Тяжелые камни

Лишь Персиваль, которому песком запорошило глаза, захныкал, и Морис поспешил прочь. В той, другой, жизни его как-то наказали за то, что он засыпал глаза какому-то малышу. И хотя сейчас ему не грозила тяжелая рука родителей, он все же почувствовал себя неловко. Где-то в глубине сознания у него шевельнулось желание извиниться. Он что-то пробормотал про купание и побежал. (Голдинг, "Повелитель мух", перевод Тельникова) Лишь Персиваль, которому песком запорошило глаза, захныкал, и Морис поспешил прочь. В той, другой, жизни его как-то наказали за то, что он засыпал глаза какому-то малышу. И хотя сейчас ему не грозила тяжелая рука родителей, он все же почувствовал себя неловко. Где-то в глубине сознания у него шевельнулось желание извиниться. Он что-то пробормотал про купание и побежал. (Голдинг, "Повелитель мух", перевод Тельникова) Август 1946 года       Охотники стояли перед огромным серым домом, из окон которого, кажется, смотрели на них сотни глаз – тоже какие-то дети. В Лондон пока ехать было нельзя. Как много лет назад.       Черт, снова им жить вместе. Их поселили в одной комнате тогда, когда они все хотели поскорее разъехаться по своим домам и не видеть друг друга никогда. Коллективный стыд унижает. А если нет того, кто вместе с тобой помнит о совершенном грехе, этот стыд можно загнать в пещеру подсознания и забить вход камнями… Но нет, еще какое-то время им придется смотреть друг другу в глаза и вспоминать каждый день, что они – убийцы. Маленькие убийцы.       Только лишь два малыша не понимали, что происходит. Эти двое тоже жили в Лондоне, и сейчас – напротив дома – они стояли возле Мориса, лицо которого, кажется, и днем и ночью теперь было бледным.       Джек думал, что Морис на грани безумия. В хоре он считался третьим «злодеем» после Роджера и Джека. Хотя, скорее, потому что всегда был рядом с ними. Морис не мог ради забавы издеваться над маленькими детьми, тогда как Роджер пинал их, словно мячи для гольфа. Морис сомневался – быть ли ему жестоким?       Когда он находился рядом с Саймоном, он становился добрым. И даже не сомневался в том, что он - смиренный ученик церкви. Но стоило на горизонте замаячить их лидеру и его верному церберу, Морис снова возвращался к своему «злу» и был уверен, что зло – это сила, а добро – это болезнь. Болезненный Саймон, распятый Христос, смерть от мучений – зачем это надо, когда можно быть сильным и властным.       Но все эти размышления происходили лишь в его голове. Внешне он выглядел слегка отмороженным. Серый крысеныш – так его называл Джек. Как хамелеон, Морис менял цвета. А какой был его настоящий цвет – он не знал.       Но сейчас, испытав весь ужас зла на острове, он принял для себя твердое решение – искупить все грехи, которые совершил. Он был поражен, испуган тем, что делал вместе с ними в ту ночь… когда они убивали Саймона. Когда втыкали ему в живот копья… Его жуткий крик. А потом осознание того, что он – вовсе не зверь. Ребенок, чуть постарше остальных малышей… Ребенок, который жил при церкви, и у которого не было ничего, кроме… Кроме?       Но почему после этого зверского убийства и не менее зверского убийства Хрюши Морис побежал с охотниками за Ральфом?       Ответ был прост, и он его знал: его несла собственная безликость – желание подчиняться более сильной массе - первобытная сила, в которой одно только зло.       Сейчас Морис изо всех сил пытался вытрясти из себя воспоминания об острове. Но ничего не выходило. Поросячья голова снилась ему еще более страшной, чем она была в реальности, крики Саймона в грезах перерастали его собственные крики наяву. Мэридью шарахался от криков Мориса, брал с тумбы стакан, швырял его в мальчика:       - Да заткнись ты, урод.       Остров продолжался в этой маленькой комнате, но теперь уже под надзором цивилизации. Которая боялась этих мальчиков – озлобленных и одновременно испуганных. И, кажется, жестоких?       Цивилизация еще не знала, что жестокость давно вырвалась из них наружу, и каждый охотник пытается заполнить пустое место чем-то…