Ва-Банк

Что ты делаешь, когда начинаешь давать себе надежду, вводить себя в заблуждение, думая, что когда-нибудь всё может быть хорошо или, если не хорошо то, по крайней мере, лучше, чем сейчас? И что делать, когда это «когда-нибудь» приходит, и всё становится хуже, чем ты даже позволял себе представить. Внезапно нет никакого плана, и ты просто в свободном падении сквозь пространство, когда ни за что не можешь ухватиться, как Алиса, падающая в кроличью нору, лишённую света, но без очаровательного белого кролика, и этому нет конца, потому что единственное окончание, о котором ты мог думать, исчезло, и всё, что остаётся, — неизбежная чёрная дыра. Блейн задаётся вопросом, сколько времени можно прожить в чёрной дыре, не задохнувшись. — Блейн, я пошутил, — голос Курта резкий и раздражённый, и от этого Блейн не чувствует себя лучше. Андерсон отворачивается, чтобы Курт не мог видеть, как он стирает следы слёз со своих щёк. — Блейн, давай, скажи что-нибудь! — снова пробует Курт, и Блейн задумывается, выдаётся ли лёгкое безумие в его словах, или Курт решил в течение этих пяти минут позаботиться о его чувствах. Потому что тогда это были бы освежающие отклонения от норм. — Блейн? — Курт злится, и Блейн знает, что он сейчас закатывает глаза. Потому что Блейн глуп. Он всегда был так глуп, и поэтому он никогда не заботит Курта, который знает и видит это. Потому что Блейн идиот и всегда им будет. — Не мог бы ты хотя бы посмотреть на меня? Нет, он не станет. Потому что, если он посмотрит на Курта, то снова начнёт плакать и будет выглядеть ещё большим идиотом. — Прекрасно, — Курт фыркает, и наступает длительная пауза, во время которой Блейн смотрит в окно и изо всех сил пытается не сломаться. Тишину прорезает шум металлических колёс, гул светильников и шаги медсестёр и врачей, разносящих лекарства и еду. После операции прошло уже три дня, и это был первый раз, когда Блейн может увидеть его, не из-за врачей или графиков, а потому что Блейн не мог даже допустить мысль о том, чтобы увидеть Курта после того, что произошло. И даже сейчас он всё ещё глотает слёзы, потому что он всё ещё восстанавливает равновесие после того, как земля ушла у него из-под ног. Он был так глуп. Он думал, что Курту не всё равно. Когда Курт спросил Блейна, кто он, тот внезапно почувствовал, что всё вокруг рассыпалось на части. Как одна из тех стеклянных фигурок, которые Блейн ребёнком видел на ремесленных ярмарках, куда его водила мать, прежде чем стала так погружена в свою работу. Настолько маленькая и изящная, иногда несовершенная из-за мелких пузырьков, попавших в стекло, и из-за этого спрятанная в углу стенда, но по-прежнему сверкающая. Однажды Блейн свалил одну из-за того, что он, юный, неловкий и слишком нетерпеливый, прикоснулся. Он помнит, что это была маленькая птичка на ветке. Осколки, всё ещё ловящие солнечный свет, были рассыпаны по всему полу. Мать тогда ударила его по руке за то, что он не послушался её, и потащила прочь, но, когда ты так юн, даже выговоры матери не делают так больно, как вид разбитого стекла, мерцающего на земле, заставляя слёзы жечь глаза. Сейчас было так же, только теперь он держит осколки в руках. Они режут его кожу, заставляя его истекать кровью, пока он пытается склеить их вместе, плача, несмотря на то, что медсёстры пытались уверить его, что всё будет хорошо. И затем Курт закатывает глаза и, хрипя, говорит, что он пошутил, что по-прежнему целая птичка сидит на своей ветке. Блейн просто хватает воздух, который режет, жжёт и душит, и не может этого сделать. Наконец, Курт говорит снова, и его голос очень тих. — Я прошу прощения. Но Блейн не знает, не врёт ли он. Он даже не знает, почему он всё ещё здесь сейчас. — Счастлив? — спрашивает Курт. — Нет, — ворчит Блейн, скрещивая руки на груди и решительно глядя в окно. — Ох, давай… — Курт, — перебивает Блейн. — Не надо. Курт вздыхает и утыкается в свою подушку. Наконец, Блейн со стоном обхватывает голову руками. — Почему ты так поступаешь со мной? Курт не отвечает. И Блейн всё ещё не может посмотреть на него. — Я просто… Я не понимаю, — шепчет он, зная, что его голос звучит жалко. — Я имею в виду… Это была твоя первая мысль, когда ты очнулся после операции? «Интересно, как я могу поиметь Блейна сегодня?» — Нет, — бормочет Курт в подушку. — Правда? — Блейн слышит, что его голос становится громче и тоньше, и пытается избавиться от кома в горле. — Ты думал, я буду смеяться, Курт? Когда ты вдруг просыпаешься и не узнаёшь меня? Это повеселило тебя? — он встаёт, запуская пальцы в волосы и глядя куда угодно, кроме Курта, всё ещё застрявшего в своей постели. — Знаешь… я в курсе, что тебе всё равно, что тебе плевать на меня, но я люблю тебя. Это так. И… и ты представляешь, насколько это… это больно, думать, что… что… Блейн опускает руки на подоконник и смотрит наружу. — Как бы ты себя чувствовал, если бы твой отец, очнувшись после сердечного приступа, не узнал тебя, а? — шепчет он. — И… и ты… Курт заговорил мрачным голосом: — Если бы ты на самом деле слушал меня, ты бы знал, что моя память не могла… — Мне плевать! — кричит Блейн, и Курт откидывается обратно на подушки, бледный, худой и выглядящий действительно испуганным. — Ты знал, что я не знаю этого! Ты знал! Ты пытался что-то сделать? Какой смысл? — Я… — начинает Курт, но теперь Блейн не может остановиться, все накопившиеся слова вырываются, и он не может с этим ничего поделать, не сейчас, когда плотину снесло и вода затапливает весь мир. — В этом вообще был смысл, или ты сделал это просто ради развлечения? Боже, Курт, ты такой чёртов эгоист, и я не могу выдержать это, господи, как ты можешь так поступать с людьми, я не понимаю! — он отрывает глаза от лица Курта, пытаясь сдержать своё рациональное «я», которое кричит ему не расстраивать Курта, не тогда, когда он так выглядит. Но даже простого выражения лица Курта достаточно, чтобы напомнить Блейну, что он хочет кричать, вопить и топать ногами от явной несправедливости происходящего, но он не может. Не сейчас. Блейн делает дрожащий вдох, поводит плечами и смотрит на одеяло Курта, как будто там жирным чёрным маркером должно быть написано, что он должен делать. Его голос звучит мягко, но уверенно: — И я… я пытался, знаешь? Но это действительно тяжело, когда всё, что ты делаешь, — это просто берёшь и берёшь, и берёшь от людёй, а потом поступаешь так, будто это ничего не значит, и это настолько сбивает с толку, и я не знаю, как себя вести… — Ну и что ты собираешься с этим делать? — прерывает его Курт, и Блейн вдруг понимает, насколько уязвимым тот выглядит — тёмный силуэт с широко распахнутыми глазами на фоне подушки. По крайней мере, сейчас он выглядит лучше, чем когда Блейн впервые увидел его: глаза ярче, цвет вернулся к его губам и щекам. Но всё это кажется таким мёртвым сейчас. Бабочка полностью сформировалась, но по-прежнему сохнет на солнце, не может летать и так легко разбилась. — Ничего, — шепчет Блейн. — В этом проблема. И Курт улыбается, движение затрагивает только его губы. Блейн вздыхает и садится обратно, ожидая чего-то, имеющего смысл. — Пожалуйста, можешь сказать почему? — он звучит слишком старым даже для собственных ушей. — Мне нужно знать. Улыбка исчезает, и Курт тяжело моргает, поворачивая голову настолько, насколько способен. — Я думаю… — шепчет он. — Я думаю, мне просто нужно было увидеть… что ты будешь делать. — И почему… почему? — спрашивает Блейн. Курт, живой и настоящий, пристально смотрит на него, но проблема в том, что теперь Блейн понимает, что может разлюбить. Пока что это не так, но он вдруг осознаёт, что не все романы могут длиться бесконечно, не все томления сердца будут тянуться вечно. И пока он не может решить хорошо это или плохо. И Курт говорит: — Ты заплакал из-за меня. Блейн не часто плачет. Много лет назад он перестал видеть в этом смысл. Он не знает, почему внезапно стало казаться, что он не может остановить слёзы. По дороге домой этим вечером Блейн понимает, что уже простил Курта. На самом деле Курт смог дать ему причину, неважно, насколько расплывчатую. Вполне достаточно того факта, что Курт может объяснить хотя бы самому себе, почему он это сделал. Идея, что Курт мог сделать нечто подобное, нечто настолько жестокое, тем более по отношению к Блейну, немыслима. Блейн всё ещё отходит от того факта, что Курт сыграл с ним такую шутку, притворился, что не помнит его, пусть и только на секунду. И всё же он сделал это не случайно. И Блейн знает, что у Курта должна была быть действительно веская причина. Потому что Курт делает так много вещей без мотива или, по крайней мере, даже не признаётся себе, что на то есть причины. И от того факта, что у него есть основания, чтобы так легко навредить Блейну, становится лучше. Потому что, если у Курта есть причина, то ему не так легко сделать Блейну больно. — Почему это так важно? — спрашивает Блейн после недели размышлений. Курт, лежащий в постели, только переехал на лечебный этаж и час был на физиотерапии. Блейн может точно сказать, что сейчас Курт уставший: конечности тяжёлые, лицо расслабленное после перенапряжения. Блейн считает это лучшим временем для визитов, после терапии Курт становится мягким, усталым, спокойным. Ему становится лучше, он бодрствует в течение более длительного времени, чем после операции, и Блейн любит эти моменты, когда он может просто посидеть в кресле и поговорить с Куртом. Курту это необходимо, пусть он только закатывает глаза или вздыхает, или улыбается в ответ, но это всё, что нужно Блейну взамен. Может, он может разлюбить, но не сейчас. Курт смотрит на него, приподнимая бровь. — То, что я плакал, — уточняет Блейн. — Почему важно, что я заплакал? Курт переворачивается на бок — разрез около его макушки хорошо заживает, поэтому теперь ему разрешено свободно двигаться. Он кладёт руку под голову и смотрит на Блейна с любовью. — Ты мог бы уйти, — наконец говорит он мягко и невнятно. — Когда ты подумал, что я… я не помню тебя, ты начал плакать и… пытался сказать мне, кто ты, и… и ты сказал правду. Ты мог солгать — сказать, что ты был моим парнем или что-то ещё. — Я не стал бы этого делать, — перебивает Блейн, но Курт продолжает. — И… я думаю… я задавался вопросом, уйдёшь ли ты. И мне… мне нужно было посмотреть, сделаешь ли ты это. — Я думал, мы уже установили, что я не уйду, — напоминает Блейн мягко. Курт пожимает плечами. — Люди дают обещания, которые они не могут сдержать. И Блейн знает, что Курт имеет в виду себя. Потому что как он может доверять кому-то ещё, когда знает, на что способен человек? — Тебе станет лучше, если я… если я выпишу тебе чек? И ты мог бы оплачивать всё сам? Тогда у тебя были бы деньги, и ты мог бы не волноваться по поводу моего… ухода, — говорит ему Блейн. Курт хмурится немного, изо рта вырывается печальный вздох. — Нет, — шепчет он. — От этого мне не станет лучше. — Почему нет? — спрашивает Блейн. И Курт отводит взгляд и шепчет так тихо, что Блейн не может быть уверен, правильно ли он расслышал. — Я всё ещё могу потерять тебя. Блейн чувствует, что его брови поднимаются от удивления, и рот изгибается от недоумения. И сейчас всё снова стало запутанным и расплывчатым. — Почему это важно? Глаза Курта ищут его, яркие, ясные и горящие от волнения. — Пожалуйста, не заставляй меня говорить это, — умоляет он. Поэтому Блейн не просит. Ещё неделя и Курт дома. Дома. Потому что по некоторым причинам это понятие больше не кажется таким неподходящим. Потому что даже если Курт не может этого сказать, слова до сих пор повисли между ними, как роса на паутине, нежная, хрупкая, но сверкающая. Последние несколько недель казались Блейну сном. Он знает, что это клише, но не может по другому это описать. Всё размыто в его уме, частично запомнившиеся обрывки разговоров, часы сжавшиеся вместе и смешанные, бегущие, как капли чернил по бумаге. Он подозревает, что много этого времени было потрачено на слёзы. Он позволил себе плакать. Больше, чем за все прошедшие годы. Сначала с болью, затем с замешательством, и затем немного больше, потому что он так долго не позволял себе плакать ради плача, и он чувствует, что вентиль открыт, и он не может остановиться, не сейчас, когда в его горле хлюпает и глаза практически заплыли. Блейн помнит, что когда был ребёнком, его учили, что маленькие мальчики не должны плакать. Только маленькие девочки. Как будто маленьким мальчикам не может быть так же больно. А вскоре и маленьким девочкам сказали не плакать. Он думает, как ужасно, что все должны говорить, что плакать нельзя. Как будто это преступление. Возможно, люди были бы менее взвинчены, если бы могли выплакаться, не стыдясь своих слёз. Он упоминает это в первую ночь после возвращения Курта, когда тот ест суп, решая судоку, потому что Блейн уверен, что Курт поймёт. Курт долго молча смотрит на него, прежде чем поставить тарелку и раскинуть руки. Блейн приподнимает брови и подвигается на несколько футов ближе. — Курт? — Да? — Что ты делаешь? — Предлагаю тебе объятия. — Почему? — Потому что, возможно, если бы люди обнимали друг друга, всё было бы намного проще. Блейн может почувствовать, как на его лбу от беспокойства появляются морщинки, прежде чем он осторожно движется к Курту в руки. Это забавно, потому что сейчас Курт чувствует себя намного сильнее его. Курт всегда был сильнее. Блейн знал это с самого начала. Курт принимает Блейна в объятия, и на этот раз хорошо побыть бабочкой. Он, тёплый и твёрдый, рядом с Блейном. Андерсон тянет его и переворачивает, чтобы они легли вдоль дивана, Блейн зажат между Куртом и спинкой. Он может чувствовать сердцебиение Курта под своими кончиками пальцев, непрерывный тук-тук, словно музыка. Курт кладёт подбородок на макушку Блейна. Будущее, как это, упаковано в красивую бумагу и с бантом на верхушке. —Курт? — спрашивает Блейн, немного помолчав. — Да, Блейн? — Что это? — Объятие, Блейн. — Это всё? Курт долго не отвечает, но крепче сжимает руки, держа их немного ближе. Наконец, он вздыхает, его грудная клетка поднимается и опускается рядом с Блейном. — Я не знаю. — Ладно, — говорит ему Блейн. — Ладно? Блейн позволяет себе улыбнуться, прикоснуться к его лицу и протягивает руку, чтобы погладить кисть Курта. — Мы с этим разберёмся. «Я люблю тебя, Курт Хаммел», — говорит себе Блейн этой ночью, потому что ему необходимо это услышать. Он должен это сказать, чтобы убедить в этом самого себя, и он знает, что это хорошо, потому что эти слова не оставляют привкуса пепла во рту. Впервые он позволяет себе задуматься, думает ли Курт о нём так же. Проблема с разъяснением их отношений заключается в том, что всё меняется. Всё меняется, когда Курт отправляется на первую лучевую терапию. Потому что всё вдруг начинается сначала. Потому что ничего не заканчивается. Неважно, как долго они пытаются обмануть самих себя. Блейн знает, что должен вернуться на работу. Он много пропустил, и его начальники начинают злиться. Он ненавидит это. Он ненавидит, что должен вернуться в небольшой привилегированный мир с хорошими зарплатами, хорошими квартирами и большими страховыми полисами, пока Курт сидит дома, пытаясь восстановиться, пытаясь снова связать свою жизнь. Блейн ненавидит, что не может больше присутствовать в больнице, пока Курт на лучевой терапии. Он хочет этого так сильно, что может почувствовать, как тело пытается оторвать его от стола и понести в больницу, домой, к Курту, где он и должен быть. Но Блейн не идёт и каждую ночь, приходя домой, он видит, что Курт выглядит всё более измождённым. Каждая процедура занимает всего несколько минут, пока Курт лежит там под лазером. И хотя онколог настроена оптимистично, это не мешает Блейну волноваться, и он не может остановить изменения в Курте. Хаммел говорит ему, что это всего на три недели. Три недели ежедневно, и с этим будет покончено. На четвёртый день Блейн просыпается посреди ночи от внезапной вспышки света в ванной. Он поднимается с постели, трёт глаза и находит Курта, сидящим на полу в обнимку с унитазом. Лицо белое, тело покрыто потом, пока Курт избавляется от содержимого своего желудка. Блейн сидит рядом с ним, протирая лоб прохладной тканью и придерживая его за плечи, чтобы он не упал. — Ты должен вернуться в постель, — хрипит Курт, цепляясь за плечи Блейна и кладя голову на его тёплую обнажённую грудь. — Тебе завтра на работу… — Это не имеет значения, — говорит ему Блейн и отворачивается, поскольку Курт дёргается вперёд и блюёт желудочной кислотой, а после Андерсон вытирает лицо Курта салфеткой. — А это имеет. Он ждёт, пока проходит десять минут с последнего приступа рвоты, а потом снимает с Курта прилипшую к коже рубашку, протирает его тёплой водой и помогает прополоскать рот. Курт слабый и практически спит. Блейн знает, что это упрощает дело, что Курт слишком слаб сейчас, чтобы бороться с попытками помочь, но всё же он ненавидит это. Он помогает Курту выйти из ванной и ведёт его к своей постели, а не обратно на диван. Блейн укрывает Курта и убирает волосы со лба. Глаза Курта по-прежнему закрыты, но он медленно поднимает руки, хватая Блейна за талию и притягивая его слабо. Блейн позволяет увлечь себя на кровать, к Курту, кожа к коже, сердцебиение против сердцебиения. — М-м-м, — бормочет Курт, скрывая своё лицо у шеи Блейна и опаляя горячим дыханием его ключицу. — Ты придурок. Блейн улыбается, рукой обхватывая затылок Курта, внизу, справа, где его волосы были обрезаны перед операцией. Он крепко держит его. — Почему я придурок? — спрашивает он с лёгкой усмешкой. Он может почувствовать улыбку Курта на своей коже. Когда тот сонно отвечает, слова сливаются в нагромождение согласных, прежде чем он впадает в бессознательное состояние. — Потому что заставляешь меня влюбляться в тебя. Что ты делаешь, когда начинаешь вводить себя в заблуждение, думая, что когда-нибудь потом всё будет хорошо, и если не хорошо, то, по крайней мере, лучше, чем сейчас? И потом «когда-нибудь» наступает и все становится более невероятно, чем ты мог себе представить. Плана нет, но это больше не имеет значения, потому что, если ты вдруг будешь падать, есть кто-то, кто поймает тебя.