Королева серых мышек

Саундтреки: Lil Peep ft. XXXTENTATION - Falling down Kane Strang - My smile is extinct The Paper Kites - Bloom Willow - Warm honey Больше всего на свете Полина ненавидела, когда на нее кричали – это казалось ей каким-то нечеловеческим выражением эмоций. Каждый раз, когда любой знакомый Полине человек позволял крику овладеть собой, он словно становился кем-то другим, ухудшенной в тысячу раз версией самого себя. В ее голове даже сформировалась психологическая теория, в которой у всех людей на земном шаре было раздвоение личности: личность первая, кричащая; и личность вторая, в любом другом эмоциональном состоянии. За всю свою жизнь Полина видела столько примеров того, как, начав кричать, человек уже не мог остановиться… И это никогда не приводило ни к чему хорошему. Хуже всего, наверное, было в детстве. Тогда, при малейшем повышении голоса при разговоре с ней, Полина тут же ударялась в слезы, а в ее душе будто рвалась одна из множества маленьких ниточек, соединяющих ее с кричащим человеком. Сейчас она слезы сдерживать научилась, и, всё же, ей всё равно всегда хотелось отвернуться, устраниться, забиться куда-то в уголок и переждать там бурю – всё, что угодно, лишь бы не видеть, как знакомый ей человек становится кем-то другим. Особенно, когда этим человеком являлся ее брат. Полина уже даже и не помнила, с чего началась их утренняя ссора. Вот, вроде бы, только что они спокойно собирались в школу, изредка перекидываясь короткими фразами о том, что ритуал вставания по утрам придумал Сатана, а вот Андрей уже кричит на нее, выглядя как нахохлившийся воробей. Ах, да. После не особо имеющего смысл диалога о дьявольской природе утра Полина спросила у Андрея о его планах на день и попросила не возвращаться домой позже одиннадцати. Из-за этого брат и взъелся, доказывая, что он уже не ребенок, чтобы его контролировать, но, вопреки собственным словам, совершенно по-детски топая ногой. Андрей, тем временем, продолжал кричать, теперь уже что-то о том, чтобы Полина смотрела на него – девочка знала, как его раздражало, когда при разговоре человек отводит глаза – и она нехотя, но всё же перевела взгляд, так боясь увидеть эту другую личность на месте своего брата. Но нет, это был всё еще тот же Андрей, и в глазах его стояли злые слезы. Может быть, потому что злился он не по-настоящему?.. Полина посмотрела на него внимательнее и поняла: она права. Даже если Андрей и злился, то точно не на неё… А на самого себя – за то, что позволил себе слабость. И сейчас, крича на неё, он наказывал тоже себя. - Андрей, - прервала она его на полуслове. Полина произнесла его имя очень тихо и спокойно, в ожидании того, что брат может ее и не услышать. Однако, всё произошло в точности наоборот: Андрей замер, словно застигнутый врасплох, а затем весь как-то резко сгорбился, сдулся, без натянутой как струна спины словно став в два раза меньше. И злость из его глаз вся куда-то исчезла, оставив лишь ту самую боль, которую Полина сумела разглядеть за стеной из гнева. Ей даже на какую-то долю секунды показалось, что всё: ссора закончилась, и она наконец узнает, что так мучает ее мелкого… – Что у тебя случилось? Но нет, с Андреем ведь так просто никогда не было. Мальчик раздраженно вытер рукавом глаза, будто злясь на них за такое предательство в виде слез, и, скривив губы, буквально выплюнул: - Ничего, отъебись уже от меня! - Ну, я же вижу, - как можно мягче попыталась настоять Полина. Всё же он не мог обмануть сестру – за столько проведенных вместе лет они оба изучили друг друга вдоль и поперек, так что все попытки притворяться были бесплодны. Она лишь хотела понять, что происходит, и почему Андрей ведет себя еще более невыносимо, чем обычно. Ну, и, само собой, постараться помочь во всем, что будет в ее силах. Впрочем, она сомневалась, что хоть чего-то добьется сегодня. Андрей уперся рогом, продолжая искусственно разжигать в себе злость, снова натянув маску бесчувственного придурка. И, пусть Полина и знала, что это была лишь маска, и что он на самом деле вовсе не такой непробиваемый, каким хочет казаться, легче от этого не становилось. Наоборот, в голове появлялись мысли из разряда «неужели он недостаточно мне доверяет, чтобы хотя бы со мной быть настоящим?» Андрей тяжело вздохнул и загнанно посмотрел на сестру. Скорее всего, он сам уже устал от собственного крика. - Ну, и вот нахуя ты видишь, а? – с какой-то непонятной досадой в голосе произнес он. Пару секунд он всё еще продолжал разглядывать Полину, словно пытаясь найти что-то в ее лице, но затем цокнул языком и поплелся к выходу, по пути с силой пиная кровать. Уже стоя у двери, он обернулся. Глаза у него были больные и отчаянные.– Почему, ну почему ты всегда видишь? Хоть один чертов раз могла бы не видеть?! И, не дожидаясь ответа, громко захлопнул за собой дверь. *** Уже по пути в школу Полина пыталась собрать мысли в кучу, желая лишь одного: понять всю эту утреннюю ситуацию. Да, Андрея определенно что-то гложет, но что – узнать теперь невозможно, он точно не скажет. И никаким другим способом она это тоже не выведает: если брат не рассказал ей – то никому другому он не поведал о своих проблемах тем более, с его-то желанием показать всем, какой он несгибаемый. Ну, почему, почему ему нужно обязательно натягивать на себя эту маску крутого парня? Впрочем, он ведь такой далеко не единственный. Та же Олеся в школе и наедине с близкими была двумя абсолютно разными людьми. Или Лиза… Как бы Полине ни хотелось дать бывшей подруге определение «зло в чистом виде», в душе она понимала, что блондинка тоже пытается казаться хуже, чем есть на самом деле. И тот случай на конюшне лишь подтверждал ее догадки. Интересно, и зачем они все эти делают? Обычно ведь люди наоборот стараются выпятить все свои лучшие – и часто несуществующие – качества. Уже в детстве Полина осознавала, что какая-нибудь Людмила Николаевна или Светлана Алексеевна будут совершенно по-разному вести себя с ней и со взрослым человеком. И именно с ней, ребенком, они могли позволить себе сбросить маски и показать свою истинную и не самую приятную натуру, ведь «дети всё равно не поймут». Взрослые вообще часто недооценивают детей. Да, маски. Они, конечно же, есть у каждого человека, и отрицать это просто глупо. Те люди, что говорят, будто они всегда одинаково ведут себя со всеми, врут сами себе – ведь маски мы носим как произвольно, так и нет. Взять, например, маму: хоть и казалось, что со своими детьми она никогда не скрывала собственных эмоций, на самом деле это, конечно, было совсем не так. Лет с семи Полина начала замечать, что в некоторые дни мама была невыспавшаяся и сердитая, а глаза у нее были красные. И явно не из-за бессонницы. Но она, конечно, стремилась этого не показывать. Хорошие родители обычно вообще не особо любят волновать своих детей. Вот и маме приходилось надевать маску веселой и неунывающей, в то время как иногда – Полина была уверена – ей хотелось запереться у себя в комнате и плакать от отчаяния. То же самое происходило и с папой. Каждый раз, забирая их с Андреем на выходные, он смотрел на маму с такой болью, словно в эти моменты его сердце разрезали по кусочкам. Но как только он замечал, что кто-то из детей ловил этот его взгляд, то сразу старался убрать из него всю горечь и расплыться в вымученной улыбке. Оба делали это только из лучших побуждений. И, наверное, они были правы, ведь так действительно было лучше для всех: что бы там ни говорили, а детям в таком возрасте лучше не знать всей боли взрослого мира. Потом они, правда, познали ее сполна… Но уж кто-кто, а родители в этом виноваты точно не были. И сама Полина тоже. Это ведь вовсе не ее вина, что именно в тот день, когда она уговорила родителей полететь отпраздновать воссоединение в Грецию, их самолет разбился… Во всяком случае, всё это время она старательно пыталась себя в этом убедить. Единственным, что хоть немного помогало ей справиться с болью, было знание того, что умерли родители счастливыми. Полина до сих пор не могла понять, как мама тогда решилась пригласить отца на разговор, как они оба нашли в себе смелость признаться друг другу в неутихающих чувствах, но факт оставался фактом: после стольких лет разлуки они наконец-то были снова вместе, пусть и всего месяц. И даже смерть их не смогла разлучить – как в чертовых сказках они умерли в один день. Вот только жизнь – не сказка, и поэтому умерли они как минимум на полвека раньше, чем предполагалось. Полина часто думала, что бы выбрали родители, если бы знали, как всё произойдет: навсегда остаться порознь или умереть вместе? Она почему-то верила, что они бы предпочли прожить пусть и один, но счастливый месяц вдвоем. Сейчас Полине казалось, что она бы их поняла, пусть это и было бы довольно эгоистично по отношению к ним с Андреем. Но, скорее всего, в реальности она бы им никогда этого не простила. Более того, если мыслить разумно, то, родители бы, наверное, выбрали первый вариант, никогда не желая причинить своим детям такую боль. И всё же… В тот месяц они наконец смогли скинуть с себя опостылевшие маски счастья, спустя столь долгие годы впервые став счастливыми на самом деле. И разве Полина могла бы их за это винить? *** Она почему-то знала, что Олеся будет ждать ее в курилке. Какая-то непонятная внутренняя уверенность потянула ее туда, и Полина ей не противилась – пусть редко, но иногда в ней просыпалась интуиция. С Олесей вообще всё было странно, непонятно и запутанно. Почему, например, каждый раз, когда Полина её видела, зрение фокусировалось на ней, делая все остальные окружающие предметы размытыми и неважными? Словно какой-то невидимый оператор мог управлять тем, как она видела, делая центром «кадра» темную макушку и лукавую зелень глаз. Или слух. Шумы проезжающих мимо машин, завывание пронизывающего ноябрьского ветра, крики детей на детской площадке через дорогу – всё это отходило на второй план, когда Олеся заговаривала с ней, заставляя сосредотачиваться только на звуке ее голоса. Так ведь не бывает в реальной жизни, правда? Это только в кино есть фокус картинки, только в кино специальный микрофон бум обеспечивает концентрацию звука на чем-то одном. Но почему же тогда Полина слышит Олесю, даже если та шепчет, а все вокруг орут? Почему она видит её в дальнем конце коридора, а не стоящую прямо перед ней Настю Стрельникову, в очередной раз что-то втолковывающую про вред курения? Наверное, дружить – они ведь дружат, правда? – с Олесей означает находиться в кино. Ведь только там каждое событие интересно, только там с главным героем постоянно что-то происходит, в то время как в жизни ты лишь окружен серой рутиной будней. Но именно такой в последнее время была жизнь Полины – наполненной адреналином, познаванием чего-то нового… Олеся словно пробудила её ото сна, открыла в ней невероятную чувствительность, способность испытывать сильнейшие эмоции, о которой Полина прежде сама не подозревала. Вся её жизнь начиная лет так с десяти казалось полной глупостью вплоть до их первого разговора с Олесей. Который, между прочим, случился в практически таких же обстоятельствах: пустая курилка, хмурое небо над головой и Лаврентьева, одиночество которой она нарушила. Впрочем, в этот раз Олеся хотя бы была рада её видеть – легкая улыбка, которую можно было бы и не заметить, если не знать, как старательно девушка следит за сокрытием своих эмоций, промелькнула у нее на лице. - Утро, - Олеся затянулась и поплотнее закуталась в так неподходящую ей мужскую красно-синюю ветровку на два размера больше от какой-то спортивной фирмы. Такие носили гопники в девяностых… Но даже в ней её красота казалась взятой из другого мира идеальных людей. – Как твой брат? Еще одна грань, через которую перешагиваешь, когда становишься всё ближе и ближе с каким-то человеком, - это общие шутки. У них тоже появилась одна, которая, несмотря на то, что они вспоминали её по пять раз в день, всё еще оставалась актуальной и заставляла прыскать в кулак: реакция Андрея на их совместное пробуждение. И в любой другой день Полина бы действительно рассмеялась и ответила бы что-то в духе «он всё еще спрашивает у меня твой номер». Но сегодня упоминание о брате отдалось болезненной горечью в груди – утренние события были слишком свежи в памяти. - С ним всё нормально? – уже серьезно и довольно настороженно спросила Олеся, от которой не укрылась реакция Полины на её слова. Когда она вообще чего-либо не замечала? - Да так, посрались с утра, - постаралась отмахнуться Полина, но всё же не сумела убрать легкую тень печали из глаз. По Олесе было видно, что если она ей всё не расскажет, то та сама из неё вытянет подробности, поэтому оставалось лишь с тяжелым вздохом пуститься в рассказ. – Понимаешь, мне кажется, что с ним что-то происходит. Характер у него, конечно, всегда был тем еще говном, но сегодня утром он сорвался ни на что. У него точно что-то идет не так, но он почему-то мне не хочет рассказывать, а я не понимаю, почему. Постоянно притворяется «крутым парнем» и «поцем с района»… Как будто не знает, что уж от кого-кого, а от меня скрываться не надо! Оказалось, что поделиться своими переживаниями иногда бывает полезно, особенно если твой собеседник слушает тебя так же внимательно, как это делала Лаврентьева. В глазах её была неподдельная обеспокоенность, словно ей и правда было дело до глупых проблем Полины… Кто знает, может, и правда было. - Мне кажется, он просто не хочет тебя волновать, - немного помолчав, высказала довольно логичное предположение Лаврентьева. Девушка сделала последнюю затяжку и затушила бычок о стену, сразу потянувшись за новой сигаретой. - Но это же глупо! – покачала головой Полина. Она ведь не была мамой, у неё не было больного сердца или чего-то подобного, из-за чего человека предпочитаешь вообще лишний раз не беспокоить. – Я ведь его старшая сестра, но старше всего на пару лет. Уж кто-кто, а я точно его пойму! Но нет же! «Я крутой, мне не нужна помощь», - издевательски изобразила она Андрея. Обида снова давала о себе знать, больно царапая сердце. - Да не в крутости дело, Полин! – Олеся будто и не заметила, что повысила голос. – В этом не Андрея, а общество надо винить, которое диктует все эти стереотипы: ты мальчик, будь сильным, не плачь… Да и вообще, он, видимо, уже понял на горьком опыте, что показывать эмоции – слабость, и предпочитает скрывать это ото всех. - Но ведь это не так! Наоборот, показать, что ты чувствуешь – это поступок храброго, сильного человека, ведь только сильный человек может позволить сбросить с себя всю дополнительную защиту, и бороться своими силами, - с жаром ответила Полина. И она понимала, что говорят они уже вовсе не об Андрее. А о самой Олесе... – Надо видеть грань между полным и частичным сокрытием эмоций и понимать, что с близкими это делать ни к чему, - Полина умоляюще взглянула на Лаврентьеву. «Откройся мне!», - хотелось сказать ей. «Откройся, ведь от меня тебе не надо ничего скрывать, потому что я лучше умру, чем предам тебя.» Больше всего на свете в этот момент она хотела стать тем самым человеком, которому Олеся может доверять. Перед которым она может сбросить маски. Олеся выглядела сомневающейся. Во всяком случае, она довольно долго собиралась с ответом, открывая и закрывая крышку своей старомодной зажигалки Zippo, отвлеченно следя за попеременно вспыхивающим и угасающим маленьким огоньком. Но ответить что-либо ей так и не удалось – как только девушка открыла рот, у входа в курилку послышался голос, наименее располагающий к задушевным беседам. - Однако, здравствуйте, - хмыкнула Алена, явно удивленная собравшейся компании. Видеть её саму в курилке, впрочем, было не менее шокирующе. В отличие от большинства других школ, в школе Полины это не было местом сбора последних сплетен – люди в основном приходили поодиночке, скуривали одну или две сигареты в полном молчании, и так же быстро уходили. К тому же, Алена совершенно точно не курила. Полина до сих пор помнила, как она жаловалась на мерзкий запах сигарет, идущий от её парня. «Словно с пепельницей целуюсь», - драматично закатывая глазки, восклицала она, а группка людей вокруг неё лишь кивала, с обожанием заглядывая ей в рот. Олеся с Полиной ограничились сухими кивками и обменялись неловкими взглядами. Продолжать разговор при Алене, конечно, не стоило, но и оставаться в таком случае в курилке смысла не было. И всё же Полине было интересно, что же главная сплетница школы здесь делает, и поэтому она достала еще одну – уже третью – сигарету. Тайна, впрочем, раскрылась довольно быстро. Покопавшись в небольшой сумочке, в которую с трудом могли влезть пару тетрадей, не говоря уже об учебниках, Алена достала оттуда какой-то небольшой прямоугольный прибор с кнопочкой посередине. Девушка рассмотрела его со всех сторон, пару раз потыкала в кнопку, и, наконец что-то для себя решив, поднесла ко рту. Она попыталась вдохнуть дым, который выходил из прибора при нажатии на кнопку, но тут же закашлялась. Подняв голову, она обнаружила, что взгляды девушек прикованы к ней. - А, вы, наверное, хотите знать, что это? – с каким-то детским хвастовством в голосе, на которое даже злиться невозможно, спросила Алена, и, не дожидаясь ответа, начала объяснять. – Эти штуки сейчас самые модные, гораздо моднее вейпов. Они вроде «джол» называются, или как-то так… - Джул, - поправила её Олеся, заслужив удивленный взгляд от Полины. Та до сегодняшнего дня понятия не имела о том, что такие штуки существуют. - Точно! – ничуть не обидевшись на ремарку, воскликнула Алена. – Так вот, они сейчас вообще в тренде, так что я решила не отставать. Но я раньше никогда не курила, так что решила специально прийти сюда, пока никого нет, чтобы научиться и не позориться, - простодушно поведала она о своем плане, не заботясь о том, как это выглядит со стороны. Наверное, именно это и привлекало в Алене многих людей. Да, у неё была милая внешность, но она была скорее симпатичной, чем красивой, и в школе были девушки с гораздо более выдающимися чертами лица или фигурой, которые, тем не менее, были менее популярны. Скорее в Алене завораживала эта её абсолютно детская непосредственность, которую она, казалось, не растеряла, а только преумножила с годами, в то время как большинство людей к её возрасту наоборот окончательно её лишались. Даже её желание узнавать новые сплетни было продиктовано простым любопытством, что так присуще всем детям. - Блин, звучит классно, и сколько это стоит? - поддержала разговор Полина. Ей искренне симпатизировала Алена. Она была глупенькой, но какой-то… По-доброму глупенькой. - Понятия не имею, - бесхитростно отозвалась девушка. – Мне его подарил этот мажор из 11 «А», как там его… Борисов, - после паузы в несколько секунд она наконец вспомнила имя. - Принимая подарки от поклонников, ты даешь им шанс, - неожиданно вступила в беседу Олеся. В её голосе был явный оттенок неодобрения, да и выглядела она почему-то очень недовольной возникшей компанией Алены. Интересно, с чего бы ей портить отношения с кем-то настолько популярным? - Ты права, я и хочу дать ему шанс, - к счастью, Алена не восприняла сказанное как оскорбление, видимо, решив, что Олеся просто констатирует факт. – Костя мне уже так надоел, честное слово! Ему только одного от меня и надо! – пожаловалась она. Казалось, будто в ней давно уже копилась эта обида на своего парня, и наконец она дала ей выплеснуться. – Когда у меня были месячные, он мне даже каких-нибудь вкусняшек не купил, хотя знал! И целоваться с ним противно – как с пепельницей! Олеся громко хмыкнула на такое заявление. Причина, конечно, была ясна: все жалобы Алены звучали как возмущения капризного ребенка, да и к тому же теперь, когда она сама решила начать курить, пусть и этот странный джул, от неё будет пахнуть точно так же. Но Полина не очень понимала, зачем Олесе это надо было озвучивать. Она недоуменно посмотрела на Олесю и вопросительно приподняла бровь. Та ответила ей напряженным взглядом и кивнула сначала на Алену, а затем – в сторону выхода. И почему ей так не нравится компания этой девушки? Или причина не в ней? Неужели, Олеся просто хотела, чтобы они оставались вдвоем?.. Будь на месте Алены кто-то другой, их переглядки давно уже были бы рассекречены. Но та, конечно, ничего не заметила, без задней мысли продолжая болтать о своем парне. Олеся в очередной раз раздраженно закатила глаза. Так бы всё, собственно, и продолжалось – без умолку тараторящая Алена, решившая, что нашла себе благодарных слушателей, кипящая от возмущения Олеся, и мечущаяся между ними Полина – если бы не двое людей, появление которых в курилке совершенно выбивало из колеи. Тая Сироткина и Ната Позднякова предпочитали избегать безлюдных мест и всегда находиться на виду – всё же, всесильными они не были, и никто не знал, что могло взбрести в голову самым отчаянным гомофобам в школе, если бы их не сдерживали правила поведения. Но сегодня они стояли у входа в курилку, как и всегда, взявшись за руки, подчеркнуто равнодушно оглядывая присутствующих. Полина, впрочем, была не первой, кто заметил их появление. Со стороны Олеси уже довольно давно не доносилась ни звука, и, обернувшись на неё, она поняла, в чем дело: в глазах Лаврентьевой плескался настоящий животный ужас. Такой можно увидеть в глазах зверя, падающего в глубокую яму. Действительно, курилка в какой-то мере напоминала Полине разделение животного мира. Сама она была растением – молчаливым и безобидным, и из-за этого Олеся и Алена её не трогали, будучи хищниками. Но есть обстоятельства, в которых даже хищники бессильны, например, та же самая яма. И Тая с Натой были как раз-таки ямой, вызывающей в Олесе дикий ужас. Полина почувствовала, как волосы на её руках встали дыбом. Она знала, что сейчас что-то произойдет. Наконец, и Алена поняла, что что-то не так. Оборвав на середине фразу, что снова указало на эту её черту – девушке было важно не что она говорит, а что она говорит – она уставилась на Таю с Натой, как на восьмое чудо света. Даже она со своим довольно скудным умом понимала, что им здесь не место. Девушки, тем временем, наконец прошли в курилку и расположились у стены рядом с Полиной – так, что одна из них смотрела на Олесю, а другая на Алену. С их стороны это определенно был какой-то знак – уж кто-кто, а они никогда ничего не делали просто так – и, если Полина правильно его расшифровала, они пытались таким образом показать свою позицию. То, что они считают себя равными таким, как Олеся и Алена. Тая вытащила из кармана сигареты Винстон. «Классика», - где-то на краю сознания отметила Полина, мыслями находясь не здесь. Её била дрожь предвкушения, но предвкушение это было не в хорошем смысле, а скорее наоборот. По рукам поползли мурашки, в горле пересохло. Проснувшаяся в последнее время интуиция так и кричала: сейчас что-то будет. И она не ошиблась. Как только на конце сигареты Таи вспыхнул огонек, все сразу будто пришли в движение: Олеся закопошилась в сумке, пряча глаза и старательно делая вид, что ничего не происходит, Алена требовательно уставилась на неё, словно ожидая каких-то определенных действий, а Полина просто не знала, куда себя деть. Происходящее пугало её, грозя разорвать ту хрупкую ниточку, протянувшуюся между ней и Олесей. Если она сейчас… - Ты что, позволишь им остаться? – Алена не звучало зло, вовсе нет. Это даже не было знаком для Таи и Наты, что им здесь не рады: во-первых, они и сами об этом знали, а, во-вторых, девушка была недостаточно умна, чтобы делать такие тонкие намеки. Ей снова двигало это её пресловутое любопытство, заставляющее задаваться вопросом, почему же Олеся Лаврентьева не издевается над девушками, как она это делает обычно. Но если раньше это качество Алены в какой-то степени даже нравилось Полине, то теперь она всем сердцем возненавидела его, ведь оно всё разрушало. И это понимали все, кроме самой Алены. Полина перевела взгляд на Олесю. Страх в её глазах превратился в выражение самого настоящего первобытного ужаса загнанного животного. Она уже находилась в таком состоянии полной беззащитности, в котором немного надави на неё – и сломаешь надвое. Полина уже видела её такой – буквально вчера, но если в тот раз это было в её интересах, то теперь могло сыграть против нее. В данный момент Алена, ожидающая ответа, сама того не подозревая, была сильнее, пусть и обращалась она к Олесе с опаской. И Полина не знала, как в этой ситуации поведет себя непредсказуемая Лаврентьева. Сдержит ли обещание не лезть к Тае с Натой и позволить им разобраться во всем самим, данное вчера? Или сломается под давлением Алены?.. Олеся сломалась. Полина не слушала, что она говорила девушкам. Всё равно во всех этих фразах не было никакого смысла, и взяты они были не из мыслей Олеси, а являлись лишь заученными чуть ли не наизусть гомофобными комментариями из соцсетей. Ну, или чем-то подобным. Полине было плевать, потому что Олеся кричала. Олеся снова надела маску, Олеся снова была не собой. Олеся сломалась. Олеся бросила на пол недокуренную сигарету и раздавила носком одного из своих грубых кожаных ботинок на толстой подошве. Точно так же, как она только что раздавила все надежды Полины. И Полина ненавидела её за это. Ненавидела за то, что даже на такой жалкой, слабой Олесе зрение и слух всё еще фокусировались. Полина режущим, нечитаемым взглядом окинула курилку. Тая с Натой стояли с безразличными, немного насмешливыми выражениями лиц, словно заранее ожидали такого исхода. Алена нервно теребила ремешок сумки и старалась не поднимать виноватых глаз – даже до неё наконец дошло, что она спровоцировала скандал. Олеся… На Олесю смотреть было невозможно. Полина ненавидела их. Ненавидела их всех, но Олесю – больше всего. И, срываясь с места и сбегая из курилки, она лишь заставляла себя не прислушиваться, отрезать от себя чужие голоса и прожигающую её ненависть к маске Олеси. Маске, которую она не должна была любить, но любила. Даже такую. *** Бывает, что день проносится перед твоими глазами стремительным круговоротом событий, не давая ни вдохнуть, ни выдохнуть, перемешивая происходящее между собой. После он становится одним из самых ярких – неважно, плохих или хороших – воспоминаний в твоей жизни. Для Полины такими днями чаще всего становились те, что она проводила в компании Олеси. Сегодняшний день, по понятным причинам, был не из таких. Он тянулся медленно, долго, словно скучная кинолента, и, даже если бы Полина знала, что завтра ей суждено умереть, она бы всё равно хотела, чтобы всё это закончилось побыстрее. Ведь, начавшись отвратительно с самого утра, чуть ли не каждый час он преподносил очередные неприятности: сломанную любимую ручку, которую она неосмотрительно одолжила одному из одноклассников; двойку за контрольную по алгебре, к которой она, между прочим, готовилась; бесконечное ожидание своей очереди в женском туалете… Конечно, это было несравнимо с чем-то относительно серьезным, как ссора с Андреем перед походом в школу или предательство Олеси, но дело было уже не в размахе неудач, а в их количестве. Именно то, как они накапливались, одна за одной, вызывало бесконечную усталость и иррациональную обиду на судьбу – хотя Полина и не была фаталисткой. И каждый раз, как происходило что-то плохое, ей казалось, что всё. Что лимит плохих событий превышен, и что вот именно сейчас она наконец не выдержит и просто-напросто разрыдается перед всеми. В какой-то мере ей даже хотелось этого: не для того, чтобы привлечь к себе внимание, конечно, но чтобы просто наконец освободиться от этого тяжелого груза, целиком состоящего из негатива. Но каким-то образом она сдерживалась: получив назад сломанную ручку, лишь раздраженно цокнула языком и ничего не сказала; в туалете мученически закатила глаза, но покорно встала в очередь… Даже при виде двойки только горько усмехнулась и как можно быстрее убрала листок с проваленным тестом в сумку. Подкосило её окончательно, казалось бы, совершенно безобидное объявление классной о том, что все они обязаны остаться в школе еще на час после уроков на стихотворный конкурс, проводившийся каждый год. Обычно Полина бы совершенно не возражала против того, чтобы послушать поэзию – учителя литературы, ответственные за конкурс, всегда отбирали лучших по их мнению чтецов и давали им полную свободу выбора стихотворения. Но не сегодня. Сегодня всем, чего ей хотелось, было свалить из этого чертового места как можно быстрее. У нее не было больше сил смотреть на дурацкие стены цвета кошачьей мочи, терпеть создаваемый младшеклассниками шум в коридоре и притворяться сосредоточенный каждый раз, как учитель смотрел в её сторону. Её переполняла ненависть к этому месту, проявляясь в резких пронзающих взглядах и льющемся из глаз отвращении – ей казалось, что это школа виновата во всех её бедах, что каждая её частичка, каждый человек приложил руку к тому, чтобы испортить ей жизнь. Что это именно школа прицепила к ней ярлык «серой мышки», из-за которого на неё странно смотрели, когда она говорила с Олесей, и который она больше не хотела носить… Полина сама не заметила, как оказалась на подоконнике женского туалета, глядя нечитаемым взглядом на грязную стену впереди нее и куря в приоткрытое окно. Раньше она никогда себе такого не позволяла – туалет для учителей и учеников был общим, и в любой момент туда могла заглянуть какая-нибудь Тамара Александровна. Но сегодня Полине было наплевать. Её саму пугало то равнодушие, с которым она размышляла о собственной судьбе. Предательство Олеси, казалось, переломило её напополам, оставив лишь «до», когда она была способна вызвать в себе эмоции, и «после» - серое, гнетущее, смысл которого был жирно перечеркнут Лаврентьевой. Эта глупая зависимость от нее уже прочно засела внутри, паутиной оплетая сердце, и теперь разорвать эту нить не мог никто – даже сама Олеся. Но это не значило, что Полина могла простить ей всё. Бывает и так, что мы продолжаем любить человека, вне зависимости от обстоятельств, но простить его за что-то уже не можем. Так жены великих диктаторов шли за ними, прикованные к ним прочными цепями брачной клятвы, в то же время ненавидя всю пролитую ими кровь. Аналогия, впрочем, была неудачной: Олеся не была диктатором, она была лишь слабой, поломанной, никому ненужной девочкой, скрывающейся за маской неприкасаемой стервы; да и Полину с ней ничего не связывало, кроме её собственных чувств… И, тем не менее, она знала, что пойдет за Олесей в любое место, куда та захочет, станет её тенью, если та попросит, прикроет ей спину, если будет нужно, но не простит. В её жизни было слишком много предательств, чтобы осознать одну простую истину: второй шанс всегда оборачивается третьим, а третий – четвертым. Зажав сигарету двумя пальцами, большим и указательным, Полина в последний раз затянулась, с изощренным мазохизмом наслаждаясь противным вкусом фильтра на языке. Ей нужно было почувствовать эту горечь, вызвать в себе хоть какие-то эмоции, пусть ими было бы даже отвращение… Но нет. Внутри всё так же была абсолютная, непробиваемая пустота. Она хотела бы заплакать. Правда, хотела бы, потому что это бы значило, что она всё еще способна чувствовать хоть что-то… Ведь грусть имеет свойство проходить, а любая боль – притупляться. Кому как не ей, к своему стыду с каждым днем всё меньше помнившей лица родителей, было не знать об этом? Но боли не было, как и слез, а пустота – она на то и пустота, чтобы её невозможно было «залечить», ведь она не плохая и не хорошая, а абсолютно нейтральная. Правильно говорил какой-то там философ, что бояться надо не злых, а равнодушных людей – на подкорке сознания Полина сейчас боялась саму себя. Что ж… Оставалось лишь смириться, что лимит слез у нее исчерпан на всю жизнь, и ничто уже не будет способно ударить по ней так же сильно, как смерть родителей или предательство Олеси. Щелчком Полина выкинула окурок в окно, безучастно наблюдая за его падением. В тот момент, когда белая палочка пропала из виду, её окутала беспомощность – перекур в туалете оказался лишь временным затишьем, а не панацеей равнодушия, как ей казалось буквально минуту назад. Но что теперь? Когда сигарета докурена, а состояние проблем всё то же? Она не могла оставаться в туалете весь час, грызя саму себя глупыми раздумьями. Но и при одной только мысли, чтобы выйти – снова вернуться туда, в эту толпу чужих ей людей, смотреть на их лица – её затошнило. Полина почувствовала подступающий к горлу комок – первый признак панической атаки, вызванной чертовой неопределенностью. Причем, эта неопределенность была отлична от непредсказуемости Олеси. Она не была захватывающей и волнующей, а скорее подавляющей разум и пугающей, и единственным сходством ощущений была дрожь в коленках. Сосредоточив свой слух на происходящем снаружи, Полина пыталась понять, не закончилось ли всё уже. Это было её самой большой надеждой – услышать полную тишину в коридоре, нарушаемую лишь звуком скольжения по полу швабры уборщицы. Тогда она могла бы относительно спокойно выйти, нет, выбежать из туалета, не остановленная никем, и выдохнуть, как только она бы оказалась на улице. Но её надеждам, конечно же, оправдаться суждено не было – судя по всему, Полина провела на подоконнике не более пятнадцати минут, хотя по ощущениям эти минуты длились как час. Из коридора продолжал доноситься фоновый шум, который, как известно, был неизменным спутником больших сборищ людей, даже если никто и не разговаривал. Всё равно скрип стульев, шевеление, да даже дыхание – все эти звуки становились невероятно громкими, когда их одновременно издавала толпа. Но внимание Полины, конечно же, привлекло не это. Не это заставило её подпрыгнуть на месте и чуть не свалиться с подоконника, с трудом удержавшись благодаря тому, что она уцепилась за оконную раму. Её слух всегда концентрировался на Олесе, из-за чего она часто пропускала реплики других, но в этот раз не только её внимание было сосредоточено на Лаврентьевой. Вся толпа внимательно слушала Олесю, потому что это она стояла на сцене и читала Есенина. Блять. Все собственные мысли о вечном равнодушии сейчас казались Полине полной глупостью – как можно оставаться равнодушной, когда Олеся вообще присутствует в твоей жизни? Даже если она больше никогда не скажет ей и слова, всё равно один звук её голоса будет вызывать в ней вихрь чувств и заставлять мурашки бежать по коже. Подоконник неожиданно показался жутко неудобным, а её нахождение в туалете – бессмысленным и ребяческим. Ведь её сердце знало, что её место сейчас не здесь, а там – снаружи, где она может смотреть на ту, что убивала её, но и в то же время поддерживала в ней жизнь. И Полина поддалась. Спрыгнула с подоконника, трясущимися руками нашарила в сумке жвачку и закинула в рот – хоть из него не будет куревом вонять, в два шага преодолела расстояние от окна до двери и нажала на ручку. Дальше дверного проема она не двинулась, но и появления её никто не заметил. Все были слишком сосредоточены на происходящем на небольшой сцене: кто бы мог подумать, что сама Олеся Лаврентьева срывающимся голосом будет читать перед всеми стихи Есенина? Никто не заметил её, кроме самой Олеси, конечно же. Полина с удивлением наблюдала, как в узнавании расширились глаза девушки, как она сбилась на последней строчке второй строфы, набирая в рот побольше воздуха, чтобы придушенно проговорить последние два слова, как на её лице появилась отчаянная, пропитанная горькой надеждой улыбка… Это снова была другая Олеся – такой Полина еще её не видела – но это не было маской, а всего лишь еще одной, неисследованной пока её гранью. И Полина смотрела на нее, пожирала глазами, пытаясь запомнить вот такой – живой, настоящей, признающейся в своей постыдной слабости перед всей школой. Олеся, не отрываясь, смотрела прямо на нее, глаза в глаза. Значило ли это, что и читала она для нее?.. Мне бы только смотреть на тебя, Видеть глаз златокарий омут, И чтоб, прошлое не любя, Ты уйти не смогла к другому. Нелепый, никому непонятный акцент на слове «златокарий», подтвердил – да, для нее. То, как нежно Олеся произнесла это слово, снова зарождало глупую, предательскую надежду в груди, от которой, как Полине казалось, она окончательно сегодня избавилась. Но нет – вот она, снова, как послушная псина, возвращается к неуравновешенному хозяину, который то бьет, то ласкает. Она знала: сейчас, в данную секунду, пока Олеся всё еще признается ей в своей вине, она не сможет ничего сделать, и поэтому позволила себе расслабиться, окунуться в обуревающие её чувства и впитывать каждую эмоцию на лице девушки. Поступь нежная, легкий стан, Если б знала ты сердцем упорным, Как умеет любить хулиган, Как умеет он быть покорным. Всё внимание Олеси было сосредоточено на ней. Любой другой бы давно почувствовал себя некомфортно под настолько пристальным, немигающим взглядом, но Полина лишь плавилась под ним, захлебываясь от переполняемой её нежности. Оставалось лишь удивляться, как остальные всё еще не заметили, что Олеся смотрит только в одну точку, что никто не обернулся и не округлил глаза в удивлении, обнаруживая, кому Лаврентьева читает такие несвойственные ей строфы. Наверное, все просто решили, что она следует «первому правилу хорошего чтения стихов» Тамары Александровны, заключавшемуся в том, чтобы выбрать одного человека и смотреть на него на протяжении всего прочтения. Я б навеки забыл кабаки И стихи бы писать забросил, Только б тонко касаться руки И волос твоих цветом в осень. Когда Полина окончательно убедилась, что Олеся действительно читала для нее, пусть ей и до сих пор не верилось, её прошибло осознание, как же точно подобрано стихотворение. Помимо совпадений с глазами и волосами (похоже, для Олеси, как и Полины, цветовой ассоциацией с осенью являлся коричневый, а не красный или рыжий, как у большинства), намека на обещание измениться, стать лучше в каждой строке, сам факт того, что это был Есенин, вызывал приятную слабость в ногах. У нас есть свойство думать, что люди не запоминают касающиеся нас мелкие детали. Часто это действительно так, но не тогда, когда этот человек важен для тебя – и Олеся доказывала это, не забыв их разговора про маму. Значит… Полина важна для Олеси? Полина нужна ей? Я б навеки пошел за тобой Хоть в свои, хоть в чужие дали... В первый раз я запел про любовь, В первый раз отрекаюсь скандалить. Последнюю строку Олеся буквально прокричала, вызывая прошедший по зрительному залу удивленный гул, и окончательно подтверждая все предположения Полины о том, почему она читала это стихотворение. Олеся давала ей обещание, но еще… Еще она просила второго шанса. В котором Полина ей еще тогда, в туалете, мысленно – еще до того, как Олеся вслух попросила о нем – отказала. И именно это понимание снова возвело стены между сердцем и разумом, не давая ей окончательно утопить себя в нежности и ложных надеждах, не давая наделать глупостей, того, о чем она позже жалела бы. Да, Олеся сейчас на виду у всей школы признавалась ей… А в чем она, собственно, признавалась? Было ли это простым детским «я больше не буду»? Или, всё же, чем-то большим? Эта недосказанность не давала Полине окончательно сдаться, поверить. Неопределенность хороша лишь в небольших количествах, но потом она начинает приедаться, пленкой горечи оседая на сердце. Если с Олесей всегда всё так – непонятно, неопределенно – то зачем ей всё это? То состояние, в котором она находилась буквально десять минут назад, вернулось к ней, с новой силой стучась в разум скептическим «зачем?». Осознание бессмысленности происходящего пугало, но и в то же время помогало определиться с решением. Которое было явно не в пользу кидающей её из крайности в крайность Олеси. Уж лучше она будет страдать издалека, чем вот так, с четким пониманием того, что её могут уничтожить в любой момент. Да, Полина устала от неопределенности. В то время как все, словно очнувшись, единодушно захлопали Олесе, Полина тихо, без лишнего шума, развернулась и покинула зал. Она не видела, как улыбка сползла с лица Олеси, как глаза её наполнились слезами, и одна слезинка, не выдержав, сорвалась и поползла по щеке, вызывая смешки и перешептывания среди зрителей. Не видела, как та, замерев на месте, беспомощно провожала её глазами. Полина не видела, потому что она снова пустилась в бег, стремительно покидая на долю секунды давшее ей надежду, но теперь – снова – такое ненавистное помещение. Убегая от Олеси, она так же убегала и от себя, возвращаясь в годами выстраиваемую клетку из собственных принципов. Ведь бегство – это еще не обязательно свобода.