Вензель твой в сердце моем...

— Дейзи, смотри, какое яркое солнце. Оно смотрит на нас, правда? И согревает… Толстое пыльное стекло с мутными разводами отражало сотни лучей, долетавших до него с бесконечного неба цвета незабудок. Солнце играло на отпечатках пальцев, на будто бензиновых, многоцветных, ярких разводах, на пыли, усеивавшей стекло, словно россыпью алмазов. Но оно не согревало. Просто не могло прогреть воздух в огромной комнате, проникнув в нее сквозь крошечное окно. — Дейзи, небо такое синее… как ты любишь. Оно смотрит на нас. Небо заглядывало в бойницу, притворившуюся окном, и отворачивалось. Просто не могло разглядеть мир, скрытый железной решеткой, изрытой ржавчиной. Но девушка, стоявшая у окна, продолжала вглядываться в плывущие по бескрайней синеве белые осколки чего-то мягкого и пушистого. Чего-то, что не могло причинить боль. — Дейзи, облака — это красиво. Они всегда летят туда, куда захотят, и им никто не указ. Но они не одиноки, у них ведь есть целое небо. Улыбка терялась на истрескавшихся губах, когда девушка поднимала руку, медленно, словно робот с устаревшим механизмом, и заправляла за ухо сальную русую прядь. Волосы, рассыпавшиеся по плечам унылой блеклой сетью грязной паутины, тускло отражали свет холодных, не способных согреть флуоресцентных ламп. Пальцы с обгрызенными ногтями на секунду касались шрама на щеке, и улыбка с тонких губ исчезала вовсе. Словно ее и не было. Словно время просто пошутило, показав бежевым стенам и грязно-серому потолку маску лиса-оборотня, всегда загадочно улыбающегося. А затем глаза, цвета выцветшей кинопленки, вновь устремлялись вверх и, замерев на голубом экране с вечным прогнозом погоды в режиме «онлайн», оживали. А на губах снова появлялась улыбка, которая когда-то помогала грустному мальчику, боявшемуся людей, поверить в чудо. В то, что еще не всё кончено. — Дейзи, а знаешь, плюшевым игрушкам на солнце лучше всего. Они просушивают внутренности и прогоняют из ваты насекомых. Солнце не дает им сгнить. Я люблю солнце, оно не дает умереть. А пока мы живы, мы вместе. И это очень хорошо. Она прижимала к груди фиолетового плюшевого зайца. Один глаз — черная пуговица, изрытая трещинами, — висел лишь на паре ниток, второй заменял черный шов. Перекрещенные в знак умножения нити. Или же в знак «икс», знак неизвестности? Да не важно. Она говорила, что этот глаз просто подмигивает кролику Дейзи. И розовый заяц в руках невысокого, болезненно худого паренька всегда отвечал таким же знаком неизвестности. Бездной взгляда умирающего, который никак не ступит за порог, но и остановить движение уже не в силах. Ведь законы инерции применимы даже к бегу в загробный мир. — Дейзи, мы с тобой не умрем еще очень долго, мы ведь обещали. И когда-нибудь мы пройдем по полю за окном. Нас будет согревать солнце, и мы не будем больше мерзнуть. А еще там будут запахи цветов, а не лекарств. Мы этого дождемся, я верю, мы ведь обещали. Женщины в застиранных белых халатах, пересчитав пациентов, выкатывали тележку всегда в одно и то же время. За тридцать минут до очередного приема пищи. Они подходили к каждому из сидевших, стоявших, бродивших или раскачивавшихся из стороны в сторону людей, расположившихся в просторной, всегда холодной комнате, и выдавали белые осколки, ничуть не мягкие и не пушистые. Горькие, жгучие, злые. Ядовитые, как стрихнин, но такие полезные… словно придуманные специально для потери в химических соединениях самого себя. И всё же спасающие от кошмаров во сне и наяву. Если повезет. Девушке у окна никогда не везло: белые круглые осколки горькой химической реакции не могли увести ее от призраков, преследовавших ее день ото дня. И только Дейзи мог сделать это, взяв ее за руку и пообещав, что скоро солнце их согреет. Но солнце продолжало обходить эту комнату стороной. — Дейзи, горечь можно потерпеть. Даже сонливость после таблеток можно потерпеть. Даже головокружение и тошноту. Да что угодно. Одно только жаль. Солнце. Мы его не увидим, когда закроем глаза. Потому давай стоять у окна до самого конца, пока не упадем и не заснем? И она продолжала стоять у окна, день за днем, неделя за неделей, словно кариатида, удерживающая на себе потолок заполненной бессвязной болтовней комнаты. А ее атлант смотрел на то же самое небо, всё так же удерживая на плечах груз своего невыполнимого обещания. «Когда-нибудь нас согреет настоящее солнце». Когда Дейзи пообещал это ей? Когда она показала ему свое сокровище — кролика, так похожего на его собственного. Фиолетового, не розового, но такого же полумертвого. С таким же, превратившимся в неизвестность глазом. Тогда она сказала, что ей всегда холодно, и Дейзи ответил, что согреть в этом мире может только солнце. Потому что лишь оно никогда не оставит в одиночестве. — Дейзи, мне холодно. Но знаешь, наше обещание согревает не меньше солнца. Наверное, потому что ты — мое солнце. И ты согреваешь даже сильнее. Ты ведь рядом. А небо так далеко, что руками не дотянуться, даже если не будет окна. У неба есть солнце, а у меня — ты. И больше ничего не нужно. Только выйти на улицу и согреться. Вместе. Остальное не важно. И что они не хотят нас отпускать тоже. Женщины с таблетками и мужчины, зевавшие, читавшие карманные детективы или строчившие смс, сидя у двух огромных дверей, всегда запиравшихся на ключ, не хотели их отпускать. Никого из них. Потому что так должно было быть. Но люди в комнате отлично понимали, что ни зевавшие санитары, ни скучавшие медсестры, сплетничавшие о моде и поп-звездах, не могли хотеть или не хотеть их отпустить. Они всего лишь выполняли рутинную, однообразную, скучную работу. Так зачем думать о тех, кого просто надо не выпускать из здания или кормить осколками горького разочарования, спрятанного в крошечных капсулах? Зачем чего-то для них хотеть? — Дейзи, вон то облако похоже на пегаса. Говорят, пегасы приносят удачу, но я в это не верю. Помнишь, я тебе рассказывала историю о том, что пегасы — это вдохновители, и они приносят писателям идеи? Но ведь это всё ни к чему. Кого спасут сказки в книжке? Единороги — другое дело. Кровь единорога дает бессмертие, потому они сильнее пегасов. Я бы хотела быть единорогом, нет, чтобы мы оба ими были! И тогда мы бы всегда были вместе. Вечность, продленную в бесконечность и ушедшую в навсегда. Это было бы здорово… Санитары вздыхали, читая очередные газетные статьи о терроризме, и говорили друг другу, что так нельзя и люди должны искать мирное решение проблем, а то мир катится в тартарары. Они возмущались, не сумев разгадать тайну очередного детектива, и шептали медсестрам имя убийцы, не боясь получить нагоняй прямо сейчас, ведь заставлять пациентов нервничать криками и скандалами было нельзя. Санитары обсуждали свои проблемы и неурядицы, рассказывали о первых шагах своих детей или об успешных ставках на скачках. А медсестры с приклеенной на скотч улыбкой разжимали плотно сжатые кулаки людей в пижамах, цепким взглядом следя за тем, чтобы выпавшие на ладони капсулы исчезли в пищеводах больных, а не за их щеками. «Открой рот, подними язык, свободен». И уходили прочь. А девушка, обнимавшая плюшевого зайца, чьи ватные внутренности давно уже начали гнить в сыром воздухе старой клиники, отказывалась смотреть медсестрам вслед. Отказывалась видеть, как скотч отклеивался, роняя в небытие доброжелательные улыбки женщин в белом. Она отворачивалась к небу, которое не волновали проблемы людей, но которое им хотя бы не улыбалось — оно просто продолжало жить, даря людям надежду на чудо. На то, что когда-нибудь они тоже смогут начать жить. Ведь без надежды даже существование становится смертельно-обреченным. — Дейзи, знаешь, когда мы впервые встретились, ты сказал, что чудес не бывает. А я сказала, что чудеса — это привилегия фокусников, их шляп и кроликов. Кролики у нас с тобой есть. Ты еще тогда сказал, что лучше не жить вовсе, чем жить одному, а я сказала, что жизнь — это привилегия единорогов, свободных людей и бактерий, которые выживают даже в космосе, как говорил мой папа, мир его праху. Мы не бактерии и не единороги, давай станем свободными людьми? Бессмертными нам не стать, так давай хотя бы освободимся? И знаешь, это будет наше чудо. Наше чудо и наша жизнь. Просто не умирай, Дейзи, ладно? Для меня. А я не умру для тебя. Дейзи смотрел на небо и думал, что смерть всё же лучше вечной жизни в одиночестве. Она смотрела на то же самое небо и отказывалась потерять надежду на чудо. Они оба прижимали к сердцу зайцев, изуродованных черными шрамами, зайцев-копий двух детских душ, застывших в неизвестности. В холодной, беспросветной неизвестности с горьким привкусом. Душ, отчего-то продолжавших смотреть на солнце, не щурясь. — Знаешь, Дейзи, я всё же буду верить в тебя и в чудо. Всегда. Потому что ты — мое солнце. И мой хранитель магического кролика. Знаешь, сегодня пятница, тринадцатое. Ты не веришь, что это что-то значит, но это ведь памятное число. Почти волшебное. В этот день мы познакомились, помнишь? Ты ведь всё еще помнишь?.. А еще в этот день они попрощались. Дейзи исчез, растворился в слепящем мареве, что принес на своих крыльях человек в белом. И успел подарить ей лишь одно слово. «Обещаю». Но этого она вспоминать не желала. Ведь тогда придется вспомнить и то, что у окна она уже давным-давно одна. И это никогда не изменится. Потому что всегда найдется тот, кто захочет заковать в цепи даже само солнце. И потому что не все обещания можно сдержать…