***
Назавтра весь квартал, да что там — весь округ, в котором расположился театр, говорил только о вчерашнем представлении и о труппе “Восемь нитей”. Труппа, по слухам, прибыла то ли с дальнего севера — чуть ли с Эдзо, то ли с не менее дальнего юга — чуть ли не из королевства Рюкю, а играют в ней то ли кошки, то ли лисы, но все они притворяются обычными человеческими женщинами. Старшая юдзё из дома “Золотая магнолия” и вовсе клялась, что видела вчера всех семерых актрис на обеде у господина военного коменданта Мацудайры. — Милые такие провинциалочки, неплохо, впрочем, воспитанные. Одна даже удостоилась быть приглашённой на ложе господина коменданта вместе со мной. — И как она? — Не знаю, она сослалась на то, что у неё обыкновенная женская слабость и попросила уволить её от столь почётной обязанности, — неодобрительно покачала головой дама полусвета. Конечно, к вечеру об этом знали все: парикмахерша из “Магнолии” рассказала портнихе, портниха — лудильщику, лудильщик — настоятелю храма Хорошей Каннон — и вот уже весь город знает, что военный комендант Мацудайра приглашал к себе актрису-отокояку Амэхико, а она ловко отговорилась и никуда не пошла. Обсуждали это и в весёлом доме господина Муби, где старшая юдзё, Хинагэси, весело болтала с женщинами из вставшего там на постой клана Нура. — И совершенно была права эта Амэхико, — говорила она, передавая юки-онне Сэцуре грязные тарелки и берясь за бутылочки из-под сакэ. — Навещал меня как-то этот ихний комендант, так вот, второго такого унылого господина не видала. Сперва полночи для него пляши, то передом вертись, то задом — как у него всё лежало, так и лежит, едва-едва к утру ближе зашевелилось. А главное зануда такой, что хоть убейся на месте! Все уши просверлил: взы-взы-взы, взы-взы-взы... и то ему дурно, и это ему недолжно, и нравственность-то падает, и семейные узы никого не сужают, и сюдо пропагандируют не те и не так... — Короче, не самый лучший любовничек, тем паче для крепкой молодки из провинции, — понятливо покивала Сэцура. — Молодец девка, ловко отвертелась. А не знаешь, они ещё представлять будут? Я бы сходила, поглядела. С детства на театрах не бывала. — А в детстве что? — заинтересованно спросила Нурегарасу. — Бывало, к нам кукольник приезжал. Любопытно было, куклы красивые — не то слово. Но живых посмотреть интереснее. — Так что мы болтаем-то, девочки? — Хинагэси аккуратно поставила бутылки в деревянный таз. — Давайте завтра вечерком на театр и пойдём. Я у Муби отпрошусь, не каждый же день мне всяким дуракам постель греть — пусть и другие девки поработают. Ну, а вы вообще ёкаи свободные, куда хотите, туда и идёте. Отчего не сходить? — А между прочим, — заговорщицки сказал женщинам молоденький слуга Ёхимэ, некий Кэраи, развешивая на жердях китайский ковёр и от души лупя его мухобойкой, — ваш командир в тот самый балаган нынче пошёл. — Это ещё зачем? — удивилась Сэцура. — А затем, что госпожа моя на сносях. Вчера ей вишни сладкой хотелось, а нынче хочет посмотреть спектакулюм про ёкаев. — Чего посмотреть? — Спектакулюм. Так по-правильному называется, когда актеры и актрисы изображают некое действо на сцене. Я как раз недавно читал сочинения дона Лопе, — пояснил он. — И патер мне сказал, что эти сочинения предназначены вот для таких спектакулюмов, что на древне-гайдзинском означает “зрелище”.***
Кэраи вообще был большим знатоком всего гайдзинского: ещё в самом раннем детстве родители продали его одному иезуиту из испанской миссии. Тот, добрая душа, отнёсся к приобретению истинно по-отечески: научил говорить и писать по-испански и по-латыни, крестил и даже записал в послушники родного ордена. И вырос бы из мальчика хороший и славный монах, один из множества славных и совершенно ничем не выдающихся людей, что несли в те годы свет веры и знаний куда попало, но вот беда — у него обнаружился дядя. Самурай из самураев, личный посол самого Оды Нобунаги. И дядя рьяно принялся вбивать в племянника премудрости воинского пути. В том, что вышло в результате из совместных педагогических трудов, странно уживалось два совершенно разных человека: брат Хесус-Доминго, наивный юный иезуит, и Кэраи Ё, потомок древнего рода, вассал Исиды Мицунари. Как брат Хесус-Доминго он, не скрываясь, носил золотой нательный крест, читал заморские книги и старался не пропускать мессы. Он хорошо помнил латынь и живо интересовался науками: медициной, философией, богословием. Он никогда не отказывал святым отцам в помощи по хозяйству и не упускал случая наставить кого-нибудь на путь добродетели, никогда не клялся и принципиально отказывался от самоубийства. Как Кэраи Ё, вассал господина Исиды Мицунари, он с честью выполнил поручение помочь спрятать Исиду Тайсэя, господского сына: отвлёк людей Токугавы на себя, навязал им бой и с некоторым трудом сумел сдаться в плен. Сложнее всего было не перебить всех преследователей, остальное оказалось легче лёгкого: и лгать, выдавая всё новые фантастические версии и перекармливая врага дезинформацией, и дразнить их, чтобы не вздумали перейти к настоящему допросу, а поскорее убили бы — лишив себя тем самым единственного источника информации. Даже висеть на кресте оказалось не так страшно, как думалось прежде. Увы: ни Кэраи, ни брат Хесус-Доминго не считали, что выполнили приказ. Судьба господского сына была им неизвестна, возможности убедиться, что их труды не пропали даром — не было... Пришлось немного повременить с визитом в Рай и вернуться на грешную землю. Новорожденный онрё, гневный дух, не знал внутренних противоречий: в храме он был смиренным служкой, среди самураев — самураем, а в свободное время — тенью от тени, меняющей, как маски, имена, звания и занятия. Сейчас он для разнообразия был почти самим собой: Кэраи Ё, только не вассалом, а всего лишь наёмным синоби, слугой покойного первого министра и телохранителем его прекрасной дочери Ёхимэ. Как и положено синоби, он был скрытен, сдержанно дружелюбен и не прочь поделиться свежими сплетнями. — С тех пор, как моего хозяина задушила жаба, в городе почти не случалось ничего интересного. И вдруг — эти девицы со своим спектакулюмом. И госпожа с вашим Нурой туда хотят. Не находите, что здесь есть нечто настораживающее? — сказал он задумчиво, очередной раз с ненавистью огрев мухобойкой ковёр. — Думаешь, что-то затевают? — Нурэгарасу с сомнением покачала головой. — Думаю, что-то затевается, — уточнил Кэраи. — Ещё, я слышал, Тэнкай покинул Эдо и направляется сюда. — Это не тот Тэнкай, — хмуро сказала Хинагэси. — Того я видела. Однажды он пришёл в гости к Муби, и они всю ночь наперебой читали стихи, представляешь? Даже забавно... Стихи, подумать только! А потом я танцевала. Господин Тэнкай — тогда он звался ещё господином Акэти, — господин Тэнкай хвалил очень. А этот, новый, редкий гад. — Я слышала, он покупает женщин, — кивнула Сэцура. — А потом в переулках находят то, что от купленных осталось. — Икигимо ест? — уточнил Кэраи. — Если бы! Просто так мучает. Говорят, хочет сшить идеального голема. Тронулся, как по-моему, когда с Лисой затея накрылась. — На то похоже. А давайте вот что: давайте вместе с начальником сходим туда, а? И спектакулюм посмотрим, и, если что... Идея была принята на “ура”.***
Вечерело. В пёстром балагане зажигали лампы и факелы. Посреди сцены танцевала женщина — дама Рокудзё-но-миясудокоро, влюблённая ревнивица. Она словно шла по огню, протягивая руки к мужчине, черной тенью кружащемуся вокруг, но вместо него она заключала в объятия то беременную дворянку, то тихую девочку в простом платье — и те тоже загорались, и их одежды становились красными, а потом они медленно, как лепестки вишни, опускались на сцену и затихали, умирая. Зал, затаив дыхание, наблюдал. Пьеса называлась «Тридцать три лика ревности» и повествовала о том, как ревнивые женщины превращались в икирё или демонов, ну, или просто хитростью изводили соперниц. Что ни говори, интересная была тема; в стране, где редкий мужчина не стремился накопить на наложницу, а редкая женщина не смотрит на сторону от скучного супруга, тема ревности всегда будет висеть в воздухе. Вот только... — Почему такой выбор? — гневно прошипела Сэцура, прикрыв рот веером из соединенных в тонкую ткань снежинок. — Они хотели на что-то намекнуть? Ведь этот спектакль заказывал господин Нурарихён! — Тшш, — коснулась её локтя Нурэгарасу. — Может, просто у них не было готово ничего другого, вот и приметали на живую нитку к заказу первое, где ёкаи попались. — Разве что... — Сэцура недовольно покачала головой. — И всё равно... — Как она красиво танцует, — Ёхимэ слабо улыбнулась. — Как думаете, Аякаси-сама, я так смогла бы? Нура кивнул. — Даже лучше сможешь, милая! — сказал он. — Ты ведь... — он хотел сказать “настоящая”, но вовремя понял, как это двусмысленно звучит, когда по сцене пляшет женщина-демон, сведённая ревностью с ума. — Ты не как они, ты настоящая небесная дева! — нашел он наконец слова. Ёхимэ снова печально улыбнулась. Танец дамы Рокудзё завораживал. Уже разметав всех соперниц, она рвалась к любимому, уже почти коснулась его, почти запустила в его плоть свои когти — но тот обернулся Буддой и принял беснующийся дух в свои объятья. И вот уже не демон, а просто женщина, живая и горестно рыдающая, жалобно молит дать ей покой, излечить её от этой слишком сильной любви, на которую никогда не будет ответа... А Ёхимэ смотрела и думала: а если бы на месте принца Гэндзи, теплохладного и не умевшего любить, была женщина — что тогда? И не стал бы тогда демоном сам Гэндзи? — А эта девица, Рокудзё, неплоха, — дама Абэ-но Ороти покровительственно улыбнулась своему соседу. — Я бы предположила, что она однажды встречалась с чем-то подобным в своей жизни. Посмотри, как её там зовут? Надо будет ей дать что-нибудь, или наслать немного удачи. — Касири, — с трудом разобрал кривые кандзи программки её сын, Абэ-но Ариюки. — А ведь и впрямь, чудно хороша. Но Тэнкая я не вижу что-то, ни в зале, ни, упаси Предок, на сцене... — Касири, значит, — дама Ороти перебрала когтистыми пальцами бусины чёток. — Хорошо, я запомню. А тебе советую успокоиться. Мы пришли сюда отдыхать, а не терзаться догадками. — Да, матушка, конечно, но, видишь ли, Тэнкай был так встревожен! — Тревога не всегда бывает обоснована, Ариюки, — дама Ороти поднесла к глазу особым образом шлифованный изумруд в серебряной оправе. — А та беловолосая хороша, хороша! Если не присматриваться, можно поверить, что это юноша! Будда — беловолосый, спокойно-отрешённый, — танцевал с Рокудзё, которая одну за другой сбрасывала богатые одежды, чтобы в конце остаться в простой монашеской одежде. Пара сотен глаз завороженно следила за ними, и только Кэраи Ё то и дело жмурился и махал кукишем перед лицом: Будда, чудилось ему, один-в-один напоминает его покойного господина, Исиду Мицунари.