Тяжелые камни

      Саймон молился, стоя на коленях перед распятием с закрытыми глазами. В церкви было пусто и очень одиноко, только на самой задней скамейке сидел мальчик с рыжими волосами в черном одеянии.       Саймон шепотом произносил свою собственную молитву. Он был единственным из хора, кто не знал наизусть ни одной из общепринятых молитв к Богу. Он не мог их запомнить, как ни старался. А если читал с книги, ему всегда казалось, что он сосредотачивается вовсе не на любви к Иисусу, а на том, чтобы запомнить слова. Потому в скором времени он прекратил попытки выучить их. А когда все хористы читали «Отче наш…», он без звука бормотал что-то свое.       Ему все прощали. Он был самый младший из хора.       — О чем ты молишься? — подошел Джек и положил руку Саймону на плечо.       Джек был его хорошим другом в церкви. По крайней мере, Саймон так считал. Он любил Джека — по большей части молчаливого, немного властного мальчугана с россыпью веснушек на носу, шее и плечах. Мэридью был высокомерен, но никто никогда не мог сказать, что он был противен. Противен был Роджер, и этого к нему отношения не скрывал никто. Ребята из хора Джека уважали. К Саймону же относились с какой-то осторожностью, будто боялись его разбить. Он был совсем не против. Просто уже сейчас понимал, что на равных с ним никто дружить никогда не будет. Саймон больше любил играть с простыми детьми в парке. Правда, случалось это не часто.       — Ауу, Саймоон, — Джек снова потрепал мальчика по плечу.       Саймон открыл глаза.       — Ох, извини, я задумался…       Джек присел рядом с ним на пол, спиной к распятию и вытянул ноги.       — Думаю, богу все равно, сижу я к нему спиной или лицом.       Саймон улыбнулся. Ему нравилась эта хулиганистость Джека.       — Так о чем ты молился? — переспросил рыжий.       Саймон покраснел.       — Я молился о том, чтобы наш город не уничтожили враги. Я слышал сегодня, как джентльмены на улице говорили, что злые люди могут стереть его с лица земли. Я просил Иисуса, чтобы он избавил людей от зла…       Джек как-то странно взглянул на Саймона.       — Это они о бомбардировках что ли?       — О чем? — Саймон опустился на ноги и положил ладони на колени.       — Бомбардировки. Когда из самолета на город скидывают бомбы. Они взрываются и баааах-бааах!       Последние слова Джек прокричал так громко, что по церкви раскатилось эхо. Саймон испугался и быстро положил руку на колено Джеку, этим жестом призывая его успокоится.       — Тише-тише!       Джек с наигранным испугом хлопнул себя по губам.       — А-та-та-та, в храме Господнем нельзя кричать.       Саймон смотрел на Джека:       — И все-все взорвется?       — И все умрут, — резко закончил тот.       Глаза Саймона выразили всю его грусть. Джек не обратил на это внимание и продолжил:       — Ох, я бы этим фашистам сбросил на крыши столько бомб! Никто бы не выжил.       Глаза Саймона расширились.       — Ты что же это… Это зло в тебе говорит… и только.       Веснушки Джека вспыхнули вместе с его щеками.       — Зло?! То есть ты считаешь, что они могут нас убивать, а мы их нет?       Саймон растерялся от гнева, который весь накрыл Джека.       — Нет… нет… я думаю, что если бы… все… вдруг сказали друг другу…       —Думаешь, что..? – продолжал Джек возмущаться.       — Если бы все помирились…       Джек опять хотел ответить резко, но, взглянув на Саймона, понял, что не сможет. Этот черноволосый мальчик правда верил в то, что говорил. Он был словно окружен прочной аурой уверенности в своих словах. Будто в эту самую минуту его обнимал со спины сам Христос.       Джек только лишь усмехнулся и спокойно произнес:       — Они там убивают всех, а ты — помириться. Странный ты, Саймон. Святоша. Такие долго не…       И замолчал. Ему нельзя говорить такие вещи.       Джек встал на ноги, отряхнул свои одеяния и направился к выходу.       …На минуту Саймона охватило отчаяние.       Свечи горели и трещали. Шаги Джека удалялись все дальше и дальше. А потом хлопнула дверь.       Молитвы, витражи… Все это так напоминало о смерти, об одиночестве.       Да,да, Джек хотел сказать, что Земля долго таких не носит. Саймон не мог понять, зачем убивать, не терпел никакой боли. Боялся боли... и физической, и душевной, но всякий раз и та, и другая терзали его.       Ну хоть кто-нибудь… хоть кто-нибудь… бы понял. Хоть кто-нибудь бы обнял. Ведь он же всех так любил. А слышал только: «Странный ты… странный…».       Лишь один Иисус обнимал его своей незримой рукой. Саймон закрыл глаза. Нельзя себя жалеть. Грех это. Но вопреки этой мысли по одной щеке уже катилась слеза, вместе с солью избавляющая мальчика от внезапно нахлынувшей тоски…