Ты не представишь.

"Ау-у" - звала тишина. Вокруг было громко, но каждый звук топ в толще глухой горячей воды, которая окружила меня. Меня нет, меня убили. Снова громыхнула сумка, когда я какими-то судьбами добрался до дома. Она зацепилась за порог и пролетела до первого косяка. Потом врезалась в него, и обиженно осела, опустив уши-ручки. Черная ткань съежилась в складку, словно сумка расстроилась и приуныла. Я уставился на нее так, будто она заговорила. Что же я так с ней? Она-то всегда со мной, мой единственный друг, не порвалась еще ни разу, как бы сильно я ее ни швырял, какие бы тяжелые вещи ни клал в нее. Я растерянно подошел к ней, опустился на колени и бережно взял черное "ухо" - ручку. Сумка словно расправилась, разогнулась и посмотрела на меня блестящими глазами-собачками, которые сошлись посредине молнии. В квартире было темно, свет я не включал, а дверь так и не закрыл, так что нас - меня и сумку - освещала подъездная лампа. Я не знал что делать, почему так... больно. Я растерянно гладил сумку, цепляясь пальцами за лямки, благодаря которым ее можно было носить как рюкзак. Она вообще хорошая, в ней много кармашков, в которых всегда можно найти завалявшуюся мелочь, когда та особенно нужна. А если надеть сумку на спину, то зимой не так холодно - греет. Сумка заботилась о своем жестоком хозяине, как позволяли ей ее сумкины силы, стоически переживала все удары судьбы, зная, что я злюсь не на нее. Такое ощущение, что она даже жалела меня. Нет, я не хотел думать, что она живая. От мысли о том, что это не так, становилось только легче, потому что обращаться с живым существом так, как я обращаюсь с сумкой - бесчеловечно. Я-то знаю. Я знаю. Вот опять. Что бы ни случилось, о чем бы я ни думал, мысли все равно, поздно или рано, быстро или медленно - все равно вернутся назад. Туда, куда я пускать их совсем не хочу. Договорился об отпуске, чтобы я тоже поехал. Это настолько низко, что я даже не знаю, что на его месте можно сделать еще более подлое, чем это. Да если бы я! Если бы я так ранил человека, как ранил он, да я бы вообще забился со своей новой любовью в самый дальний угол земного шара, только чтобы не напоминать ни ему, ни себе о своей вине! Только чтобы все поскорее закончилось, затянулось, заросло. Да я бы не то чтобы фото в журнал, я бы мимо камер наружного наблюдения боялся пройти под руку с ней. Я бы каждую ночь вспоминал о своей ошибке и думал о том, как можно сгладить свою вину. Каждый раз приходил бы к мысли о том, что самое лучшее - это просто исчезнуть. Но все равно снова и снова думал бы об этом. Даже не чувствуя ничего к человеку, тяготился виной. Он же - тайфун. Самодовольный и дерзкий. Как там он сказал? "Я сделаю это, потому что так хочу"? Он сам себя называет Великим и Божественным, у него нет ничего, что могло бы понять и почувствовать боль, и это меня обжигает больше всего. Как он может врываться в мою жизнь? Как он смеет дергать меня на какие-то там источники? Как там говорят?.. Соль на рану - это не то. Он хочет нанести новый удар, втоптать в грязь и посмотреть, как я корчусь, как когда-то смотрел и получал наслаждение от моей ревности. И сейчас он надеется на ревность, я знаю. Будет трахать ее ночами, а по утрам бросать на меня взгляды и мягко утешительно улыбаться. Скорее всего, ему будет меня жалко. Да, он будет жалеть меня, несчастного и одинокого. Но мне его жалость отвратительна. Потому что ему не будет ни капли совестно. Я похож на призрак, меня убили. Зачем переживать из-за того, что прошло?.. За каких-то два года я поседел. Я не знаю, как это произошло, но знаю, что случилось это тут, в до сих пор пустой обветрено холодной квартире, по которой гуляет жутковатое эхо моего дыхания и позвякивания пряжек на сумке. Я до сих пор глажу ее, но не как кошку, а как друга, которого обидел и теперь прошу о прощении. Никогда не буду больше ее швырять. Я неделями маялся здесь, забрав документы из Мицухаси и жил практически на одной воде из-под крана. Мне не хотелось выходить наружу, и, хотя было лето, я все время мерз, мылся только холодной водой (горячую отключили за неуплату). Когда я более-менее продрал глаза и нашел телефон с сотней пропущенных вызовов от брата и пары приятелей - решил прогуляться. Вот тогда-то я и подошел к зеркалу, увидел свое отражение и вскрикнул, сев на пол. Снова и снова глядя в него, я не мог узнать себя. Я до сих пор всегда вздрагиваю, если случается краем глаза зацепиться за свое отражение в зеркале. Я даже обесцветил себе волосы на старой фотке в фотошопе, только чтобы убедиться, что я - это я. Но с экрана на меня по-прежнему смотрел какой-то другой человек, с которым я не имею ничего схожего, даже белые волосы там как-то задорно топорщатся, а у меня они длиннее, и поникли они, словно и их я чем-то обидел. Мой мир сузился до микроскопических размеров, брат не сможет расширить его, сколько бы он ни пытался. Я буду один в квартире. Я услышал тихий человеческий вой, который вырвался из груди без приказа и просьбы. Не о брате я думал, не на брата злился. Перед глазами стоял другой человек, выпивший из меня все соки. Кто он такой, чтобы жалеть меня? Он, наверное, даже попытается поговорить со мной, провести примирительную беседу. Потому что я выгляжу злобно и жалко, все во мне говорит, как мне плохо оттого что меня бросили. Я не хочу доставлять ему удовольствие видеть во мне боль и ревность! Но не поехав, я все равно заочно признаюсь и в том, и в другом. Я могу не поехать, никто не в силах меня заставить. Но нервная мысль заставляет вскинуться, подняться на ноги, закрыть дверь и включить свет, после чего развернуться и встретиться взглядом со своим зеркальным двойником. А потом прищуриться, вглядываясь и почти улыбаясь довольной улыбкой - я не выгляжу ни жалким, ни больным. Почему я обязательно должен показывать боль? Зачем демонстрировать ревность? Пусть и то, и другое есть, но знать об этом ему не нужно. Я могу показывать радость, и действительно радоваться, чувствуя его недоумение. Я могу притвориться, что влюблен в Хару - и действительно полюбить ее за то, что она подарила мне его разочарование. Я могу все. "Хорошо, я еду, - набрал я сообщение брату. - Только я приеду днем позже, нужно уладить кое-какие дела на работе". Я снова стоял на коленях перед сумкой, ухмыляясь про себя и представляя реакцию брата. Ведь я удалился громко хлопнув дверью, а теперь вдруг ни с того ни с сего решил ехать. У него, как он сам однажды сказал, мозги по швам трещат от моего поведения в последнее время. "Отлично! Акихико будет очень рад, он настаивал на том, чтобы ты ехал, - пришел ответ. - Ты должен быть благодарным за то, что человек помнит и любит тебя. Цени это, братик". Телефон выпал из рук и шмякнулся на пол. Я какое-то время снова тупо глядел на сумку, а потом, сквозь боль во всем теле, вдруг заметил, что ее глаза-собачки влажные. Я дрожащими руками вытер их, чувствуя влагу на кончиках пальцев, и удивленно моргнул. На ладонь упали теплые капли. Все тело затрясло, я попытался сдержать это, обхватив его руками, но меня колотило все больше и больше, а из глубин изодранной души рвался новый человеческий вой. Грудь свело судорогой, а глаза подернулись пеленой новых слез. С губ сорвался по-детски громкий всхлип. Я уткнулся лицом в сумку, как глупая женщина, воющая по ночам в подушку от не разделенной любви, и уже не чувствовал ни времени, ни сил жить дальше. Казалось только, что старая сумка понимает меня. И казалось еще, что она теплая и живая.