Вензель твой в сердце моем...

Мексика напоминала ему старый, высохший мандарин: снаружи — яркая, плотная оболочка, внутри — шкурка да кости, ссохшаяся мякоть и ароматы смерти. Мексика была пропитана этими ароматами, как День Благодарения — запахом жареной индейки. И потому Генкши не хотел возвращаться в эту солнечную страну, словно пытавшуюся выпарить из людей само понятие жизни. Он не хотел возвращаться в свое прошлое — туда, где пять лет назад Смерть чуть не забрала и его самого. Шествуя по узким извилистым улочкам, залитыми предпраздничными ароматами свежего печенья, Генкши раздраженно хмурился и сжимал рукоять любимого меча, как и всегда сопровождавшего его по жизни вместе с пятью собратьями, составлявшими одно целое. Мечи — лучший спутник, другие не нужны. Ведь другие могут предать, обречь на гибель, подставить… меч не подведет. Он будет верен хозяину до конца. И Генкши сам хотел быть похожим на холодный клинок: защищать хозяина до самого конца, верой и правдой служа ему. Ведь хозяин пять лет назад спас Генкши жизнь, и тот должен был служить этому человеку — Бьякурану Джессо. Человеку, вырвавшему его из лап смерти в центре выжженной солнцем и фатализмом жаркой страны. И именно благодаря хозяину спустя столько лет мечник снова оказался здесь, в месте, которое ненавидел, и шел по улочкам, которые не хотел вспоминать. Хозяину понадобилось, чтобы слуга выполнил поручение, остальное значения не имело, ведь хороший клинок не будет выбирать, чью плоть рассечь. И у Генкши не было права сетовать на жизнь. Он просто сжимал эфес и ненавидел всё вокруг. Стайка детей промчалась мимо мужчины, весело смеясь и называя странного человека роботом. Да и было с чего: шесть мечей — шутка ли? А именно столько длинных, узких, смертоносных катан с каждым шагом изнывавшего от зноя мечника издавали легкий стук, сталкиваясь ножнами. Три справа, три слева — широкий черный пояс был явно перегружен железом! И в такой духоте разве что робот смог бы носить с собой столь неподъемный груз! А впрочем, робот вряд ли бы поддался небесному мандарину и сменил мундир на легкую футболку и свободные брюки. Но на эту мелкую деталь мальчишки внимания не обращали и, сдвинув на лоб маски-черепа, смеялись во всю мощь юных, не тронутых еще временем легких. Генкши поморщился. Широкие брови сомкнулись на переносице, и мужчина, похожий на хищного коршуна, бросил на ребятню испепеляющий взгляд. Под переливы звонкого смеха ветер подхватил мальчишек и унес их в подворотню, откуда, из относительной безопасности, еще пару минут долетали задорные оскорбления. А ведь мечник мог обнажить клинок и привести молчаливую угрозу в исполнение! Но дети не боялись. Не зря ведь у них на головах, словно странные авангардные шляпы, красовались изъеденные временем и червями картонные черепа! День Мертвых собирался наступить уже завтра, и вся Мексика готовилась отметить любимый праздник песнями и шествиями. Так к чему было бояться каких-то мечей? Свернув за угол, Генкши чуть было не пнул небольшой камень, валявшийся у обочины, но вовремя спохватился. Прошло то время, когда он был импульсивным юнцом! Теперь он один из сильнейших телохранителей Бьякурана Джессо, главы крупной мафиозной семьи, и ему не пристало так опрометчиво поступать. Он должен быть спокоен и собран, как Колосс Родосский. И он почти соответствовал образу — на хмуром лице не таилось и следа растерянности или суеты, движения плавно перетекали одно в другое, как грациозный танец вышедшей на охоту пумы. Лишь ветер нарушал идеальную картину, играя и без того спутанными волосами — то разбрасывая их по плечам, то мощным порывом поднимая вверх, а то и вовсе забрасывая пару-тройку черных, как смоль, прядей прямо на суровое лицо. Иногда Генкши приходилось заправлять волосы за ухо, и в такие секунды ему казалось, что он в любой момент может снова услышать смех ребятни: «Робот ожил, глядите-ка! Ему тоже может быть неудобно!» Дела были завершены, до гостиницы оставалось пройти лишь пару кварталов, а завтра с самого утра он взойдет на борт гигантской механической птицы и улетит отсюда ко всем чертям! В Италию. Туда, где люди не смеются на могилах предков и любимых. — Сладкие черепа, — пропел звонкий, мелодичный голос, вихрем ворвавшийся в сознание и разметавший все мысли. — Мармеладные трупы на палочке! Печенья-косточки! Покупаем, не боимся, давайте весело отпразднуем канун Дня Мертвецов! Ядовитой змеей проник в разум туман воспоминаний. Словно прошлое пятилетней давности стало явью. Она смеялась, звонко и заразительно, словно хрусталь разбивался о медный колокол. И ему снова, как и тогда, хотелось стать этим самым колоколом — резонатором, что будет вторить хрустальным переливам гулким басом… Он молчал. И только ладони оставляли на эфесах влажные отпечатки. «Этого не может быть». Мексика — страна, принимающая смерть как данность испокон веков. И иначе здесь нельзя: рассыплешься прахом и будешь грустить, а кому это надо? Медику проще будет развести руками и отправиться к тетушке на посиделки, чем лечить твою загноившуюся рану. Полиция предпочтет посмотреть корриду, а не гоняться за преследователем, посылающим тебе письма с угрозами. Пожарный будет долго пытаться завести старую машину, прежде чем доберется до твоего пылающего дома. Так зачем же бояться смерти? Лучше веселись со всеми, не думай о ней, как о чем-то ужасном. Она ведь всё равно придет, так зачем же бояться? Раньше Генкши боялся смерти. Тогда, пять лет назад, она пришла к нему на порог, постучала белыми костяшками о косяк и медленно отворила скрипучую дверь. И лишь чудом — чудом по имени «Бьякуран Джессо» — мечнику удалось спастись. Так какого же черта он сейчас слышит голос той, что привела к его порогу старуху с косой?! Мужчина резко оторвал взгляд от дороги. Торговка в алом двигалась ему навстречу с другого конца длинной безлюдной улицы. Генкши казалось, он знал ее. Подождите, «казалось»? Да эту изящную, легкую фигуру он узнал бы из тысячи! Даже сейчас, надев праздничную маску, женщина была всё той же, что и пять лет назад. Она всегда словно порхала по воздуху, заражая всех вокруг вирусом веселой праздности. С ней рядом хотелось петь и танцевать, кружиться в вихре эмоций, начисто позабыв о проблемах, и смеяться, смеяться, смеяться до тех пор, пока не подавишься кислородом! Но это тело должно было уже сгнить в могиле, поддавшись минору реальности. Так почему же она была еще жива?! Генкши чуть было не сделал шаг назад, но металл в ладонях напомнил ему, что прошлого не вернуть, и он уже не тот, что раньше. Он уже не боялся смерти, как не боялся и Мексики. Осталась лишь ненависть и желание обыгрывать костлявую старуху раз за разом, доводя ее до бешенства. До той самой алой пелены перед глазами, что разливалась перед Генкши пять лет назад. В месяц Дня Мертвых, в месяц, когда он узнал, что смертельно болен. Та, кто заразила его не только весельем, но и неизлечимой болезнью, сейчас смеялась, ласково поглаживая печенья в форме могильных плит. Тонкие белые пальцы, похожие на пальцы скелета, словно с издевкой очерчивали контуры пустых глазниц сахарных черепков, завернутых в целлофан. Прозрачный саван отвечал на ласку легким шуршанием, черепа довольно скалились, косточки, скелетики, трупики и надгробия вторили им беззвучным смехом, переплетавшимся с хрустальным голосом торговки. — Надгробия и саваны, пастилки и мармеладки! Давайте встретим праздник с улыбкой на засахаренных устах! Генкши улыбаться не хотелось. Он смотрел на аккуратные маленькие ступни, легко касавшиеся асфальта, на тонкие запястья, как и много лет назад закованные в звенящий плен металлических обручей, на осиную талию, подчеркнутую узким корсетом… И на маску, скрывшую лицо женщины, чуть не отправившей его в Преисподнюю. Вместо лица на него смотрел белый, смеющийся аккуратными ровными зубами череп. Торговка, как и недавние дети, начала отмечать День Мертвых заранее. «Это шутка, — зазвенело у мечника в висках. — Или, может, это двойник, может, я ошибся? Может, это всё моя фантазия? Жара, духота, вот и померещилось! Лица ведь не видно!» Но у нее не было сестер, а этот голос, такой неповторимый, тебе не спутать ни с одним другим! Зачем же ты ищешь фальшивое оправдание? Неужели боишься? Генкши давным-давно уже ничего не боялся. Ни смерти, ни черепков со своим именем на лбу, ни фотографии женщины, которую любил и ненавидел. Но он похоронил ее пять лет назад, в день, когда медики сказали, что все в женской палатке скончались. А вот теперь она была здесь. Неужели Мексика настолько любит мертвецов, что способна даже возвращать их живым?.. — Покупаем, не боимся, не проходим мимо! В этот день надо быть во всеоружии, чтобы почтить предков совершенно искренней улыбкой! Отметаем все заботы и подходим к ярмарке мертвецов! «Она жива? Она мертва? Это не она? Чёрт!!!» Генкши не мог пошевелиться, а мысли путались, и на лице уже не было и тени былого спокойствия, а маску Колосса, способного противостоять любой невзгоде, сорвал веселый ветер и на полной скорости умчал к кладбищу на холме. Туда, где должен был быть похоронен и сам Генкши, чудом оставшийся в живых. Его спас Бьякуран, но неужели кто-то спас и ее, Консуэллу? Тогда какого черта она его сейчас игнорирует?! Потому что еще не заметила? Улица узкая, но длинная, и стоящего в тени дома человека не так просто разглядеть с довольно большой дистанции. Но его мечи! Их же шесть, и это отличная отличительная… ах да. Пять лет назад он пользовался всего одной катаной. Плавные, текучие движения мексиканки, ее легкая, будто скользящая по воздуху походка с каждой секундой приближали момент их встречи, и Генкши не знал, что делать. Уйти незамеченным или остаться и высказать ей всё, что накопилось в душе за эти долгие годы? Сказать, как злился, когда узнал, что она продолжала приходить к нему в гости, даже зная о том, что больна? Как ненавидел эту страну, далеко не всегда способную вылечить даже обычный грипп? Как мечтал о чуде, что спасет их обоих, и об отъезде в другой мир — мир, где есть качественные кардиографы и новейшие томографы? А может, сказать, как он любил ее, даже узнав о том, что заразился, и возненавидел лишь когда врачи сказали, что всех, у кого на коже появлялись странные высыпания, предупреждали о том, что им стоит ограничить контакты? Почему она не сказала ему, что больна чем-то непонятным? Почему?! Почему не сказала, что заболела?.. Торговка смеялась, словно слышала вопросы, жаждавшие и одновременно с тем боявшиеся ответов. А Генкши, внимательно глядя на этот призрак прошлого, пытался найти неточности, что-то, что сумеет доказать: перед ним не она, не его Консуэлла. Но эта стать, этот смех, этот задор… А впрочем… вот оно! Шаги девушки, всегда уверенные и легкие, стали будто опасливыми и слегка робкими. Будто она выверяла их, чтобы не допустить ошибки, как выверяет каждое свое действие неопытный хирург. Откуда в ней эта робость? Консуэлла ничего не боялась! А этот смех? Прежде всегда радостный и живой, сейчас он был лишь эхом прошлого: былая искра искреннего веселья растворилась в фальши. Это была тень его Консуэллы, не она сама. Но как?.. Девушка остановилась, смех затих. Сильный порыв ветра ударил Генкши в спину и закинул черные шелковистые волосы на растерянное, и оттого очень злое лицо. Он не понимал, что происходит, и не знал, хочет ли понять, а неопределенность злила: давно ее уже не было в распланированной, равномерной и предельно четкой жизни хладнокровного клинка Бьякурана Джессо… Ветер скользнул по маске-черепу, проник в темные провалы носа, юркнул в затянутые черной сеткой глазницы, опутал холодной сетью мармеладные трупы на палочках и фигуру в ярком алом платье, отчего-то сейчас напоминавшем Генкши колпак палача, растянувшийся и заключивший в плен всё тело без остатка. «Заметила?» Женщина рассмеялась вновь, и отчего-то этот смех показался Генкши безжизненным и ядовитым, как испарения на болоте. — Кто это тут у нас? — протянула Консуэлла, и голос ее изменился вслед за смехом. Таких интонаций мечник от нее прежде не слышал… — Неужто у меня галлюцинация? Да быть того не может! Надменный, язвительный смешок. Торговка продолжила свой путь. А привычно-серый, четкий, определенный мир мечника начал заволакивать багровый туман. Он словно отделялся от пышной юбки, карминовым водопадом струившейся вокруг тонких ног, вгрызался в воздух и заражал его вирусом ярости — той самой, раскаленной, пурпурно-алой, как цвет ненависти революционера к безразличному палачу. — Так ты выжила, — процедил Генкши, и торговка замерла. Она казалась растерянной, словно не ожидала услышать подтверждение собственного предположения, словно не верила в реальность материализовавшегося кадра из прошлого… Но женщина мгновенно подобралась, плечи расправились, ступни замерли на пыльном асфальте, не делая больше и шага, но сначала приняли стойку-вызов: одна нога чуть впереди, чуть согнута в колене, как у тореро, вторая немного позади, напряженная, как анаконда перед броском. Генкши отлично знал эту позу, и руки, соскользнувшие с краев лотка, а затем занявшие место на талии Консуэллы, лишь подтвердили правдивость его воспоминаний. — И о тебе могу сказать то же самое, — явно усмехаясь, ответила та, чьего лица мужчина не видел. С силой сжав эфесы, он быстрым шагом подошел к ней, не заботясь уже ни о своем образе, ни о своем спокойствии, и буквально прошипел: — А я-то думал, ты умерла! — Один-ноль в мою пользу, — рассмеялась женщина, снизу вверх глядя на мечника через плотную черную сетку бездонных фальшивых глазниц. — Я была в курсе твоего выздоровления. — Кто тебя спас? — А зачем мне это рассказывать? — Консуэлла! — О, mamma mia! Ты повысил голос на сеньориту! Как не стыдно? — насмешка в голосе. Всё было неправильно, совсем не так, как должно было быть. Она никогда не смеялась над ним — лишь дарила улыбку, она никогда не издевалась — лишь поддерживала. Что изменилось? — Кто тебя спас, Консуэлла?! — Ты меня еще ударь, чтобы правду вытрясти, — зло бросила женщина, и мечник задохнулся от ярости. Мир вокруг был кроваво-алым. Люди меняются, но как можно было за пять лет стать совсем другим, таким незнакомым, абсолютно чужим существом?! Почему?.. Но ты ведь уехал сразу после выздоровления, не так ли, Генкши? Не был на похоронах умерших из женской палатки, поскольку в это время сам лежал при смерти, а потом уехал. И не проверял слова медиков о том, что умерли все находившиеся на карантине женщины. А она выжила. — Это не я тебя заразил, а ты меня, — ее яд вирусом проникал в него, вызывая ответную реакцию. Совсем как пять лет назад, только на этот раз вместо болезни она награждала его язвительностью. — Неужели забыла? Или, может, забыла, что это мне пристало злиться: ты ведь ходила ко мне, даже зная, что больна, и зная, что всем заболевшим рекомендовано ограничить контакты! — О, так это я виновата в том, что тебе хотелось поразвлечься? Удар под дых. Как же долго он лелеял в памяти ее подлый поступок, забывая о том, что ждал каждого ее визита как манны небесной, и даже простая прогулка по городу казалась променадом в Райских кущах, если она была рядом! Как просто забыть о хорошем, если можно сосредоточиться на плохом… А впрочем, он помнил. И оттого вспоминать Мексику всегда было в тысячу раз больнее… — Я тебя любил, а ты меня подставила. Хорошая плата. — А почему бы и нет? Впервые в жизни Генкши захотелось ударить женщину. Но он не пошевелился. Вот только аура раскаленной докрасна ненависти достигла женщину и ударила ее больнее кулака. — Хотя, если уж ты так настаиваешь на признании, признаюсь, — она вздохнула, и в голосе, ставшем вдруг привычно умиротворенным, спокойным, доверительным, Генкши отчетливо услышал эхо прошлого. Того, что хотелось забыть даже сильнее боли… — Я думала, у меня обычная простуда, доктор Педро так и сказал: «Не о чем беспокоиться, просто отдохни денек-другой и поменьше бывай на солнце, чтобы аллергии на него не появилось». Сыпь у меня была лишь на ноге, и то немного, а потому доктор Педро сказал, что ничего страшного нет и мне не надо идти к американским докторам, разбившим лагерь для больных за городом. Туда впускали, но оттуда уже никого не выпускали, тебе ли не знать? С чего я должна была верить янки, непонятно куда забиравшим моих друзей, прикрывая это болезнью? Наши врачи не верили в эпидемию. Генкши опешил. Черные брови взметнулись вверх, и с губ чуть было не сорвались слова: «Что за бред?!» Но он слишком хорошо помнил Мексику, ее врачей, отношение к янки и фатализм, не дающий заботиться о своем здоровье на должном уровне. «Я заболел? Ну и ладно», — говорили здесь старики, дети, подростки и взрослые. За редким исключением, конечно, но Консуэлла исключением не являлась. К сожалению… — Но ведь потом стало очевидно, что это эпидемия! — возмутился мечник, но мир, на который он смотрел словно сквозь рубин, начал терять краски, как душа теряла запал раздуваемой обреченностью обиды. Он не хотел вспоминать Мексику, в которой потерял самого дорогого человека. И возненавидел ее, а вместе с ней и этого самого человека, чтобы лишний раз не посыпать раны солью. Ненавидеть ведь проще, чем любить: нет причин проливать слезы, на которые не имеешь права. — Было поздно, мы оба были больны, — обреченность в голосе, тоска, чувство вины и бесконечного одиночества… всё это пронеслось в один миг и исчезло. На их место с гордостью триумфаторов вернулись яд и насмешка. — Но отправляясь в лагерь янки, мы надеялись, что выживем оба. Собирались встретиться вновь. Ты говорил, что нам о многом надо будет поговорить… и упс! Исчез! — она всплеснула руками, чуть не задев лоток, и как всегда эмоционально, бурно, резко высказала все претензии: — Бросил меня умирать и помчался за нашим спасителем! Вот она, твоя псевдолюбовь: бросил умирающего и кинулся за тем, кто мог дать нечто большее. Что тебе дал сеньор Джессо? Деньги, власть? Новый меч? — Значит, господин Джессо вылечил и тебя? — растерянно. А затем раздражено: — Но почему он мне ничего не сказал?! — Считаешь себя важной шишкой, которой должны всё докладывать? — усмехнулась Консуэлла. — Ты не попытался найти меня сам, так с чего было сеньору спасителю о чем-то тебе докладывать? А впрочем, лови еще один секрет: я просила его не говорить тебе о моем спасении. Гадала, отправишься ты на мои поиски или нет. Не отправился. Твоя любовь не стоила и ломаного гроша. — Да что ты знаешь? Мне сказали, что ты мертва! Врачи сказали! — Но меня перевели из общей женской палатки в отдельную, как и тебя, — рассмеялась женщина. — Перевели по приказу сеньора Джессо как «подающую надежды на выздоровление». И нас таких было десять, знаешь ли. Или ты всё это время думал, что уникален и спасли тогда лишь тебя? Генкши растерялся. Он не задумывался об этом и старался отгородиться ото всего, связанного с прошлым, а потому не копался в архивах, не наводил справки о выживших, не искал других спасенных… Он просто услышал, что все женщины мертвы, и воздвиг между собой и миром вокруг железную стену. Чтобы не вспоминать дни, когда девушка с задорным, веселым взглядом могла еще подарить ему улыбку. Больше на улыбки у него права не было, как и на слезы — оставалось лишь хмуриться, злиться и хладнокровно выполнять приказы господина… Почему? Почему прошлого не вернуть? — Сними маску, хочу посмотреть тебе в глаза, — то ли просьба, то ли приказ, но он всегда говорил с ней именно так, и ей это безумно нравилось. Сильной женщине ведь нужен исключительно сильный мужчина… — Нет, — и впервые ему отказали. — Почему? — А зачем? — Хочу попрощаться. Нормально. — Прощайся так. — Не хочешь, чтобы я видел твое лицо? — Не хочу, чтобы прошлое тебя захватило. Ненависти не осталось. Как и яда. Была лишь странная, неловкая тишина, коей между ними никогда прежде не возникало. Что-то умерло в них обоих, что-то важное забрали пустыня, болезнь и канун Дня Мертвецов. Любовь? Вовсе нет. Надежду. — Наверное, я должен был узнать у врачей, жива ли ты, — признать собственную неправоту — не проигрыш, это победа над гордыней. А вот извинения… — Поэтому… — Не смей извиняться, — его перебил властный, резкий голос. Таким тоном Консуэлла всегда выговаривала подросткам, вознамерившимся стянуть у нее товар бесплатно. — Неужто за пять лет ты так изменился, что стал настолько мягок? Не порть мои воспоминания. Я уже поняла: ты сожалеешь. Остальное неважно. Где-то глубоко в сердце присыпанный прахом курган надежды огласил робкий стук, будто мертвец пытался выбраться из могилы. — Сними маску, Консуэлла, — тихо, но безапелляционно. — Мы оба заблуждались, счет: «один-один». Я уже не злюсь, и ты, похоже, тоже. Как легко Генкши принял ее объяснение случайности, чуть не стоившей ему жизни! А впрочем, любовь слепа. И именно поэтому Консуэлла простила его отъезд. А солнце припекало сахарные черепки, отказывавшиеся таять, заливало светом надгробия и розовые мармеладные трупы, раскрашивало яркими бликами песочные косточки. И ему не было дела до еще живых людей. — Я не злюсь, — рассмеялась она. — Но злилась. Только счет всё же не равный. — Почему это? — нахмурился мужчина. — Победила Мексика, — пожала плечами женщина. — Как и всегда, впрочем. Пять лет — срок немалый. Я тебя разлюбила благодаря этой злости, так что начать сначала не получится, — она, как обычно, читала между строк, не вынуждая говорить ненужные, слишком мягкие слова. — Победила Мексика. Счет: «десять — два», в ее пользу, а наша команда проиграла и распалась. Езжай туда, откуда приехал, и не возвращайся в этот город. — Ты мной командуешь? — вскинул бровь мечник и не заметил, как ладони перестали сжимать эфесы. — Отнюдь! Это дружеский совет, — рассмеялась она совсем как тогда, в прошлом — весело, задорно, ничуть не фальшиво. И живой смех разнесся по округе перезвоном хрустального дождя. — Иммунитет у тебя слабый, в отличие от тела, а Мексика — очень заразная страна. Если не уедешь, она заразит тебя смертью. И станешь вот таким. Пальцы, словно паучьи лапки, скользнули по засахаренному мармеладному трупу на палочке. Генкши поморщился: эти сладости он всегда ненавидел. Но здесь они были в почете даже в обычные дни, а уж в День Мертвецов и вовсе становились чуть ли не символом страны. Консуэлла любила эти сладости. Ее слишком давно заразили смертью. — Зря надеешься, я изменился, — усмехнулся он. — Я знаю, — эта игра в подколы когда-то изрядно действовала на нервы обоим, но отчего-то оба ее любили. Любовь слепа, да еще и глупа… — Ты совсем не такой, как прежде. Но костяк всё тот же. Вот и не позволь ему сгнить в моей земле. Уезжай, тебе здесь не место. Эта страна не для тех, кто не умеет есть вафельные надгробия с искренней улыбкой на губах. Всё изменилось. Раньше она просила его остаться, даже несмотря на его непонимание местных традиций. Но он уехал. Сейчас просила покинуть страну… А он? Он молча вглядывался в пустые черные сетки, прятавшие лицо любимой женщины, иллюзорная ненависть к которой рассыпалась в прах, но не мог увидеть знакомый блеск глаз — слишком темно было под маской, и солнце не хотело туда заглядывать. Может, она просто не хотела, чтобы он увидел, насколько тяжело дались эти слова? Или?.. Она рассмеялась. — Ладно, я поняла. Ты мне не веришь. Но, прости, это правда. Скоро я выхожу замуж за сына пекаря, помнишь его? Он давно ко мне клинья подбивал, всё ходил, как койот вокруг поля боя, и облизывался. Ну и за пять лет как-то наоблизывался на мое согласие. — Ты выходишь за эту тряпку?! — у мечника не осталось слов. Такого он и представить не мог… Консуэлла вздохнула. — Не мой тип, знаю. Но после болезни мне нужен был уход и внимание, а Диего умеет заботиться. Так что предпочтения мои несколько изменились, и сильным, но далеким мужчинам я предпочла надежную «тряпку». Тишина, ветер да сладкие ароматы разложения. Мармелад таял под солнцем, надежда тлела в своем кургане, больше не мечтая о спасении. Она окончательно умерла в миг, когда торговка звонко и чисто, весело и уверенно рассмеялась и сказала: «Но ты ведь не будешь грустить, ты ведь самый сильный мужчина, что я знаю!» Он не грустил. Но и не ненавидел. А разочарование от едва не пойманной надежды страшнее алого пламени жгучей ярости. Оно монотонно и постоянно, в отличие от ярких, но недолгих вспышек… Если, конечно, не сумеешь преодолеть самого себя. Генкши усмехнулся. — Тогда прощай, Консуэлла. Прошлому и правда лучше оставаться в прошлом. Вот только не думай, что можешь запретить мне приезжать в страну: у моего хозяина здесь дела, так что это поважнее твоей заботы о моем иммунитете. — О, боюсь, к неисполнению долга у тебя куда более сильный иммунитет, чем к Мексике, так что я даже пытаться спорить не буду! — она подняла руки, словно сдаваясь, а он хотел лишь одного — сорвать с нее маску и заглянуть в глаза. Так просто… и так невыполнимо сложно. Ведь он сильный мужчина и отказ примет достойно. — Правильно. Не спорь. Мы всё равно больше не увидимся. — Это точно, — ответила Консуэлла как-то безразлично, и Генкши бросил: — Смотри, не растопчи будущего пекаря своим отношением. — О нет, ни за что, — всё так же тихо и спокойно ответила она, а затем взяла вафельное надгробие, быстро распаковала и весело предложила: — Эй, ты ведь всегда отказывался от моих сладостей! Но возьми одну на память. Может, ты ее и не съешь, но хоть друзьям за границей покажешь. У меня теперь есть поверье, кстати! Если получить сладость со своим именем, которое я напишу с закрытыми глазами, она принесет удачу! Особенно если съесть ее, но это уже детали. Ну так как? — Без разницы, — эти мерзкие гротескные фигуры ему никогда не нравились, а уж писать свое имя на них он и вовсе никогда не позволял. Но сейчас… почему бы и нет? Они уже не вызывали яростного отторжения. — Если хочешь, пиши. — Отлично! Это мой тебе подарок на День Мертвых. Ну, или в честь нормального прощания, — ответила женщина, неспешно выводя на гладкой многослойной вафле имя. Черная глазурь, выплескиваясь из крошечного шприца, складывалась в немного неровные, но изящные буквы. Старательно жмурясь, торговка писала имя, которое ни разу за встречу не решилась произнести. «Генкши». Мечник хмыкнул. Теперь у него был собственный приносящий удачу сладкий могильный камень. — Прощай, Консуэлла. — И тебе всего хорошего, попутный ветер в помощь! — рассмеялась она. Мужчина взял протянутую сладость, так и не коснувшись пальцев торговки. А затем быстрым, очень быстрым шагом направился вверх по улице, не оглядываясь. Его провожали переливы веселого смеха, с каждой секундой становившегося всё более фальшивым. А затем он услышал задорное, тягучее: — Черепки, косточки, саваны! Не проходите мимо, пока живы! Потом может быть уже поздно… Ветер разбросал совет по окрестным улочкам, поглотившим мечника, и подарил безлюдному переулку тишину. Лишь одна фигура неподвижно стояла в самом центре пыльной асфальтовой дороги и дрожащими пальцами скользила по изящным белым сахарным костям. — Дорогая, это ведь был тот? — из соседнего дома выбежала юркая, быстрая, словно полевая мышь, худощавая женщина и, подскочив к торговке, застыла в ожидании. — О да, он самый, — вздохнула та. — И ты его простила? Он ведь бросил тебя, оставил! О, Санта Мариа! Ну как ты можешь быть столь мягкосердечна? — Любовь — довольно беспощадная штука, — отмахнулась Консуэлла. Ее пальцы уже не дрожали. — Но почему тогда ты не приняла его предложение? Пусть после болезни у тебя на лице остались те шрамы, пусть у тебя не всё ладно… но попробовать можно было бы! — Дорогая, ты слишком оптимистична, — фыркнула Консуэлла. — Видела его? Что скажешь? Как сможешь охарактеризовать? Ее подруга призадумалась, глядя на серое жаркое небо, и наконец ответила: — Породистый. Вот про таких как раз так и говорят. Стать, мачизм, сила… Порода чувствуется сразу. — Вот именно. Не думаешь же ты, что женщина в маске-черепе сможет сопровождать такого мужчину по улицам другой страны? — вздохнула она и сдвинула маску на лоб. — Пять лет прошло, я уже привыкла. А вот ему привыкать к подобному не стоит. Не стоит даже видеть. Пусть помнит веселую красавицу Консуэллу. А затем пусть отпустит память и найдет замену. Он ведь не только сильный — чувство долга перевешивает все остальные качества. И пойми он, во что меня превратила болезнь, мог бы решить позаботиться из чувства долга. И сломал бы себе жизнь. — А может, не сломал бы? — возмутилась ее подруга, стараясь не смотреть на уродливые оспины, изъевшие бледную, почти серую кожу. — Может, вы бы счастливы были! — О-хо-хо! Даже Диего, осознав, что мне выздоровление не светит, нашел другую. Неужели ты думаешь, что хоть один гордый мачо был бы счастлив видеть рядом с собой уродину? Неполноценную. Да он бы пугался, просыпаясь по ночам! Тем более, что его болезнь задела много меньше: помощь оказали до появления самых неприятных симптомов. — Но попытаться… — Бонита, не надо, — в голосе торговки зазвенел металл. — В нашей стране ценят сильных мужчин и красивых женщин. А я даже родить ребенка теперь не способна. Любовь любовью, а есть вещи поважнее. Долг, например. Женщина должна заботиться о благе любимого мужчины, так уж заведено, тебе ли не знать? А потому всё к лучшему. Консуэлла улыбнулась и нежно погладила сладкий череп. — Он стал сильнее, я это чувствую, Бонита. И знаешь, я уверена, трудности делают сильных людей лишь еще сильнее. Он — не я, он сумеет пойти дальше. Он больше не будет ничего бояться. Женщина рассмеялась, радуясь будущему, что расстилалось впереди, но не для нее, а затем неспешно двинулась вниз по улице. — Черепки, гробы, скелеты! Подходи, покупай, ни за что не пропускай! Пустая улица отвечала молчанием, и лишь Бонита печально смотрела вслед подруге, размеренно и осторожно шествовавшей по идеально, до последнего камешка вызубренному маршруту. Она надеялась, что кто-то выглянет в окно, и продолжала зазывать покупателей, зная, что их нет на улочке, лишь благодаря застывшей в воздухе тишине, да знакомым ароматам, не разбавленным запахами людей. Искалеченные, как и кожа, глаза, подернутые серой пеленой, смотрели вникуда. Но отчего-то словно видели то, что происходило через пару кварталов. Там, куда быстрым, но уверенным шагом направился Генкши. А мечник, безразлично глядя на кучку снова приставших к нему детей, спокойно похрустывал вафельным надгробием с легкой улыбкой на губах. Прогулка остудила голову, и мечник решил, что счастьем разбрасываться всё же не стоит. Перед ним был открыт весь мир, и теперь он точно знал, что справится с чем угодно. Справился ведь с собой, похоронив любовь рядом с надеждой!