Вензель твой в сердце моем...

Серое небо рваными тучами нависало над иссушенной летним зноем землей. Черной паутиной оплетали его дрожащие от потоков электричества провода. С мерным гулом провожали они улетавших ворон, так и не решившихся присесть на черную, странно пахнущую резину. Словно кого-то решили казнить, но электрический стул дал осечку. Воздух наполнялся ароматами озона, долгожданной прохладой и гулом линии электропередач. Рассекали небо вдалеке бледные, смертельно усталые вспышки молний. Ревела, вглядываясь в серое небо, не менее серая, безликая, стылая река. С самого утра по небу бродили тучи, с самого утра ветер заплетал в проводах древние заунывные мотивы, с самого утра река теряла последние крохи тепла, всё больше напоминая своих северных собратьев, опасавшихся встретить день, когда сын Фенрира поглотит луну. И только мост, высокий, бетонный, с толстыми, изрытыми мелкой сетью трещин поручнями, казался чем-то незыблемым в этом изменчивом, словно готовом сорваться в пропасть мире. Этот мост безразлично отражался в реке, она безразлично отражала небо. Небу же не было дела вообще ни до чего. И оно пустым взглядом мертвых глазниц-облаков смотрело куда-то вниз. Наверное, в никуда. Мужчина в алом традиционном китайском наряде быстро шел по тропинке, вытоптанной босыми детьми, любившими играть у бурной реки. Черные подошвы тряпичных туфель скользили по иссушенной земле, не взметая в воздух ни пылинки. Словно призрак ступал по воздуху, притворяясь частицей жизни. Взгляд пронзительных черных глаз смотрел прямо вперед, не задерживаясь ни на угрюмом небе, ни на раздосадованной воде, ни на спокойном мосту. А ветер терялся в волосах цвета воронова крыла, пытаясь вырвать их из туго затянутой косы и превратить в плотный занавес, стелющийся по плечам. А может, и не только, ведь превратить мужчину лет двадцати с глазами старика в призрака Садако ветер тоже мог захотеть… А мужчина всё шел вперед, глядя на точку, важную во всей вселенной лишь одному ему. На белую ткань, словно парус игравшую с ветром, на длинные черные волосы, застилавшие бледное лицо, на тонкие серебристые полосы, опоясывавшие худые, словно тростинки, руки. А может, на босые ноги, словно нехотя стоявшие на изгрызенном временем бетонном парапете? Мужчина старался идти быстро, но не привлекать внимание девушки, застывшей на мосту, словно мраморное изваяние — прекрасное, но уже не живое. Он отмерял секунды ударами собственного пульса и вслушивался в монотонный вой ветра, стараясь угадать, в какой миг тело девушки решит обратиться в прах. А провода безразлично гудели, знаменуя победу века двадцать первого, с его техническим прогрессом, над исковерканным временем старым мостом и глупыми людьми, решившими подчинить себе всё вокруг. — Ох… — донес ветер ничуть не грустный голос. Задорный. Слишком контрастирующий с самой сутью вздоха. «Пора», — переливом колоколов зазвенела грустная мысль в висках мужчины. — Ах… — бледные руки взметнулись к небу. Зазвенели браслеты на тонких запястьях. Мужчина мчался к мосту изо всех сил, не слыша шепота ветра, говорившего, что не стоит так гнаться за поимкой чего-то… Ведь ветер может не захотеть тебе его отдавать. «Дилинь-дилинь», — пели цыганскую песнь серебристые полосы металла, сталкиваясь в воздухе. А руки девушки выписывали странные пируэты, словно она играла с ветром, плела из него узор. Мужчина оттолкнулся от берега, коснулся черной подошвой тряпичных туфель бетонной опоры моста, оттолкнулся вновь. Еще секунда, и мозолистые, крепкие пальцы с загорелой, натруженной кожей вцепились в край моста. Алой тенью взлетело спортивное тело, словно подхваченное воздухом, и мужчина замер на парапете. Шаг. Еще один. И он застыл рядом с незнакомкой. Но с незнакомкой ли?.. — Ох… — прошептали потрескавшиеся искусанные губы. — Не стоит, — ответил человек в алом. — Что бы ни случилось в твоей жизни, подумай над тем, что ты упустишь, сделав шаг. — Так и знала, — прошелестела бледная девушка лет восемнадцати и раскинула руки. «Звяк», — сказал серебристый металл. Щелчок пальцев заставил ее возможного спасителя вздрогнуть. «Топ!» — босая ножка, слишком маленькая, нет — слишком крохотная для того, чтобы быть настоящей, ударила по холодному бетону. — Кто ты? — голос мужчины не дрогнул, но его глаза, обычно спокойные, на секунду сказали небу, что не хотят верить увиденному. — Ах… Какой дивный вечер! Словно над Великой Стеной проносятся вихри из стрел! И снова дрожь. А в черных глазах покой начал медленно умирать, словно и не жил никогда. Ведь много рождений назад душа, запечатанная в теле китайского мастера рукопашного боя, видела град из стрел, обрушившийся на Стену его Великой Империи. — Кто ты?.. — а голос всё так же спокоен, ведь сотни смертей, перерождений и новых потерь научили его обладателя не верить в чудеса, а создавать их. — Как поет ветер… Будто колокольный звон разливается по деревеньке. Только монголы не скачут на нас, да вместо стали сверкает река. Вздрогнули мозолистые, натруженные пальцы. Зашуршала подошва по серому парапету. А в глазах мужчины вспыхивали дома, сожженные монголами, да тянули поминальные песнопения в его ушах старухи с беззубыми ртами, выплакавшие давно все слезы. — Кто ты?! — упрямо повторили губы, не желая слушать разум, хоть он настойчиво твердил, что знает ответ. — Как чудно бежит вода по камням. Словно Нил разливается по бескрайним полям, снося всё, что встретит на своем пути. Лишь дети не роняют слезы в эту воду… «Дзынь!» И щелчок. «Топ!» И поворот! Резко, грациозно. Плавно и изящно. Руки вверх — замереть. Притопнуть крошечной ножкой, на которой сложно даже стоять. Юбка — как парус, за ширмой волос не увидеть лица. Словно Садако вдруг решила станцевать на раскаленных углях. «Топ!» Поворот. Красиво или отвратительно? Опали руки безвольными плетьми, покачнулось тело, описывая полукруг. Девушка схватилась за голову. — Ох… И снова руки взлетели к небесам, словно лишенные оперения крылья огромной птицы. «Звяк», — шепнули браслеты, и мужчина ответил им: — Я знаю, кто ты… — Ты помнишь, как мы пили медовуху за круглым столом и клялись Одину победить врага? — Помню. Девушка покачнулась. «Ох», — пропели ее браслеты, вторя сбивчивому, надрывному дыханию. — А теперь твое имя «Фон». И ты уже не помнишь ни мое, ни свое первое имя. — А Вы помните? «Ах», — столкнулась бледная кожа с острыми камнями, застывшими навечно в сером монолите. Небо полыхнуло белым, содрогнулась земля от жажды, моля струпья-тучи о пощаде. — Скажи, Фон, за что мы боролись тогда, в Италии? За Гарибальди или за свою веру? Зачем радели о взятии Бастилии и помогали революционерам Франции? Для чего в Германии спасали ведьм, приговоренных к сожжению, когда епископ устраивал облавы в наших землях? Мы были героями, Фон? Или мы просто так жаждали мира, что помогали войне? Тишина не ответила девушке. И браслеты ее не зазвенели. Лишь вода да ветер пели им одним известную мелодию. Мелодию, взывающую к памяти времен. Серым шелковым покрывалом, изъеденным молью, накатывала река на подернутые тиной замшелые камни. С грохотом ударялась она об опоры моста, словно мечтая свергнуть их в небытие. По иссушенной, чахлой траве скользил воздух, пропитанный наэлектризованным запахом озона, и вторили его дыханию дрожавшие черные провода. А птицы уже не подлетали к этой сети, таящей в себе смерть, и лишь искоса смотрели порой в ее сторону, будто проверяя — не кажется ли им, не застыли ли провода навечно, не обманула ли их дрожь ветра? — Мы?.. Моя принцесса, в Китае Вы были госпожой, а я — Вашим верным телохранителем. Монголы убили нас обоих, когда Вы были дочерью старосты крупной деревушки. В Египте очередной разлив Нила уничтожил дочь фараона и ее слугу. В северных лесах викингов я ушел на войну за Вашего отца и не вернулся, а Вас убил подосланный наемник. Но разве после этого цикл перерождений сводил нас?.. — Ты как всегда путаешь желаемое с действительным, Фон. Ты ловишь ветер вместо того, чтобы ловить опавший лист, и думаешь, что ветер сам принесет его тебе. Но почему-то ты забываешь, что у листа тоже есть воля. И он может не даться тебе в руки, даже если ветер не оставит ему выбора. Порой наши мечты умирают, лишь бы мы их не поймали, Фон. — Но Ваше Высочество, почему Вы не казали, что были рядом?.. — Четырежды мы были рядом. Четырежды умирали молодыми, стоило лишь нам возжелать счастья. — И Вы решили убить мечту, чтобы она не убила нас, не желая идти к нам в руки?.. — Ах… Ветер развеял одинокий вздох. Солнце отрешенно скользнуло яркой полосой по мутной, ревущей воде. Разбросало по ней зерна искр. Сжало стог тонких лучей. Выжгло бликами бесплодную пустыню. А тонкая кожа подошв, с силой ударившись об острые камни, окрасила их в багрянец. Словно закат пролился на мир цирковыми конфетти. — Тогда, в Италии, это Вы были моей соседкой? Вздох. — Во Франции Вы были со мной в одном отряде? Звон серебра, золотые блики. — Вы были землевладелицей, которая укрывала ведьм и которую сожгли, как еретичку? Всё больше алого на серых камнях. — А еще… Париж. Вы моя подруга детства, погибшая в еврейском гетто. Я умер через полгода на фронте. Губы девушки дрогнули. Ветер сменил направление, и на секунду Фон увидел улыбку, которую когда-то так любил. А затем поворот, и тонкие белые пальцы взметнулись к небу, будто жалели о том, что не могут взлететь. Но птице со сломанными крыльями ни к чему мечтать о полетах. Ей суждено раз за разом падать в пропасть, не достигнув солнца. — Великая Чума, мы умерли детьми. В Риме сгорели заживо. На Кубе Вас сбил автомобиль, а я погиб после массовых беспорядков… И последний раз — Китай. Снова. Вы были дочерью знатнейшей династии, я — Вашим телохранителем. Но… Вы снова в ином теле. Тогда Вы умерли от туберкулеза еще совсем юной. А меня через несколько лет проклял некто, желавший получить в слуги сильного бойца. Я перестал стареть, попав в тело ребенка, но восемнадцать лет назад проклятие было снято. Вот только Вы уже иная, значит… Наш цикл реинкарнаций разошелся из-за моего проклятия… — Ох… Тонкие пальцы коснулись висков, будто желали удержать в голове рассыпающиеся по ветру мысли. Багряная капля сорвалась с парапета вниз, в воду. Река завыла, словно стая волков на луну. Закат уронил на землю очередную молнию. Белую, как бивень давно умершего мамонта. Сияющую, как золото погибшей цивилизации Инков. Беспощадную, как электрические разряды, мерно звеневшие в проводах. А ток пел свою заунывную электрическую песню, отмеряя пульс времени, падавший в воду вместе с кроваво-алыми рубинами, не сумевшими превратиться в лед. — Почему Вы рассказали мне всё сейчас? Но так хочется спросить: «Почему только сейчас?!» — Почему не пришли сами, если решились вскрыть карты? Но так хочется закричать: «Где же ты была раньше?!» — Почему поднялись на этот мост? Но ведь так хочется схватить за руку и прошептать: «Ты ведь не хочешь прыгнуть?..» Вот только голос — удивительно спокойный, а глаза — без тени печали, мудрые, понимающие, знающие ответ на все вопросы. «Потому что уже поздно». И остальное не важно, как не важно, прыгнет она с моста или нет. Ведь алые капли, срываясь с серого парапета, не долетали до почти черной стылой воды… — Ты и сам знаешь, Фон… — девушка вдруг снова улыбнулась. Ее руки изящными крыльями поднялись к небу и застыли. «Звяк», — безразлично сказал холодный металл и скользнул по бледной коже ближе к локтям. Танцовщица обернулась к мужчине, и его губы дрогнули. Сквозь века, сквозь память, сквозь бесконечную череду смертей, на него смотрели ее глаза — глаза его принцессы, когда-то так его любившей… Когда-то так любимой им… Лицо ее было иным, но эти глаза он узнал бы из миллиона, нет, из целой бесконечности! Но почему-то до этого ни разу не сумел узнать… Просто принцесса прятала от него свою душу, надевая маски, закрывая истину во взгляде, скрывая собственную душу, как искусный фокусник скрывает от искушенного зрителя тайну нового трюка. А вот теперь маски спали, и женщина, которую он терял четырежды и уже отчаялся найти, снова оказалась рядом. И боль раскаленной иглой прошила сердечную мышцу, давно научившуюся смирению и не желавшую будоражить память. — Фон, я пришла попрощаться. Он знает это, ни слова больше! Ты причиняешь ему боль… — Я пришла сказать, что любила тебя все эти жизни, одну за другой. Но, отказывая тебе в каждом из витков перерождений или принимая твою любовь, я не смогла найти панацею — мы всё равно умирали молодыми, стоило лишь тебе сказать эти страшные слова. Он уже понял это, помолчи! Ты вспарываешь ржавым ножом старые раны… — Но больше ты не умрешь. Нет… Ты не умрешь слишком юным, Фон. Ты будешь жить так долго, как решит время, но не падешь жертвой проклятия моего отца, обрекшего нас на вечные муки за осквернение его имени позорной любовью. Он не хочет слышать такие жестокие слова, замолчи! Ты его убиваешь… — Как и предсказывал отец, однажды я появлюсь на свет, и ты не полюбишь меня до самой моей смерти. Тогда наши дороги разойдутся, и в новых витках перерождений наши судьбы не будут связаны. Мы не встретимся с тобой более, Фон. Он хочет заткнуть уши и всё забыть, не мучай его! Ты обращаешь его в прах… — Прости меня, Фон. Живые, мы не помнили наших прошлых имен. Судьбы помнили, имена — никогда. Но… теперь я помню всё, Фон. Помню твое настоящее имя. И… прости. Это поистине иронично. Виток судьбы, разделивший нас, дал тебе твое истинное имя. А мне — мое. — Ксифенг… — сорвалось с дрожащих губ имя, застывшее в памяти последним — имя госпожи, умершей у него на руках, имя любимой, не позволившей ему даже признаться в любви… — Я пришла попрощаться, — улыбнулась она, ловя взглядом дрожь его ресниц, — потому что три дня назад отошла в мир иной. И сейчас я исчезну. Вернусь в колесо Сансары. Но у меня к тебе есть одна просьба, Фон, и я ждала тебя на этом мосту, потому что чувствовала, что ты придешь. — Просите, принцесса. Мужчина улыбнулся. Его губы растянулись в слабом спазме и застыли посмертной маской. Но голос не дрогнул ни на секунду. И только ветер смог бы заметить, что дыхание стало чуть более сбивчивым. А девушка скользнула к нему, и тонкие белые пальцы почти коснулись туго стянутых в косу черных волос. Почти. Очередной рубин сорвался вниз, но исчез, не достигнув воды. — Пообещай мне, Фон, что когда придет время этому телу умирать, ты не возжелаешь увидеться со мной вновь. Проходя по колесу Сансары, ты не будешь просить о новой встрече. И, возродившись вновь, ты не отправишься в путешествие по миру, чтобы найти меня. Тишина не желала давать ответ. Не желала впускать в себя застывший в легких звук. И лишь гром беспощадно прокатился по земле, всё еще молившей о пощаде. О благодатном ливне, что решит все проблемы и принесет успокоение. — Почему? — ему нужен был ответ, и он не смог не задать вопрос. Ведь в каждом витке он любил одну и ту же женщину, но лишь сейчас осознал это. А может, он знал об этом всегда, но лишь сейчас позволил разуму принять истину?.. — Потому что я люблю тебя. Слова утонули в очередном громовом раскате. Первая слезинка упала с изорванных век-облаков. Река взвыла, вторя раскатам грома, а ветер запутался в проводах, играя на них, словно на скрипке с раскаленными струнами. Черные, мудрые глаза вглядывались в такие родные, но давно похороненные в глубинах памяти, такие любимые, но столь жестокие, что сумели поставить его счастье превыше их… Ну почему с ветром можно договориться, а с собственной мечтой — нет?.. — Обещаю, Ксифенг. Впервые он обратился к ней по имени. Впервые позволил себе смотреть на нее без тени сожаления. Впервые его губы улыбнулись без опаски, зная, что больше им уже ничто не помешает. Просто мешать будет нечему. — Спасибо, Фон. И ее пальцы скользнули по его виску, а с неба хлынул поток, так давно необходимый испещренной уродливыми трещинами земле. Ветер заплакал, путаясь в цепких сетях проводов. Подхватила прощальную песнь река. Уныло вздохнул город вдалеке. Радостно подставила себя по удары дождя чахлая, иссушенная зноем трава. А небо безразлично смотрело вниз. На белую ткань, плотным саваном укутавшую летящую вниз фигуру. Фон тоже смотрел вниз — в пропасть. На белую юбку, колышущуюся на ветру, словно флаги генералов, рвущихся в бой. На серебристые, залитые закатным сиянием браслеты, так похожие на яркую мишуру Парижских цирков. На хрупкие босые ступни, окутанные алым покровом, будто меч викинга, испивший побед. Он смотрел в родные черные глаза, дарившие ему последнюю улыбку, и улыбался им вслед, желая сказать всего одно слово — самое желанное, самое дорогое, самое важное… но не смея ловить мечту, которая не желала идти к нему в руки. Ведь если он это скажет, кто знает, не начнется ли жестокая игра вновь? Не затянет ли древнее проклятие свою удавку на шеях провинившихся снова? Не придется ли им погибнуть молодыми и в следующей жизни?.. «Люблю», — прошептали ее губы. И Фон улыбнулся в ответ, произнеся не то, что хотел, — лишь ее имя. Но она поняла его. Поняла, что он ее отпускает и не будет искать новых встреч. Но он верит: когда-нибудь, через множество жизней, в очередном витке колеса Сансары, мужчина с пронзительными, слишком мудрыми для его возраста черными глазами, возможно, встретит ту, кто умеет танцевать на углях, улыбаясь. И тогда он сможет произнести не только ее имя, но и слова, которые она так мечтает услышать… Ливень смывал с земли остатки печалей. Провода вздрогнули, услышав слишком близкий громовой раскат. Рассыпалась белой пеной летевшая в пропасть хрупкая фигура. Ветер подхватил серебристые блики и стер их с карты бытия. Очередная вспышка расчертила серое небо, и пронизывающий холод разлился по миру вместе с очищающим дождем. И только висок улыбавшегося бездне мужчины горел теплом, которое не смыть даже снегу. Теплом, которого он так давно и так безнадежно ждал. Фон коснулся виска кончиками пальцев. Прогрохотал где-то неподалеку очередной громовой раскат. Белоснежная вспышка расколола плоть земли, и рухнул, подчиняясь ей, один из мощных столбов, вспарывавших небо. «Ах», — прошептали провода, делая свой последний вздох. Электрический разряд умер, забыв о том, что он господствовал в двадцать первом веке. Словно сброшенная змеей кожа застыли оборванные черные нити человеческой паутины, не способной более напугать даже ворон. Ливень стоял стеной, омывая землю, дождавшуюся его, и обрывки человеческой цивилизации, так некстати забывшей о своей мечте покорить природу. Ветер чарующе пел поминальные мотивы, а небо всё так же безразлично смотрело вниз. На человека, улыбавшегося ему, своей памяти и бесконечному очищающему ливню впереди. Ведь люди всё же склонны верить в лучшее. Несмотря ни на что…