Королева серых мышек

Саундтрек: Catatonia - Dead From The Waist Down Лиза всегда любила искусство, ведь искусство - это красота. Мама, как и прочие светские львицы, с детства таскала ее по открытиям музеев и картинных галерей, где искала нужные связи, а дочь была отличным дополнением к собственному статусу. Вот только, если дети остальных отбывали свое время в окружении картин как наказание, то маленькая Лиза в восхищении замирала у работ и разглядывала каждый мазок. Маму это одновременно и умиляло, и злило. Да, дочь не ныла и не спрашивала тысячу раз в минуту, когда они пойдут домой, но оторвать ее от картин для того, чтобы представить новоявленным знакомым, было очень сложно. Лиза до сих пор помнила тот никогда не сходящий синяк на локте от цепких рук мамы. Хватала она ее почему-то всегда за одно и то же место, и оставалось только удивляться, как там не осталось какой-нибудь вмятины, как при китайских пытках водой. Впрочем, возможно, вмятина осталась, пусть и невидимая человеческому взору - иначе почему Лиза до сих пор иногда ощущает боль от иллюзорной хватки? Остальные мамины прикосновения тоже казались пыткой, может быть, чуть полегче, чем эта китайская, но гораздо более вредящей для ее психологического состояния. Лизе никогда не нравилось, как мама ее касалась - грубо и неаккуратно, и даже ее поглаживания по голове или поцелуи в лоб тоже заставляли испытывать отвращение. Но она терпела и молчала, еще тогда осознавая, что ее жалобы могли спровоцировать очередную ссору между родителями. А ссоры в их доме были не редкостью, и поводом для них могло стать что угодно. В такие моменты Лиза предпочитала не высовываться из своей комнаты, а окружать себя кучей новых игрушек и раздавать им имена. Имена она эти не запоминала и до конца никогда не доходила - слишком уж много у нее было кукол - но это помогало делать вид, будто ничего не происходит. Иногда Лиза представляла, как здорово было бы родиться глухой и не слышать крики из соседней комнаты, так режущие ухо. Особенно неприятны были звуки, издаваемые мамой - иногда крик переходил в визг, от которого хотелось закрыть уши руками и кататься по полу. В такие моменты сложнее всего было представлять, что всё в порядке. Но Лиза всегда была талантливой девочкой, и это искусство было первым, которое она постигла. А вот в ее маме ничего не было от искусства. Лиза очень старалась найти хоть что-то, но каждый раз оставалась ни с чем. Бегающий взгляд, дерганные движения, круги под глазами, мамин вечно обвиняющий кого-то в чем-то голос - всё это лишь отталкивало… Единственным присутствующим в маме искусством можно было считать красную помаду на ее губах - но красилась она редко, только в те самые картинные галереи. Это было еще одним поводом любить походы туда, ведь в такие моменты Лиза видела другую маму, в которой было что-то от искусства, хоть и фальшивое. Но к тому моменту она уже очень хорошо умела притворяться. И ничуть не сложнее было притвориться, что это искусство в маме настоящее. Другое дело был отец. Отец не хотел быть искусством, но он был, сам того не подозревая. Его фразы можно было записывать куда-то, создать специальный сборник с цитатами, выражающий всё его отношение к жизни. Впрочем, может быть, и не нужно было никаких сборников. Может быть, можно было взять лишь одну его фразу, из которой исходили все остальные. "Главное - никогда не оглядываться назад". Отец повторял это Лизе с самого ее рождения, и она стала самой крепкой ассоциацией с ним, как и его глаза - застывший свинец. Именно свинец, не сталь - Лиза хорошая девочка, Лиза учила физику и знает, что сталь можно расплавить. Свинец - нет. Свинцу - всё нипочём. Этот свинец преследовал ее всю жизнь. Есть идиоты, что утверждают, будто Бог каждую минуту наблюдает за ними, и что они якобы это чувствуют. Лиза не идиотка, но она уверена - за ней тоже каждую секунду наблюдают. Только не идеальный, всесильный и такой ненастоящий взор Господа, а вполне себе реальный свинец, прожигающий и одновременно замораживающий. И этому свинцу ты всё же покоряешься. Всегда, всегда покоряешься, как бы ни сопротивлялась. И что это, если не искусство - покорять и заставлять идти за собой, забыв о собственных желаниях? Отец был искусством, несмотря на его желание оставаться прагматичным и рациональным до мозга костей. Но именно это его желание и делало его тем, кем он есть. А ведь быть собой - это тоже искусство. Или нет? Лиза не знала. Она была талантливой девочкой, и, сумев еще чуть ли не в младенчестве постигнуть искусство притворяться, поняла, что ценится оно гораздо выше, чем отстаивание своих идеалов, выражение вслух всех своих мыслей и… Что там еще подразумевают, когда говорят это пресловутое "будь собой"? Неважно. Было несложно понять, что никому не интересно, что ты думаешь, до тех пор, пока это не соответствует с их желаниями. И когда отец приходил к ней в комнату после очередной ссоры с женой и спрашивал, почему его дочь плачет, Лиза понимала, что именно он хочет, а что не хочет услышать. "Я хочу еще куклу!" - капризным голосом тянула она, и отец заметно выдыхал, расслаблял напряженную спину, и мускулы его лица тоже разглаживались. Потому что купить еще одну куклу для дочери было гораздо проще, чем прекратить каждодневные крики на кухне. И Лиза, осознавая это, продолжала практиковаться в своем любимом искусстве притворства. Или, как это называли другие, вранья. Да, именно так. "Вранье!" - кричали ей другие дети. Будучи умницей, отличницей и активисткой, Лиза всегда являлась любимицей учителей, и это рождало в них беспрекословную веру в каждое ее слово. В младших классах она при любых ссорах между учениками жаловалась учительнице на исключительно одного мальчика - драчуна, двоечника, а, главное, из семьи, состоящей из одного отца. Потому что уже тогда знала, что именно его имя учительница хочет услышать в ответ на заданный вопрос "кто устроил драку?". Потому что тогда ей не приходилось иметь дел с последствиями в виде разъяренных мамаш, таких же, как у самой Лизы. Ведь папа того самого мальчика им никогда особо не интересовался. Но другие дети никогда не были настолько талантливыми и умными. У них у всех было это обостренное чувство справедливости, заставляющее истинного зачинщика драки вскакивать с места и принимать вину на себя. И, хоть учителя и продолжали верить Лизе, но ее искусство притворяться было причиной тихой ненависти всего класса к ней. Да, в то время Лиза была изгоем, ябедой, зубрилкой - как ее только ни называли. Но она никогда не жалела об этом, спустя годы лишь гордясь тем, что была лучше чем другие. Лучше! Тут в ход снова шла одна из папиных фраз: "они просто тебе завидуют". Разве не очевидно, что все эта ненависть на нее направлена была только потому, что остальные не были достаточно талантливы, чтобы освоить искусство, в котором сама Лиза была мастером - искусство притворяться? К сожалению, обостренное чувство справедливости - дело заразное. Во всяком случае, именно этим, а еще своим переходным возрастом, который, конечно же, начался раньше, чем у других детей, Лиза объясняла свое поведение в те три года, что проводила, не вылезая из Алании. Всё началось с того, что учительница, вконец разозлившись на того самого "вечно виноватого" мальчика, на одном из классных часов возвестила о новой политике по отношению к нему. Ею являлось "полное перевоспитание", включавшее в себя как один из аспектов занятия по тяжело дающимся ему предметам с лучшей ученицей класса. Конечно же, этой ученицей была Лиза, которую даже никто не спрашивал о том, хочет она помогать мальчику или нет, привыкнув к тому, что девочка всегда в рядах добровольцев для любых предложений, будь это подготовка театральной постановки, стенгазета или проведение утренника у первоклашек. А ведь всё бы пошло по-другому, будь у Лизы шанс отказаться - ведь это был единственный случай, когда она бы со стопроцентной уверенностью не подняла руку. Но ее никто не спрашивал, и именно это стало причиной всех последующих событий. Поначалу мальчик и Лиза, конечно же, друг друга с трудом выносили. Как бы Лизе ни хотелось думать прямо противоположное, она прекрасно отдавала себе отчет в том, что мальчик, на самом деле, вовсе неглупый, а схватывает всё налету, и единственной причиной его двоек были плохие отношения с учителями. Другое дело - его поведение, вот уж где она могла отыграться за часы, проводимые вместе с ним, во время которых могла бы заняться чем-то гораздо более интересным, и делать замечания. Мальчик, правда, недолго это терпел. Обычно Лиза цитировала только отца, но та сказанная мальчиком фраза тоже почему-то запомнилась ей надолго. Он тогда сказал: "Ты обвиняешь меня в грубости, но это не грубость - это честность. Но тебе не понять, ведь ты честной не бываешь ни с кем, даже с собой". В тот момент Лиза настолько оторопела, что не смогла вымолвить не слова, а лишь осталась сидеть на своем месте, провожая взглядом уходящего мальчика. Наверное, именно после этого их отношения и начали меняться. Сейчас Лиза это, конечно же, считала настоящей глупостью, но тогда все фразы отца, давно из обычных фраз превратившиеся в ее жизненные принципы, словно испарились из головы, как и ее навыки в величайшем искусстве - искусстве притворства. Возможно, этому поспособствовала еще и ситуация, происходящая в семье. Ссор становилось всё больше, и уже никакая громкая музыка, никакие беруши не помогали. А в один день отец с мамой разругались окончательно. Лиза тогда надеялась, что без ненавистных криков наконец-то станет легче, но легче не стало. Она не скучала по маме, нет, но и в отце она с того дня искусства больше не видела. Она честно искала, но никогда не находила. Как ни парадоксально, но с уходом мамы, из дома пропало искусство. А ведь в ней искусства не было, оно было в отце. Только позже Лиза разгадала эту загадку: искусство было в отце, а мама его украла. Не спрашивая, утащила с собой, наряду со всеми своими бесконечными чемоданами, и выкинула по дороге. Ей оно было ненужно. В отличие от Лизы. Да, искусство отца всегда обходило ее мимо. Оно всегда было только для нее, мамы, и Лиза не возражала до тех пор, пока оно присутствовало у них в доме. Но забирать его себе мама не имела никакого права! Отец превратился в жалкую пародию на самого себя: седой, с обманчиво-добродушной улыбкой на как будто склеенных губах и незаметно сжатыми кулаками рук. И денег стал давать Лизе в два раза больше. Они могли не видеться неделями. Отец возвращался домой не раньше двенадцати, а Лиза, продолжающая практиковаться в своем искусстве притворства, всё еще придерживалась своего нормального расписания - ложиться спать ровно в десять тридцать, предварительно расчесав волосы и сделав короткую запись в личном дневнике о прошедшем дне. Нормальное расписание, нормальные оценки, нормальная жизнь… У нее всё было нормально. Именно это она шептала себе в подушку, пытаясь заснуть в своей огромной комнате, стены которой, тем не менее, давили гораздо больше, чем если бы это была любая каморка в любом другом здании. Только не в их чертовом доме, где сначала крики, а затем гнетущая, убивающая тишина, не давали спать по ночам. Лиза поняла, что всё ненормально, только в тот момент, когда обнаружила себя на следующий день в школе, судорожно сжимающей в объятиях мальчика во время их очередного внеурочного занятия. Она не помнила, как оказалась здесь, не помнила, как заснула, а на ее щеках было что-то мокрое, и Лиза начала вырываться от мальчика, отталкивать его руки от себя, лишь бы он не увидел ее провала. Еще никогда она не терпела такого поражения в своем искусстве притворства. Но глупый мальчик продолжал удерживать ее, не давая отстраниться, шептал какую-то чушь, призванную, видимо, успокоить ее, но лишь больше заставляющую нервничать, и осторожно, словно боясь навредить, поглаживал ее по спине, изредка запутываясь в длинных волосах. А на его щеках тоже была предательская влага, вот только он почему-то совсем не спешил ее стирать и, казалось, совершенно не стеснялся. Как так можно было? Ведь искусство притворства… "Видишь, не так уж это и сложно - быть честной", - подмигнул он, смаргивая маленькую слезинку и неожиданно расплываясь в озорной улыбке. И тогда всё искусство полетело к чертям. В те дни Лизе казалось, что мальчик помог ей открыть новое искусство, стоящее гораздо выше, чем притворство - искусство быть честной. Поначалу ей, конечно, было тяжело. Когда ты привыкаешь носить разные маски, то потихоньку забываешь, кто ты есть на самом деле. Но мальчик помог ей вспомнить, показав ей себя и всё, чем дорожил. И первым в очереди стал КСК Алания, куда он привел ее вместо одного из внеурочных занятий. Мальчик, правда, ее там не удерживал, а сразу сказал: если ей не понравится, то они тут же уйдут. Это был не мальчик, это была сама конюшня, то искусство, содержащееся в каждом ее обитателе: от красавца Аккорда до смешной шетлендской Карамельки, от местной дворняжки до гуляющих вокруг голубей, от строгой частницы Виктории Павловны до вечно матерящегося конюха Али… От этого всегда узнаваемого шума в загруженные дни до звенящей тишины по утрам - это была Алания, что удержала ее и не отпускала больше никогда. И Кимберли. Конечно же, еще была Кимберли. Лизе казалось, что она влюбилась в нее сразу, как только увидела. На самом деле, нет - Кимберли целый год стояла в Алании, не замечаемая ею, и только в тот раз, когда ей впервые дали ее под седло, Лиза наконец смогла разглядеть эти большие светло-карие глаза, покорившие ее навсегда. К тому времени она уже научилась понимать лошадей по глазам так, как делала это с людьми. В глазах старушки Алании отражались спокойная уверенность и многолетний опыт с ноткой печали, у молодого Сатурна - сплошное озорство, у всеобщей любимицы Сабрины - тепло и жизнерадостность. Кимберли была единственной, кого Лизе было сложно понять, но когда она ее поняла, то наконец стала гордиться собой. Потому что в глазах у Кимберли отражалось всё, что она думает. Просто надо было суметь увидеть. Ведь видеть - это еще одно искусство. С Кимберли было тяжело. Да, Лиза научилась понимать кобылу и ее желания, но они не всегда совпадали с ее собственными, а переубедить ее было очень сложно. Но она справлялась, приходя всё к большей и большей гармонии с лошадью, с каждым днем открывая в себе такие виды искусства, о которых и сама не подозревала: способность сопереживать, умение отзываться на чужие просьбы и эмпатию. С этим помогала ей тренер - мудрая и строгая Елена Леонидовна, а также вся их спортивная группа во главе с Полиной, дочкой тренера. Жизнь Полины была полной противоположностью жизни Лизы. Девочка жила не с отцом, а вместе с братом и мамой; в школе она никогда не высовывалась и была для всех тихоней с задней парты; а денег у нее часто не было даже на покупку пачки сока в кафе. Наверное, именно из-за их кардинально противоположных характеров они и дружили, пусть иногда им было сложно понять друг друга. Но у них никогда не было ссор, если не считать той глупой ситуации с Кристиной и покупкой Кимберли. И пусть Полина и держалась немного в тени, но она стала первой настоящей подругой Лизы и дала понять, что, вообще-то, дружить - это тоже искусство. Окунувшись с головой в будни КСК и пропадая там целыми днями, Лиза совершенно забросила мальчика. Он не пытался особо заставлять проводить с ним время, лишь иногда неуверенно спрашивал, будет ли у них сегодня занятие или смогут ли они съездить вместе в лес - ведь мальчик, конечно же, тоже ездил. И с вымученной улыбкой кивал на ее "извини, давай не сегодня?", отчего Лизе почему-то иногда становилось тошно. Но она не давала этим мыслям заселиться у себя в голове: у мальчика ведь не было одной Кимберли, с которой нужно было налаживать контакт, он ездил всегда на разных лошадях. У него не было отца, который мог игнорировать его месяцами, не было Полины и не было нужды быть идеальным во всех искусствах. Как-то так она, приблизительно, и сказала, когда мальчик в очередной раз робко спросил у нее, не хочет ли она пойти погулять. В тот момент она была особо раздражена - Елена Леонидовна отчитала ее на тренировке за отвратительную посадку, Полины в КСК не было из-за каких-то школьных мероприятий, а Кимберли вела себя прямо противоположно всем желаниям своей всадницы. На выдохе выдав свою тираду и не собираясь ожидать ответа, Лиза была уже готова убежать по еще каким-то делам, но была остановлена цепкой хваткой. К счастью, не за локоть, в лучших маминых традициях, а за плечо. "И ты еще говорила мне, что я грубый? Знаешь, не быть грубым - это, прежде всего, не говорить о том, о чем не знаешь!" - это был первый раз, когда Лиза видела мальчика настолько разозленным. Даже раньше, когда она постоянно жаловалась на него учительнице в школе или давала советы насчет поведения, он лишь усмехался. А сейчас она, видимо, действительно его задела. Они дулись друг на друга неделю. Демонстративно игнорировали друг друга как в КСК, так и в школе, старались не пересекаться взглядами и вообще как можно реже попадаться друг другу на глаза. Лиза злилась, в основном, правда, на себя. Она перекручивала у себя в голове слова мальчика и понимала, что действительно, по сути, не знала о нем ничего, кроме того, что видела перед собой. А он ведь знал о ней всё - она сама рассказывала. И, действительно, как она тогда могла знать, что мальчик понимает, а что - нет? Через неделю Лиза не выдержала. Практически повторив ту сцену в школе, она заключила мальчика в объятия в первый же момент, как увидела на конюшне. Единственное, что на этот раз никто из них не плакал. Они просто стояли, улыбаясь, и мальчик рассказывал ей, что его отец ничуть не лучше, что у него есть любимая лошадь Бьянка, и он не виноват, что уже полгода не может на ней ездить из-за больной спины, и что, да, у него нет никакой Полины, что никого у него нет, кроме нее, Лизы, потому что всегда была только она… А Лиза сжимала его крепче и шептала ему в плечо такое незнакомое, но такое нужное сейчас "прости меня". И мальчик прощал. Он всегда прощал. Это Лиза прощать не умела. Это Лиза не простила ни ему, ни Полине то, что они сумели посвятить себя своему искусству: мальчик - фотографии, Полина - лошадям. Лиза любила искусство: и выставки, и честность, и дружбу, и любовь, и всё то, что сумела познать за такой короткий срок своего "переходного возраста"… Но не притворство, нет: Лиза тогда наконец поняла, что не притворство вовсе ей нравилось, а именно играть роли в личном маленьком театре своей жизни. Лиза любила быть актрисой и любила театр, Лиза мечтала посвятить себя ему, но она не могла. Новая пассия отца, неглупая девица с желанием заиметь как минимум свой собственный остров, поставила ультиматум: или Кимберли и выбранная ею профессия, или театр. "Мы в ответе за тех, кого приручили", - отец бы не одобрил эту цитату, сказав, что никто никому ничего не должен, но Лизе было наплевать, потому что это было тем, во что она верила. И Лиза выбрала Кимберли, закрыв себе дорогу к искусству. Право не было искусством. Право требовало хорошей памяти, умения логически мыслить и интеллекта гораздо выше среднего, и всеми этими качествами Лиза обладала. Но искусством оно не было: ни для кого не секрет, что в семидесяти процентов случаев суд - лишь формальность, в то время как на самом деле результат уже давно проплачен той или другой стороной. Именно эта возможность через Лизу получать взятки и оправдывать знакомых в случае чего и была причиной выбора профессии адвоката для падчерицы, тут и сомневаться не приходилось. И Лиза ненавидела это, но понимала, что ради Кимберли справится с любой профессией, в которой требуются подобные навыки, даже если любовница отца вдруг решит изменить свое решение в пользу какой-нибудь экономики. Лиза ведь умная девочка. Жизнь несправедлива - это Лиза осознала еще тогда, в детстве, когда любовь родителей была направлена только друг на друга, и никогда - на нее. Но во взрослом мире оказалось, что почему-то к кому-то жизнь всё же немного более справедлива и дает выбор. И находит она этих людей по какому-то своему случайному принципу, иначе как объяснить, что справедливость была подарена не умнице Лизе, а серой мышке Полине и грубоватому мальчику с таким простым, нелепым именем Леша? В глубине души она знала, почему: они гораздо больше заслужили; но отказывалась это принять. Лиза отрезала себе все дороги. Создала себе репутацию дочери богатого отца, который, между прочим, продолжал игнорировать ее по любому вопросу кроме денег; указала Полине на "ее место", и сказала Леше, что он ей больше не нужен. Это было сделать больнее всего, а еще хуже - смотреть на его тогда еще совсем детское лицо с не по годам мудрыми глазами, в которых постепенно проявлялись осознание, принятие и горечь предательства. Она ненавидела это, но она сделала, она смогла, и теперь она вправе гордиться собой, ведь так? Разве это не еще одно искусство - переступить через себя в пользу того, что правильно, чем если бы она жила, день изо дня пожираемая завистью к чужим возможностям? Всё так, как говорил отец: она действительно никогда не оглядывалась назад. Но ведь именно из-за того, что он следовал этому своему правилу, отец стал ничтожной, нелепой тенью самого себя… Единственное искусство, которым Лиза всё еще могла заниматься, было искусство макияжа, самое низменное, ведь оно тоже граничит с притворством. Но своей возможностью в этой сфере она пользовалась по полной, часами создавая себе всё новые и новые образы, нанося и стирая более темные и более светлые оттенки теней и помад, накладывая хайлайтер под разными углами и практикуясь в рисовании идеально ровных стрелок. И иногда ей казалось, что она наконец сделала это, создала идеальный образ и стала кем-то другим. Но это ощущение всегда длилось не более секунды и позже оказывалось иллюзией, миражом, а она оставалась всё той же умной, талантливой и никому не нужной Лизой. А ведь ей так хотелось стать другой, кем угодно, черт возьми, только не собой, не притворяться, а действительно стать! Но она не смогла, сломалась, и теперь всем, что у нее оставалось, был ее макияж, всегда разный и всегда идеальный; притворство, оказавшееся вовсе не искусством, а бесполезным, глупым навыком тогда, когда ты никому не нужна; и ненависть. Ненависть ко всем за то, что смогли посвятить себя искусству, но в первую очередь к себе - за то, что не смогла.