — сто кругов вокруг города! — Лар, а ты та еще садистка, как я погляжу… Ладно! Но только наперегонки, кора! — Колонелло… Ай! Не смей руки распускать! Ну держись! Сейчас я тебе устрою!.. Старуха отошла к стене. Губы растянулись в широкой, счастливой улыбке. Мимо нее промчались, как и множество зим назад, ее названые брат и сестра. Не двойники, не потомки, не иллюзии. Они сами. Колонелло смеялся, уворачиваясь от ударов Лар. Лар прятала улыбку за поджатыми губами и не слишком старалась поймать парня, чтобы не закончить игру раньше времени. Они словно застыли в прошлом, как город проходил сквозь время неизменным, лишь накапливая знания, но не искажая ими собственную душу. И всё же город оставался на месте, а они мчались вперед на всех парусах. Чудо? Фокус? Галлюцинация? Отнюдь. Просто эти люди приостановили бег времени, а теперь оно гналось за ними по пятам. — С возвращением, — прошептала старуха, глядя вслед призракам прошлого, вторгшимся, наконец, в настоящее. — Спасибо, что сдержали обещание. На этот раз будьте счастливы. Ее взгляд медленно гас, затягиваясь мутной пеленой, будто песочные часы ее жизни разбились, засыпая душу прощальным пеплом. Улыбка исчезла, растворившись в небытии, растаяв в слишком ярком, непохожем на другие дне, как рафинад в горячем чае. Плетьми повисли руки вдоль тела, словно срубленные лианы. Но ее пальцы на секунду отказались дрожать. — И прощайте. Медленно, не спеша, скрипучие суставы разогнулись, стряхивая с себя шелуху соли. Побежала кровь по венам, слишком быстро разнося по организму ржавчину прощания. Сотни игл прокололи мышцы, вызывая монотонную, тягучую, неизменную боль. Полуслепые глаза замерли на парке, видневшемся неподалеку, и старуха отправилась туда, в мир зелени и тишины, спокойного и ровного течения времени. К скамейкам. Проносились мимо автомобили, пытали громкими разговорами свои телефоны вечно занятые прохожие. Предавались ностальгии старики, выбравшиеся на пару часов из кокона одиночества. Она же шла к лавочкам, на которых никогда прежде не сидела, и думала о том, что старые кошки долго не живут. Их разъедает коррозия времени. А вечер уже сгущал сумерки, и под окном крохотной квартиры, полной бессонницы и никому уже ненужных книг, старуху ждали деревья, готовые впервые сыграть для нее свой спектакль театра теней. Впервые прикинуться вестниками Тартара, лишь только игла патефона доиграет последний аккорд и зашуршит по краю пластинки, на этот раз никем не остановленная…