Хроники одного побега

***из мемуаров Гранери, отставного поручика 23-его подразделения Киринской Армии. Воспоминания об аройском полковнике Хидеаки Такизаве.*** …за все годы, проведенные на фронте, меня ни разу не заподозрили в симпатии к аройцам. Видят боги, я был патриотом своей страны и искренне презирал тех, кто навязал нам эту бесконечную и бессмысленную бойню, этих потомков северных завоевателей, последователей трижды проклятого Тагучи Юкито. И даже сейчас я всё ещё смотрю на них, как на врагов моей родины, подозревая каждого аройского туриста в шпионаже, не в силах избавиться от мысли, что перемирие только временное, что это всего лишь передышка перед новым, куда более страшным витком сражений. Мои внуки смеются надо мной, дескать, всё это стариковские страхи и армейский синдром. Скорее всего, они совершенно правы. Но мы были воспитаны в ненависти к Арою, она въелась в нас и всегда будет течь по нашим жилам, а потому я никогда не подам руки никому из этих узкоглазых. Только, разве что, если он ещё жив… Он – тот самый человек, из-за которого наша часть оказалась оттеснена к самым озёрам, потерпев столь сокрушительное поражение при Берне. И я прошу всех моих боевых товарищей не спешить причислять меня к предателям из-за того, что я проникся к нему уважением, которое сохранилось и по сей день. Судьба сталкивала меня с ним два раза. Впервые я встретил его в двадцать третьем году. В то время я был ещё совсем зелёным, дурным и безусым. Толком не обстрелянный, так, мальчик на побегушках у старших солдат. Они меня даже на вылазку тогда не взяли. Сперва я страшно обижался, а сейчас я им благодарен: живым, оно всяко лучше быть, чем героически погибшим. С вылазки ребята вернулись грязными, израненными, но страшно довольными. Клавдий Пирито вообще гоголем ходил – всё похвалялся, дескать это он оглушил пленника, и подполковник Моринак самолично представит его к наградам, которые всем и не снились. Вот я и решил посмотреть, что же за важную птицу захватили наши бойцы. Заглянул в палатку, и поначалу решил, что развели меня бывалые, а я рот раззявил, да и купился. Пленник был самым обычным парнем: ниже меня на голову, макушка рыжая, лохматая, извазюканный весь в грязищи, так что мордаха едва угадывалась, разве что в плечах меня пошире и, может, года на два постарше или на четыре – демон их, узкоглазых, разберёт. Он сидел, низко опустив голову, и, казалось, рассматривал собственные связанные ноги. Но как только я подошёл поближе, он взглянул прямо на меня и вдруг сказал по-нашему, очень чисто: - А у тебя к щеке лист приклеился! Я от растерянности провёл по лицу, стряхивая прилипшее растение. Наверное, вид у меня был очень глупый, потому что он сразу же разулыбался. Улыбка у него была из таких, знаете, ясных и солнечных, на которые просто не возможно не улыбнуться в ответ. И вообще, он показался мне смешным и совсем не похожим на настоящего врага. Враги, на мой взгляд, должны были в плену гордо молчать или сыпать отборнейшей руганью, а это вот недоразумение чему-то радовалось, словно и не существовало никаких верёвок, а мы с ним были на одной стороне. - Что лыбишься, тварь? – Пирито опёрся на моё плечо, и погрозил пленнику пудовым кулачищем. – Вот отведём к прапору, сразу лыбиться перестанешь, он из тебя всю смелость выбьет. Я постарался удержаться на ногах, навалившийся Клавдий был страшно тяжёлым, и меня всегда удивляло, как он умудрялся поднимать собственную тушу с земли по утрам. - Это вообще кто? - Это Такизава, - сплюнул Пирито. – Тот самый. Уже тогда это имя было, мягко говоря, известным. Такизава не в первый раз трепал нашу часть, и вот только два дня назад воспользовался нашим же собственным обозом с продуктами, чтобы накормить свои отряды. Прапорщик после этого чуть бороду свою не слопал от досады, что придётся потуже затянуть пояса… В общем, сидящий перед нами паренёк никак не мог быть Такизавой: - Опять ты шутишь! - Оборзел, что ли? – Пирито схватил меня за шиворот и ткнул лицом почти в самое плечо пленника, и только в этот момент я разглядел на заляпанной форме капитанские нашивки. – Глаза разуй! - Уже-уже, - я примирительно поднял руки, но в глубине души продолжал сомневаться. - Слушайте, - неожиданно вмешался пленник. – У меня, вот незадача, фляжка потерялась. А я там большой жбан заметил, вы меня ещё рядом с ним уронили, помните? Там не вода, случайно? - Вода, только тебе что с того? - А если не жалко, плесните на меня немного, морда вся чешется. - Может, ещё зад тебе подтереть? – расхохотался Клавдий. - Ну, если руки развяжете, то не понадобится, - Такизава снова улыбнулся, и серьёзным голосом добавил. – Но спасибо. Мне только умыться. - Не будем мы на тебя воду переводить. - Не будете, так не будете, – пожал плечами пленник. – Только если прапор ваш меня не узнает с грязной рожей, награды не видать. - А нашивки? - Мало ли с какого трупа их сняли. - Не поверит – пусть умоет. - Правильно, зачем солдату с мытьём напрягаться, когда командир есть? – расхохотался пленник. - Тьфу, пропасть. Дать бы тебе в узкоглазую рожу, да так совсем неузнаваем станешь. Клавдий обычно был тугодумом, но когда дело касалось славы, решения он принимал, хоть и глупые, зато быстро. Он кивнул мне: - Ты, умой его. Я вздохнул и потопал за мокрой тряпицей. - Пованивает ваша вода, - чистым пленник показался ещё моложе. - Какая осталась, нормальную вы у нас с обоза стащили, – проворчал я, с отвращением отбрасывая испачканную ткань. - О, точно, - кивнул Такизава. – Извини. Так вышло, что под вечер конвоировать пленного к капралу довелось мне и Ле Шнари – Пирито мучился животом, наевшись каких-то росших за лагерем ягод. - Попался, голубчик! – прапорщик лихо подкрутил ус, разглядывая пленника. – Долго мы тебя поймать хотели. Что скажешь теперь? - О, прапор Пендель! – обрадовался Такизава. – Интересно встретиться лицом к лицу, а то я привык видеть ваши пятки. Они так сверкали под Саратом… По кивку прапорщика Ле Шнари ударил. Пленник пошатнулся, но не упал, заулыбался разбитыми губами. - Нарываешься, наглеешь, храбришься, – поцокал языком прапорщик, оглаживая подтянувшийся за последние пару недель живот. – Надеешься, что убьём? Ароец покачал головой. - Тем лучше, тем лучше. Ну, вопросы пока стандартные: где расположена ваша часть? Какой состав? Сколько оружия? Пленник промолчал. Ле Шнари вывернул ему раненую руку за спину. Такизава скривился от боли. - Ты же боишься не выдержать допроса? - Боюсь, – просто ответил Такизава. И с какой-то ноткой сочувствия добавил. – Но это же ничего вам не даст. - Это мы всегда успеем выяснить. Ладно, давай сперва по-хорошему. Но я могу предложить тебе жизнь в обмен на информацию. И даже не обману. Отпустить, правда, не обещаю, уж извини… Не буду пересказывать здесь все попытки завербовать аройского капитана. Тогда мне казалось, что командир говорил умные вещи, очень умело называл аргументы, но сейчас я понимаю: наш прапорщик, мир его праху, был абсолютно бездарен и утомителен, у него не вышло бы убедить даже годовалого малыша отдать погремушку. Прапорщик расхваливал наше государство, наслаждаясь собственными словами, и мало обращал внимания на реакцию пленника. Его переходы от угроз к уговорам и обратно выглядели нелепо и несерьёзно. В какой-то момент его речи Такизава прикрыл глаза, как будто о чём-то размышляя. Ле Шнари ткнул ему дуло винтовки в лоб, чтобы он не расслаблялся. Пленник взглянул на него, а потом снова закрыл глаза. И я подумал, что ему так удобнее слушать. А минут через десять все услышали негромкий храп. Такизава спал. И был бы он разбужен и избит до полусмерти, кабы не внезапно пришедшее известие от подполковника Моринака. Пленник нужен был ему живым и относительно целым. *** Три дня до прибытия подполковника я дежурил в палатке пленника. Поначалу мне не хотелось с ним разговаривать. Я заявлял, что ему всё равно не удастся уговорить меня отпустить его, и он может не упражняться в красноречии, поскольку у меня есть мать и старшая сестра, и мне очень хочется их увидеть ещё хотя бы один раз. А он отвечал, дескать, не хочет, чтобы его отпускали, и спрашивал, красивая ли сестра. И я сам не понял, как начал рассказывать ему про маму, про сестрёнку, про соседа, который меня бил, про девочку, от которой у меня замирало и ёкало сердце, а она только потешалась надо мной, ушастым и страшненьким. А ещё – про старших, что постоянно встречали и провожали затрещинами, дразнили умником да мозгляком. Он долго внимательно слушал. Смеялся и говорил, что я, правда, ушастый и неказистый, пародировал, как я втягиваю голову в плечи, и учил меня держать спину ровно, добавляя, что если я вот так подниму подбородок и улыбнусь, то понравлюсь хоть какой девице. А когда я пытался сказать, что не очень храбрый и никуда не годный, он серьёзно добавлял, что только из таких, дурацких, и бывает толк, потому что дурацкие – все упрямые и по-настоящему держатся за жизнь. А то, что я смышлёный – так прямая дорога в поручики. Странно об этом говорить, но, наверное, именно из-за него я потом поверил в себя и стал продвигаться по службе, хотя до этого даже мечтать не смел ни о чём, кроме прекращения издевательств со стороны однополчан. Я говорил, что он – неправильный враг, и спрашивал, зачем ему нужен такой, как я, в киринских поручиках. Может, чтобы нас было легче разбить? А Такизава ругался, называл меня балдой и заявлял, что ему надоело воевать с бестолковыми, вроде нашего горе-прапорщика. И добавлял, что если встретится с моим отрядом на поле боя годков эдак через пять, с удовольствием надерёт мне задницу… Я ничего не отвечал, не верил, что он когда-либо сможет от нас сбежать. Я думал, что Такизава никогда не примет нашу сторону, что его, такого, невыгодно обменивать на других пленных; раньше или позже, он всё равно будет убит Моринаком. И я ловил себя на мысли о том, что остро жалею об этом. Когда подполковник наконец прибыл, я смог лишь издали увидеть, как Такизава, выпрямившись и больше не дурачась, стоит перед Моринаком. Только тогда я узнал, насколько пронизывающе может смотреть наш вечно равнодушный и сонный подполковник. А потом Такизаву конвоировали гвардейцы из личной охраны Моринака. Его переводили в другой лагерь. Проходя мимо меня, он небрежно заметил, что «солдатский мундир должен быть в порядке», и я поспешно застегнул верхнюю пуговицу, поднял руку к виску и прервался на середине жеста, холодея при мысли, что едва не отдал честь вражескому капитану. По счастью, никто этого не заметил, все смотрели вслед удаляющемуся Моринаку, и только разочарованный Пирито беззвучно ругался рядом со мной – как я и ожидал, Пендель присвоил себе его заслуги и его законную награду. …Второй раз я встретил Такизаву через три года, после сражения за Гренвенобль, уже будучи корнетом. С небольшим отрядом я возвращался в пылающий город, в надежде застать врасплох упивающихся грабежом врагов. И как же я был удивлён, увидев, что... *часть страницы оборвана* ...забытая в спешке хозяевами собака залаяла, один из аройцев хотел её прикончить, но Такизава, по-видимому, пожалев пса, не разрешил. Именно в этот момент, смеясь и оживлённо жестикулируя, он вышел из-за дерева, становясь удобной мишенью для нашего снайпера. …И пока наши гнали аройцев из города прочь, я подошёл к нему. Кровь расплывалась по плечу Такизавы, но он был в сознании и смотрел на меня в упор. Я мало изменился внешне, но он не узнал меня. Так бывает всегда. Люди, похожие на солнце - на яркое, слепящее, полуденное солнце, обычно так трогательно удивляются и радуются, когда случайно согревают других своими лучами, и совсем не видят, когда эти другие получают слишком большую дозу ультрафиолета. Чтобы забыть кого-то им требуется всего пара недель, ну, может, несколько месяцев, тогда как на то, чтобы забыть их, люди тратят десятилетия. Они не знают, сколько сходят ожоги, и на что нас может толкнуть память о них. Я скатал его куртку, прижал к ране и крикнул своим, что Такизава мёртв. Это единственное, что я смог для него сделать. Строго говоря, я сам тогда не был уверен, выживет ли. Он выжил. Теперь можете осудить меня, если… *далее неразборчиво*