Уличная магия 3: Турнир

Есть ли здесь кто-нибудь… Кто слышит, как я рыдаю? Я умираю... Есть ли здесь кто-нибудь? Когда всё закончится, когда? (c) System Of A Down - Whoring Streets

Руки цепляются за мягкое серебро – я медленно пропускаю его сквозь пальцы и невольно улыбаюсь. На ладони остается ощущение шелкового прикосновения, и мрак окончательно расступается, позволяя лунному покрывалу спрятать нас от целого мира. Как глубоко Хаку опустил меня в подсознание, позволив это почувствовать? – Что? – шепчу, когда прохладный гладкий нос бьется в ладонь. Рог сияет – так красиво, что я замираю, пораженный образами в собственном сознании. Возможно, я не так уж хорошо использовал собственную фантазию на самом-то деле? – Это, значит, и есть символ твоей свободы? – интересуется Посредник, пока я изучаю свою новую игрушку. – Как-то странно. – Я и не говорил, что у меня всё в порядке с психикой. Тебе предстоит узнать много нового. Например, то, что я на самом деле эльф. Подняв голову, единорог недовольно сипит в сторону этого надоедливого мудака. Всё верно, а еще было бы неплохо наподдать копытом по наглой сраке. Проверим? Щелчок. Я открываю глаза и от неожиданности вздрагиваю – Хаку кладет руку на мой лоб, наглядно упрашивая лишний раз не шевелиться. – Что-то запомнилось? – спокойно интересуется он. – Я видел… единорога, – самому странно от этих слов, но Хаку воспринимает их совершенно серьезно. – Больше ничего не помню. Но… так ярко… – Ясно. Поднявшись, теневой лидер уходит в сторону окна. В помещении полумрак, поэтому узнать новое место дислокации с первого взгляда не удается. Мы передвигались? – Я узнал достаточно. Поэтому расскажу тебе всё, что знаю. Спрашивай. – Сначала… можно я поинтересуюсь, что ты вообще со мной делал? Или это тоже страшная тайна? Хаку встает в пол оборота, а на его губах впервые расцветает странная, почти нелепая улыбка капризного мальчугана из подворотни, который только что упер у прохожего кошелек. – Я тебя читал. Мне понравилась корка – хотелось полистать страницы и понять, не ошибся ли я с выбором книги. Если бы ты не согласился, ничего бы не получилось. Такие книги раскрываются по собственному желанию. – Поэтому ты показал мне свои шрамы? – Поэтому. Причин много, но тебе знать не обязательно. И так достаточно увидел и почувствовал. – Я ничего не почувствовал… – почему-то злюсь. Ожидалось, что я проснусь как минимум без пары конечностей. Развороченный до последней косточки и мышцами наружу. А получилось так: мне хорошо. Тоска, боль, пустая злость отступили, понурив головы. Тишина вообще осталась где-то на другом этаже, закрытая под семью замками. Тело болит не так сильно – хотя без футболки и без корсета, внутренняя боль стала тупой, тихой. Улики указывают на то, что Хаку мне помог. Физически, морально. Он взял моего ребенка за руку и показал какой-то новый мир, еще неизученный, непонятный. Остался только один вопрос. – Зачем? – Тебя так шокирует всё случившееся? – Да, меня шокирует! – вспыхиваю, резко подскочив и скорчившись от укола боли. Только вот это не сводит на нет эмоции. – Ты придурок, что ли?! Ты меня шантажировал, угрожал, издевался так, что все опять разрушилось к чертям, а теперь, значит, спасти пытаешься?! Вот как?! Хаку наблюдает за моей истерикой снисходительно, взглядом врача, прекрасно знающего, что за ударом молоточка по коленке последует реакция нерва, бессмысленная конвульсия. – Нет. Это не спасение. Я сделал это не ради тебя, Наруто. – Тогда ради чего? – Ради продолжения. Мне нельзя потерять тебя сейчас, когда мозаика почти сложилась до конца. И… мне жаль, но дальше будет хуже. Если сейчас тебе хорошо, это не значит, что завтра не будет плохо. Не надо вписывать меня в список своих друзей только потому, что я решил восстановить равновесие твоей психики. – Я не могу… – горько отвечаю, сгребая в руку серую футболку Кабуто, – не могу принять всё это, как данность. – Придется. Наконец, Хаку превращается в самого себя. Холодный, жесткий, словно алмаз под светом полной луны. Почему-то в голову приходит мысль, что алмазы так блестят не потому, что им хочется. А потому, что некто ювелир на живую спилил все естественные наросты, все углы и природные впадинки. Ювелир берет чудесный, восхитительный белый камень, и обтачивает его до состояния вот такой вот, невыносимой, неприступной красоты. Но, мать вашу, он стачивает и пилит, он создает трещины, он разрушает. Потому что так надо. Я понял – вот что Хаку делает со мной. Он в нашей паре не Посредник, а Ювелир. Ему можно всё. Бить, кромсать, резать, подставлять мои бока под шлифовалку. – За что убили мою мать? – наконец, смирившись, вопрошаю я. Шевелиться и лишний раз одевать что-то на себя не хочется, но надо. – Если на то пошло, лучше я разъясню всё с самого начала. Так будет понятнее. Сделав мне жест рукой, Хаку уходит. Я ползу следом. И мы вместе возвращаемся к тортику с диваном. – Твой отец был важным звеном в финансовой структуре. Очень важным, очень… действующим. К тому моменту, как Данзо начал всерьез поднимать свои активы, Намикадзе Минато держал в своих руках связи с первыми линиями. Он распоряжался всеми деньгами, не брал на душу ни гроша, и мог бы отследить любое движение в своей сфере. Аудит при работе Намикадзе напоминал охранную систему «Синтагмы» – одно движение, и ты под прицелом его внимательных глаз. Я притих, снова заграбастав себе недоеденный кусок торта. Пошло оно все к черту, торт-то обалденный. Да и кусок, при мыслях об отце, не встал поперек горла. Я всегда гордился его влиянием, хотя мог только догадываться, как на самом деле обстоят дела. Знал только, что мой отец – образец для подражания. Знал, что при работе в банковской системе, он брал ровно столько, сколько ему полагалось по занимаемой должности. Мы ни в чем не нуждались. Но и не сыпали деньгами направо и налево. – А Данзо было нужно подмять это звено под себя. Только и всего. Всё, что случилось с твоей семьей, результат того, что Минато оказался крепким орешком. Его не пугали угрозы, не брали взятки. Он был слишком упрямым и слишком чистым для мира Синтагмы. Шантаж не помог, тогда Данзо решил разрушить семью до самого основания. Узумаки Кушина пала жертвой на алтаре этой идеи. – Что… произошло? – Ее отравили. Кстати, тем же составом, которым Дейдара пытался отравить тебя, только большей дозой. Она приняла его сама в обмен на обещание, что ты будешь жить. Но Минато не согласился на условия… даже когда узнал о ее смерти. Тогда Данзо понял, что и твоя смерть ничего не даст – этот человек не сломается. И Намикадзе тоже был выведен из игры. – Кто его убил? – боли нет, осталась только глухая тяжесть под сердцем. Я горд за него, черт возьми. Так сильно, что просто не могу не уважать подобную смерть. – Зецу Старший. Он же занял место Минато, но драгоценное время было утеряно. Данзо пришлось поработать в два раза больше, чтобы вернуть все обрубленные связи. Хотя их до сих пор меньше, чем было у Намикадзе. Кроме того, всей этой истории изрядно мешал Хаширама. Он был покровителем твоего отца и долго пытался что-то сделать со сложившейся ситуацией. Но не смог. Хаширама. Не в первый раз я слышу это имя… – А почему меня оставили в живых? – Ты был не нужен Данзо. Он не убивает без причины. Тем более, тебе легко впихнули сказочку про то, что неизвестная инфекция скосила кучу народа. Мы оба замолкаем. В этом затишье нет ничего, что я привык чувствовать по отношению к Хаку – нет злобы, нет ненависти, нет ярости. – Могу я узнать что-нибудь о тебе? – Задай вопрос, а я решу, можешь ли ты что-нибудь предложить за мой ответ. – Работорговля, – планку беру высокую, под самый потолок. И предложить в обмен мне нечего. – Как ты оказался затянут в эту сеть? Хаку молчит, зло пялясь в окно. А оттуда на него валится мерзкая осень, подчеркивая тяжелую линию губ, хмурые брови, жесткое выражение лица, от которого у меня мурашки разбегаются по загривку. Кстати, в данном случае мурашки не побежали бы только у Саске. Они бы проигнорили. Потому что этот урод выражением из разряда «я ненавижу этот мир и всё, что с ним связано» пользуется ежедневно. Пока я пытаюсь представить Саскины равнодушные мурашки, распивающие английские чаи на бледной пояснице, Хаку отлипает и поворачивается. Но только он раскрывает рот, нас прерывает трель телефона. Смахнув волосы с лица, Хаку берет его с подоконника. Разговор длится недолго, буквально пару минут. Больше похоже, что ему отчитались о выполненной работе. Сбросив вызов, он тихо говорит: – Твои вернулись. Значит, это неизбежно, – не мне. Сам себе, для себя. А я почему-то знать не хочу, какое отношение имею к теме, кто «твои», куда «вернулись» и что именно «неизбежно». – Ты ответишь на мой вопрос? – У меня не было семьи. Зато ненависти было предостаточно. Мы разные. И не смей даже пытаться нас сравнивать. А теперь уходи. Чувствую – задел за живое. Больно задел, глубоко. Так нельзя поступать с людьми вроде Хаку. – Спасибо. За всё это. – Не спеши благодарить. Довольно скоро ты передумаешь. Он тихо следует за мной, дождавшись, пока я полностью оденусь и вырулю в коридор. Так же молча ждет, пока напялю куртку и обувь. – Бонни, – зовет Хаку, когда я вскрываю замок входной двери. Голос не предвещает ничего хорошего – сиплый, больной, пронизанный нитками боли и тянущий ее из глубин сердца. Слава богу, я стою спиной и не вижу выражения лица. Иначе не смог бы ненавидеть. – А?.. – Не умирай. И верь Итачи. Холодок растекается от шеи и вниз. – Постараюсь. Дверь захлопывается. Он попрощался. То есть… Он попрощался со мной навсегда. *** Когда я вталкиваю ключ в замочную скважину, внутри творится что-то вряд ли поддающееся описанию: гребанная буря. Всё как всегда, если не считать, что всё, мать вашу, совсем по-другому. Неспешный разговор и голоса, доносящиеся откуда-то из глубин дома, резко стихают. Я слышу шаги и дрожу так, как будто во мне сидит пятьдесят насквозь замерзших единорогов, а рядом нет ни огня, ни батареи. Саске замирает напротив, непонятно для чего занеся руку. Мой ядовитый внутренний холод передается ему мгновенно. Лицо распрекрасное: ссадины покрылись коркой, синяки расцвели всеми цветами радуги, но хотя бы припухлость спала. И глаза тоже распрекрасные – живые, блестящие, испуганные. Стоит ли говорить, что эта ебучая скотина выглядит в миллион раз лучше, чем я? У него треснутая губа – сексуальность, синяк на скуле и под глазом – тренд. Взял и прибил бы к чертовой матери, этого полоумного Императора При Смерти. Он молчит. Я тоже не могу и слова из себя выдавить. А что сказать, после того, как он назвал меня чудовищем и пожелал скорейшей смерти? – Нару… – Сдохни. Так мы и стоим, выпиливая друг в друге узорчатые дырки, пока на сцене не появляется Итачи. Посмеиваясь, встревает между. – Долго будете стоять? Народ, я все понимаю, у вас обида и проблемы, только давайте без рукоприкладства? А то, боюсь, второй раз вас разнять без десятка человек в запасе просто не получится. – Ты в порядке? – после глобальной такой, говорящей паузы, интересуюсь у Итачи. У этого паучьего говнюка, именуемого младшим Учихой, спрашивать не надо. И так видно, что жив-здоров, сверкает. Платье еще надеть и вот она, звезда вечера. – Кабуто меня подлатал, спасибо за беспокойство, – мягко улыбается Нормальный Учиха. – А ты? – Кабуто подлатал, – фыркаю, стягивая с себя куртку. – Где был? Киба дозванивался Саске, чтобы наябедничать, что ты смылся без предупреждения. – Свежим воздухом дышал. Тут-то и наступает то, что я назвал бы ударом в спину, если бы не был предупрежден заранее. Что-то тихо пикает – с лица Итачи вдруг слетает умиротворение и спокойствие. Я запинаюсь о собственную ногу, подрезанный болью в груди, как сухая трава – косой. Что это? Я никогда не чувствовал… – Наруто, где боль? Где? Отвечай! Сейчас же! Чувствую его руки, как странно – именно руки Итачи поддерживают меня в этом неизящном пируэте к полу. Мы оба задыхаемся, глотаем один воздух и делимся такими говорящими взглядами, что все ранние «гляделки» с Саске рядом не стояли. – Здесь, – хриплю я, ткнув куда-то в грудину. – Что происходит? – сквозь весь этот кошмар прорывается надломленный голос Императора. Лучше бы просто заткнулся! – У него Роза, – лепечет Итачи, взваливая на себя весь мой вес, весь целиком. Он матерится сквозь зубы и тащит меня на кухню – окосевшего, потерянного в пространстве. – Твою же… активирована… – Роза? – пытаюсь вникнуть я. – Этой хренью рабов заставляют слушаться, – путаясь в словах, отвечает Итачи, раскладывая меня на столе, как какую-то курицу. Стоит заметить, очень бережно. – Эта дрянь раскроется в твоей груди через десять минут. Если мы не успеем ее вытащить, ты умрешь. Вот оно что. Вот что ты хотел сделать, Хаку… проверить, смогу ли я выжить? Смогу ли я поднять ту тяжесть, что ты свалил на мои плечи?.. – Саске, дай нож! Твою мать, что ты стоишь, быстрее! Кухня на мгновение меркнет, а потом я касаюсь руки Итачи – коротко, поверхностно. Учиху трясет. Еще одна операция по извлечению игрушки-для-рабов просто убьет его. Сколько раз он делал это с собой? Сколько раз… это делал сам Хаку?.. – Саске, – шепчу я. – Пусть это сделает Саске. Он сможет. Наши взгляды перекрещиваются. Выродка – ни живой, ни мертвый, тяжелый, как многотонный булыжник. И мой. Способный оцарапать насмерть. Он сможет, мы оба это знаем. А всё потому, что наша любовь так же сильна, как и ненависть. Теперь, судя по всему, мы умеем управлять каждым чувством по отдельности. Так вот, сейчас мне нужна ненависть, Саске. Твоя – самая чистая и самая черная ненависть в мире. Грудь разъедает новая боль, и я невольно выгибаюсь под чужой ладонью. Может быть, у меня больше не будет возможности подумать об этом, но… Как же я, черт возьми, его люблю. Всего. До последней блядской реснички. – Сдохни, Саске, – зачем я выкручиваюсь из рук Итачи? – Если не можешь – сдохни прямо сейчас! И Тишина в своем маленьком карцере зачем-то прикрывает глаза. Да уж. Наверное, на это лучше не смотреть...