Талисман

There's a part in me you'll never know The only thing I'll never show MUSE

      23 июля 2011. Париж.       Микеланджело Локонте – странный человек. Он любит и умеет удивлять. Он обожает производить впечатление на окружающих. Он непредсказуем. Внезапен и неуловим, как порыв свежего ветра. Флоран всегда восхищался им и никогда не мог его понять. Теперь, кажется, может...       Сегодня пришла почта. Специальная посылка для месье Мота. Флоран дрожащими руками разорвал шуршащую обёртку – и достал папку. Ту самую, изрядно потрёпанную за два года спектаклей, со смятыми листами и немного порванной обложкой. Ту самую, с партитурами, которую Моцарт каждый раз вручал Сальери во время сцены в Опере. Ту самую, которую Сальери потрясённо просматривал, с замиранием сердца, забывая, как дышать, с нервной дрожью в похолодевших пальцах, потому что в его руках было чистое совершенство, сводящая с ума красота. Тогда, на сцене, Флоран очень долго тренировался, чтобы сыграть это потрясение убедительно. Сейчас – всё вышло само собой. Непослушные пальцы раскрыли обложку. Внутри всё те же нотные листы. Обычно они были пусты. Тогда, на сцене, они были пусты, лишь первые два занимали партитуры. Теперь все листы исписаны до боли знакомым почерком. Сколько раз Флоран вглядывался в эти ровные, уверенно нарисованные на бумаге буквы и не понимал ни строчки. Потому что раньше он пытался читать по-итальянски. Сейчас текст написан на французском. Целая папка с нотными листами, исписанными рвано, порывисто, то там, то здесь – следы потёкших чернил, смятые уголки бумаги, маленькие рисунки на полях...       Всё, что он делает – красиво. Стащить папку со спектакля на память – и заполнить её своими воспоминаниями. Так мог сделать только он. Микеланджело. Он наконец-таки раскрыл свои секреты. Вот они – его признания, его тайны. И Флоран забывает, как дышать, вчитываясь в неровные строчки; и Флоран до крови кусает губы, порывисто листая плотные листы – и от каждой новой страницы серая действительность будто взрывается на миллион осколков. Он задыхается, а реальность размывается перед глазами, потому что глупые слёзы невозможно удержать. Микеле… Вот значит что, Микеле… О, Микеле!

**** Дорогой Флоран! Caro mio Flow

      Обойдёмся без приветствий, это всё же не письмо. И единственная причина, по которой я пишу тебе всё это – бутылка крепкого виски. Я слишком пьян, и не несу никакой ответственности за эти строки.       Завтра вечером я буду далеко от Парижа. Возвращаюсь в Италию. Не навсегда, но очень надолго. В любом случае, с тобой, Флоран, мы точно больше не увидимся. Хотя я... И это к лучшему. Но я не могу уехать просто так, не попрощавшись, оставив тебя без объяснений.       Я кое-что должен тебе. Два с половиной года ты с поразительным упорством пытался сорвать с меня маску. Ты отчаянно хотел узнать, кто такой Микеланджело Локонте, раскрыть все мои тайны. Тебе это казалось таким важным, но я умею хранить свои секреты. Впрочем – к чёрту. Я уверен, что ты никому не расскажешь. И я могу тебе доверять. Нет, я не доверяю тебе, не надейся. Просто не хочу оставлять между нами никакой неясности. Неясность – это надежда. Ложная надежда, в нашем с тобой случае. Поэтому я всё-таки расскажу тебе о своем прошлом. Теперь можно, потому что теперь правда обо мне всё равно никому из нас не навредит. Уже поздно, и теперь всегда будет поздно. К счастью.*       Спасибо, кстати, что подал мне эту идею. Написать проще, чем сказать. Говорить о таком вслух я бы никогда не осмелился, особенно с тобой. Это слишком личное. Как исповедь, но ты не священник. А я, кажется, уже давно перестал верить в Бога. А бумага стерпит всё, даже моё прошлое. Доверять ей свои мысли мне не впервой. Правда, читатель у меня будет впервые. Хотя ты пытался читать меня и раньше, верно? Но свой дневник я веду на итальянском. А ещё сегодня очень подходящий вечер для откровений. Такой одинокий и холодный вечер. Впрочем, как и всегда здесь. За это я и ненавижу Париж. Но этот город всё же достаточно велик, чтобы два человека могли жить в нём и никогда не встречаться друг с другом...       Кажется Я помню, ты любишь красивые истории. Моя не из красивых. Но, надеюсь, тебе будет интересно. Потому что даже после всего того, что я с тобой сделал, ты продолжал повторять нелепое «Я люблю тебя!». Ненавижу эту фразу. Не-на-ви-жу. В жизни не слышал ничего глупее. Но ты слишком добрый, поэтому ещё веришь в неё, в любовь. Нельзя быть таким добрым. Люди пользуются чужой добротой – и делают больно, невыносимо больно.       А знаешь ли ты, что если бы можно было, я бы сказал тебе правду с самого начала. Я бы сказал тебе: «Не люби меня!». Потому что я давно никому не отвечаю взаимностью. Не способен. Я пуст внутри. Сгорел в своём собственном пламени. Меня называют Солнцем. Я не спорю. Это очень лестно и это, пожалуй, правильно. Если не забывать главного: солнце не только греет, оно обжигает. От него надо держаться подальше, иначе оно уничтожит. Ты забыл об этом, Флоран. Ты не понял, хотя я предупреждал. Ты тянулся ко мне так отчаянно – а я отвергал тебя. Потому что я не люблю, я позволяю себя любить. Мне так проще, а я слишком взрослый, чтобы что-то усложнять.       Я пуст внутри, но я сияю снаружи. Я могу вскружить голову кому угодно. Ну, у кого ещё есть такая улыбка – такая светлая и такая красивая, согревающая и лишающая рассудка? Я тренировался годы, чтобы она выглядела искренней. Я часами отрабатывал её перед зеркалом, чтобы она затмевала чёрную пустоту моих глаз. Я облизываю губы так часто, а потом улыбаюсь – чтобы все смотрели на мой рот, а не в глаза. Не нужно искать в них что-то. Не надо придумывать невозможное. В моих глазах ничего нет. А тот свет, который иногда в них видят, – всего лишь отражение моей улыбки. Фальшивой улыбки, но об этом никто не знает.       И никто ничего не знает обо мне. Но ты пытался. Я читал все эти вопросы в твоих глазах. У тебя было так много вопросов. Но следовало задать всего два: «Кто такая Синтия?» и «Откуда эти шрамы?». Что ж, кажется, пришла пора ответить…       Начнем с простого и по порядку. Да-да, Флоран, я люблю порядок, хотя кажется, что это не так…       Я знаю, каким меня все видят. Уверенный в себе покоритель сердец. Яркий, успешный, знаменитый. Мечта любой девушки. Но так было не всегда. У всех у нас есть детство и юность. И в свои юные годы я был обычным неудачником, которому чертовски не везло в любви. И почему корнем всех проблем в нашей жизни так или иначе становится любовная неудача?       Я был самым обычным подростком. Ничем непримечательная и далеко не модельная внешность. Худой, смуглый и застенчивый. Веришь? Я действительно был очень застенчив. Девчонки меня не любили, смеялись надо мной, называли Пиноккио. Из-за моей скованности (действительно, впадал в ступор и застывал как деревяшка), длинного носа и привычки приврать, чтобы показаться лучше, чем я есть на самом деле. Привычка, кстати, никуда не делась, просто теперь я научился врать намного лучше. Сейчас смешно, а тогда было до слёз обидно. К тому же, я-то девчонок любил. Я рано повзрослел и начал интересоваться женщинами. Кому-то и до двадцати лет всё игры да забавы, а я уже в четырнадцать заглядывался на красивых девушек. Но, увы, они не отвечали мне взаимностью.       Поэтому первый раз я поцеловался аж в шестнадцать. Позор для итальянца! Зато на всю жизнь запомнил и этот поцелуй, и то, что за ним последовало.       Лето 1989, Рим. Шумная вечеринка в какой-то квартире на окраине города. Мы что-то отмечаем, сейчас уже плохо помню, что именно. Я со школьными приятелями, а вокруг – толпа каких-то незнакомых людей. Нам весело, мы пьяны и мы счастливы. Для полного блаженства в этот вечер мне не хватает только девушки. И, как по волшебству, – она приходит. Красива, как Венера. Подходит ко мне и, не тратя время попусту, – целует. Я в ступоре, а она улыбается, берёт меня за руку и велит следовать за ней. Я едва успеваю спросить её имя. Её звали... А впрочем, неважно, как её звали. Я всегда называю её разными именами. Франческа, Розанна, Андреа. Какая разница, какое имя придумать той, которая ушла? Хотя, ты наверное, догадался, что я просто не помню... У меня отвратительная память на имена, ты же знаешь.       Она стала моей первой девушкой. Она отдалась мне звёздной ночью в странной комнате, стены и даже потолок которой были завешаны плакатами со схемами созвездий и нарисованными планетами. Она шептала мне что-то про бесконечность Вселенной, а я лишь мог рвано дышать, глядя в бездонно-синий потолок и видя, как на нём загорается моя собственная Сверхновая. Когда тебе шестнадцать и ты только что лишился девственности с космической красоткой – влюбиться так просто. И я влюбился. Утром я признался ей. А она рассмеялась мне в лицо и сказала, что ей на меня плевать. Она просто поспорила со своими подругами, действительно ли их Пиноккио окажется бревном в постели. Я не оказался, о чём она мне пренебрежительно сообщила. "А ты ничего...". Так звучала её фраза, и это был первый комплимент от женщины, который я услышал. Впрочем, оставаться со мной она, разумеется, всё равно не планировала. Она вышвырнула меня из своей жизни, а я долго не мог её забыть. Я рисовал её портреты, но её лицо всё время ускользало от меня. И тогда я решил запечатлеть её образ другим способом. Я хотел навсегда запомнить её. Потому что именно с этой девушки, пожалуй, всё и началось. Мое взросление. И осознание того, что в нашей жизни ничего не бывает навсегда.       Некоторые люди прячут воспоминания в старую коробку, кто-то рисует краской на стене, кто-то делает зарубки на дереве… У всех оно по-разному, когда тебя предают. Я, наверное, всегда был ненормальным, поэтому придумал свой оригинальный способ. Я решил делать насечки на своем теле. Всякий раз, когда любовь оказывалась фальшивой, всякий раз, когда меня предавали, всякий раз, когда я обманывался в своем доверии – я брал лезвие и делал очередную насечку. Чтобы запомнить, навсегда запомнить, как это больно. Когда тебя бросают – больно. Когда ты любишь, а тебя нет – больно. У меня очень нежная кожа. На внутренней стороне руки она у всех нежная. Ранка жжётся – и это отвлекает от мыслей. Это помогает запомнить, что любить кого-то глупо. Глупее только доверять.       Кому-то бы хватило одного, максимум трёх раз, чтобы усвоить этот урок. Но я всегда был плохим учеником, поэтому мне пришлось хорошенько его повторить. Repetitio est mater studiorum, как говорили древние и один мой профессор живописи… Я был безобразно наивен в пору моей беззаботной юности. Проще говоря, я был глуп и продолжал мечтать о несуществующем. О Любви. Я открывал перед людьми своё сердце и свою душу, пускал их в свою жизнь – а они продолжали меня предавать. И женщины, и мужчины. В предательстве гендерные различия роли не играют. Они смеялись и уходили, всегда уходили, забирая с собой частичку меня. А я отмечал их уход очередной кровоточащей раной, очередной отрезвляющей болью. Мои любовные истории навсегда запечатлены на моей коже. Как клеймо. Да, я был идиотом, но делай скидку на то, что мне было всего 16...17...18... Но к 19 я уже одумался. Кажется. Хочешь знать, сколько их? 12. Ровно 12 историй, 12 ошибок, 12 предательств и 12 росчерков лезвия по запястью. Не буду рассказывать тебе все, иначе мне не хватит ни чернил, ни терпения. К тому же, это слишком больно вспоминать о многом я уже не помню. Зато урок я всё-таки усвоил. Хорошо и надолго. Теперь на моей руке 12 шрамов как свидетельство моего идиотизма, которые я стыдливо прячу под цветными тряпками, а моё сердце навсегда закрыто для всех. Хватит растаскивать на части мою душу, я больше ею не делюсь. Самая большая ошибка – любить кого-то. Я устал ошибаться и разучился любить. Я встретил тебя слишком поздно… Зато ты никогда не станешь тринадцатым.       Её я тоже встретил слишком поздно. Синтию, думаешь ты? Нет, не Синтию. Хотя она тоже имеет к этой истории самое непосредственное отношение. Поэтому да, пожалуй, я расскажу тебе о Синтии. Ведь именно это волновало тебя больше всего, не так ли?       Кто такая Синтия?       Кто такая Синтия?       Кто такая, чёрт возьми, эта Синтия?       Я читал этот вопрос в твоих глазах так часто. Знаешь, я ждал, когда же ты задашь его. Я бы ответил, поверь. Но ты спрашивал совсем другое.       «Это твоя девушка?»       Нет.       «Это твоя жена?»       Господи, нет, конечно!       «Это твоя подруга?»       Уже ближе, но нет.       Она не моя девушка, не моя жена, не подруга и не родственница. Она – прости мне эти грубые слова – конченная сука. Но именно благодаря ей я всё ещё жив. Заботиться обо мне – это теперь её обязанность. Потому что это её работа.       Я знаю синьору Синтию Ламброзо 14 лет. Меня с ней познакомил мой отец. После того, как очень вовремя помешал мне повеситься…       Наверное, мне не следует это тебе рассказывать. Это неправильно. Мне слишком тяжело вспоминать об этом. Но ради тебя я, пожалуй, сделаю над собой усилие. Потому что ты достоин того, чтобы знать правду. Ты ведь хотел меня понять. Что ж, надеюсь, ты поймёшь...       Я очень люблю детей, ты знаешь это. А вот о том, что у меня самого когда-то тоже был сын, не знает никто. (И не должен знать!!! Это ясно?)       Девушку звали Виттория. Но, конечно, все звали её Вита. Надеюсь, твоих знаний итальянского хватает, чтобы понять, насколько это символично? Она стала моей жизнью. Из-за неё моя жизнь оборвалась… Но да, я, кажется, обещал по порядку...       Вита была очень красивой. И она была ненормальной. Или это я сделал её ненормальной? Не знаю. И теперь уже никогда не узнаю. Я влюбился в эту девушку до беспамятства. Мне было 22, я уже разочаровался в любви, был достаточно предан жизнью и научился разбивать чужие сердца. Ей было 18, она была свежа и невинна, как Джульетта, искренне верила в Любовь и видела во мне своего Ромео. Вита любила меня, а я любил свободу. Я собирался попользоваться ею – и забыть. Сказать ей "Ciao!" – и найти другую хорошенькую дурочку. Но – не вышло. Она забеременела. Я уговаривал её на аборт, но она не соглашалась. Она хотела меня удержать. Она думала, что теперь я не могу её бросить. Наивная. Вообще-то, я мог. И хотел. Мне было плевать и на неё, и на ребёнка, а у неё не было строгих родителей, которые бы взяли меня за шкирку и заставили нести ответственность за свой поступок. Так уж вышло, что Вита была сиротой. Зато родители были у меня. И я оказался достаточно глуп, чтобы представить эту девушку своей семье. А Виттория оказалась достаточно сообразительной, чтобы рассказать обо всём моей матери. Угадай, что было дальше? Возможно, ты слышал, что в Италии за мужчину всё решает его мать. Это не выдумки обманутых невест и не насмешки эмансипированных иностранцев. К сожалению или к счастью, это действительно так. И моя мать не могла допустить, чтобы её сын оказался бесчестным мерзавцем. Короче, на семейном совете решили, что я должен жениться.       Все мои теплые чувства к Виттории умерли окончательно в день, когда нас объявили мужем и женой. Раньше я просто не любил эту девушку, но был увлечен ею. В день нашей свадьбы я её возненавидел. За то, что она лишила меня самого главного, как мне казалось, – моей свободы. Тогда я не знал, что это было только начало...       Знаешь, я ведь могу быть сущим дьяволом. Я бываю крайне невыносим. Сейчас я научился с этим бороться, а тогда я ещё не умел… да и не хотел сдерживаться. Я был отвратительным мужем. А потом стал отвратительным отцом.       Вита родила мне сына. Назвала его Марко. Он был здоровый и красивый малыш, которым восхищались все соседи. Моя жена была прекрасна, как Мадонна с младенцем Иисусом на полотнах Рафаэля. И это замечали все. Кроме меня. Я считал свою жену, сильно подурневшую после родов, уродливой ведьмой. А ребёнка – визгливым упырём, который всё время плачет. Это меня не красит, такие мысли, я понимаю. Но я ведь решил рассказать тебе правду. Без прикрас. А правда в том, что я их ненавидел. И Виту, и Марко. Я ненавидел их обоих за то, что они отравляют мне жизнь своим существованием. Хотя на самом деле всё было с точностью да наоборот.       Мы были вместе полтора года. И всё это время я вёл себя как последний мерзавец. Я мучил и унижал эту женщину. Я стремился превратить её жизнь в ад. Тогда я не знал, что потом она превратит в ад мою…       Кто знает, может быть, со временем я бы смирился и простил Витторию. Может быть, я бы снова научился её любить и быть благодарным. Но... История не терпит сослагательного наклонения, верно? И всё в конце концов закончилось так, как закончилось.       Я встретил Ивонну. Другую женщину. Я изменял Вите и раньше, но то были просто мимолётные интрижки. Я изменял ей даже не ради секса, а в основном, чтобы просто её позлить. Теперь было иначе. Я снова влюбился. По крайней мере, мне так казалось. Мне даже казалось, что я снова полюбил. В общем, всё было серьёзно. Серьёзно настолько, что я решил развестись, несмотря на то, что развод в Италии – вещь настолько утомительная, что лучше его не затевать. Но ради Ивонны я готов был пойти даже на это…       В тот роковой вечер я выдвинул Виттории ультиматум: либо мы с ней разводимся по-хорошему, по обоюдному согласию, но на моих условиях, либо я просто сбегаю, бросив её и ребенка на произвол судьбы. Ей не понравились оба моих варианта. Она устроила мне истерику. Она плакала и умоляла меня остаться. Она говорила, что не сможет без меня. Что я ей нужен. Представляешь? После всего того, что я сделал с ней, после всего того, что ей пришлось из-за меня вынести, она до сих пор любила меня. Совсем как ты... Вот только я её не любил. Я был глух к ее мольбам. Не помню, каких гадостей наговорил ей. Даже если бы и помнил – не признался. Не хочу признаваться в таком. Скажу лишь, что в очередной раз сделал ей больно. В очередной – и, как оказалось, последний! – раз заставил ее плакать... А потом она приняла решение.       "Хорошо. Ты получишь свою свободу. Я оставлю тебя в покое", – спокойно сказала Виттория. Мне бы насторожиться, мне бы понять... Я не понял. "Уж постарайся!" – так я ей ответил. А тут ещё Марко, разбуженный моими криками, громко заплакал в своей комнате. "Заткни его!" – велел я Вите. И она снова ничего мне не возразила.       "Как скажешь, Микеле", – её последние слова. Но тогда я этого не знал. Я просто был доволен, что всё так удачно разрешилось и скоро я буду свободен от ненавистной жены.       Теперь я проклинаю эту свободу. И ненавижу футбол... Причем тут футбол? Ни при чём. Просто я, как ни в чём не бывало, сел смотреть трансляцию какого-то матча и благополучно заснул под бормотание комментатора...       А проснулся от негромкого шума льющейся воды. Крикнул Вите, спрашивая, что случилось. Она не ответила. Я крикнул громче – лишь тишина и надоедливый, уже действующий на нервы плеск. Пошёл разбираться.       Дверь в ванную приоткрыта. Вода уже в коридоре, растеклась лужей по паркету. Красное дерево отсвечивает в лучах заходящего солнца, и кажется, будто это кровь разлита по полу. Как сейчас помню, что у меня мелькнула тогда именно эта мысль. Но потом её вытеснила другая. Злость. Я разозлился. Решил, что Вита забыла закрыть кран в ванной и ушла в магазин, или куда там она ещё могла уйти. "Безмозглая курица!" - так я подумал, и эту свою мысль я тоже помню очень хорошо. Я ворвался в ванную... И дальше память меня подводит. Спасает...       Первое, что я увидел – зеркало. На нём надпись. Чем-то красным... Кровью. Слова моего проклятия, старательно выведенные на стекле:

finché morte non ci separi. ora sei libero. ci sei soltanto tu e il cielo stellato sopra di voi

      ах, чёрт, ты же не понимаешь по-итальянски!!!

пока смерть не разлучит нас... теперь ты свободен... есть только ты и звёздное небо над тобой

      так странно писать их по-французски... впервые пишу их по-французски...       ...ты дышишь? Дыши, Флоран, потому что я задыхался...       Ненавижу звук льющейся воды.       вода через край ванны. тревожно-красная. от крови...       цвет быстро бледнеет на белом кафеле... градиентно... от бордового до бледно-розового...       Навязчивые мысли о цветах и оттенках так и лезут голову. Не могу их контролировать, прости.       Но красный с белым - наверное, самое отвратительное сочетание... ты так не считаешь?       плевать, как ты считаешь! ты всё равно не разбираешься в таких вещах!       А у Виты всегда был дурной вкус... она всегда с этим спорила... и сейчас стала бы спорить, но...       Troppo tardi!       лежит в ванне... неподвижная... взгляд застывший... пустой... стеклянный, кажется, так говорят?       а губы бледные до синевы... отвратительно! рот искривлён будто в насмешке... смеётся надо мной, я знаю... Знаю!!! Она уродлива... и по-своему прекрасна...       Моя Джульетта.       Моя Кровавая Мадонна...       прижимает к себе ребёнка изуродованными руками... забрала с собой, не оставила!!!       Марко кажется спящим... мог бы казаться... слишком неподвижен он для спящего. мышцы сведены судорогой... и эта гримаса боли и отчаяния на личике... а ротик широко открыт, будто малыш хочет кричать. Но он безмолвен!       меня всегда так раздражал его плач... сейчас я бы всё отдал за то, чтобы услышать его снова... Но я не услышу!!!       Troppo tardi...       Вита выполнила мою просьбу. Она "заткнула" нашего ребенка. Навсегда.       Вита выполнила мою просьбу. Она оставила меня в покое. Навсегда.       Я свободен.       Но что мне делать с такой свободой?!!       Всё же не зря говорят: "Будь осторожен в своих желаниях..."       Мои желания сбылись. Страшной ценой...       Если бы я мог всё исправить! Но...troppo tardi!       Дальше всё очень размыто. Я не помню, что я чувствовал. Наверное, я кричал, как раненый зверь. Наверное, на мои крики сбежались соседи, а может, они пришли потому, что вода стала капать у них с потолка. Кто-то вызвал полицию, кто-то пытался успокоить меня. Я не помню.       Ничего не помню. И ничего не могу забыть. Отвратительная вещь, память. Ты так не считаешь?       Ненавижу тебя за то, что заставил меня снова это пережить...       Выдыхай, Мот. Дальше будет проще...       Итальянские полицейские – удивительные идиоты. Меня арестовали по подозрению в убийстве. Хотя не могу сказать, что они были не правы.       Вита не оставила записки, кроме того послания на зеркале. Но то, что это самоубийство, было очевидно. Вопрос был в том, кто убил ребёнка. Впрочем, умный следователь на пару с умным судмедэкспертом быстро во всём разобрались. Вскрытие показало, что ребёнок умер от механической асфиксии. Вита задушила его подушкой. А сама она скончалась... нет, не от потери крови, как можно было бы подумать, а от действия какого-то вещества, которое вызвало остановку сердца. Современные Джульетты не доверяют свою смерть кинжалам, они предпочитают закрепить результат таблетками, чтобы уж наверняка. Зато с кровью вышло более драматично, не находишь?       Меня отпустили. Доказали, что я точно не виновен. Хотя я был, был виновен! Но лишь перед своей совестью. Полиции я больше был не нужен.       Я никому был не нужен. Кроме моих кошмаров. Они вытеснили для меня реальность. И я даже не пытался с ними бороться. Я сходил с ума. И решил сдаться. В тот день отец и нашёл меня в моей комнате с верёвкой на шее. Не идиот ли – решил делать это в доме? А может, я просто не хотел умирать?       Отец вмешался очень вовремя. Он вытащил меня из петли – а на следующий день я уже сидел перед Синтией. Квалифицированным психотерапевтом в одной частной клинике. И долгих три месяца эта женщина пыталась вытащить меня из того ада, в который Вита превратила мою жизнь.       С твоего позволения я пропущу подробности. Просто скажу, что синьора Ламброзо неплохо справилась со своей задачей. Она очень хороший психотерапевт. Это у неё наследственное, кстати. Потому что её отец – очень хороший психиатр...       Итак, Синтия вновь поставила меня на ноги. И посоветовала начать жизнь с чистого листа. Если бы не она, я бы никогда не встретил всех вас, потому что именно она убедила меня заняться музыкой. Наверное, я должен быть ей благодарен. Но только я её ненавижу. Потому что музыка – не моё призвание. Да, я в каждом интервью вру, что с детства мечтал стать музыкантом, что это моя судьба, что у нас с Моцартом столько общего. Ни черта подобного! Для меня музыка была приятным хобби. Мне нравилось, что у меня получается, в юности я участвовал в различных конкурсах – интереса ради. Я был слишком рационален и понимал, что музыкант – это не профессия. Сцена – это не моё, на самом деле. Но сцена - это всё, что мне осталось. Потому что парой ровных строчек Синтия перечеркнула мою мечту стать архитектором. Она всё время повторяла мне, что я не болен. Я не какой-то там шизофреник или слабоумный, с которыми работает в закрытом отделении её отец. У меня просто была «острая реакция на стресс», перешедшая в «посттравматическое стрессовое расстройство», осложненное «реактивной депрессией» – но это нормально. С этим может столкнуться каждый. Я не болен, убеждала она меня. И всё же я оказался недостаточно здоров, чтобы заниматься архитектурой. В крупных компаниях представительным дядям с большими кошельками как-то всё равно, почему я лечился у психотерапевта. Шизофреник я или у меня «пограничное расстройство личности» – им плевать. Я нуждался в психотерапии, а значит – я сумасшедший и не подхожу им. Им нужен толковый парень, который будет проектировать приличные надёжные офисы, а не строения в стиле Дали или Пикассо.       И мне пришлось превратить хобби в профессию и заниматься музыкой, потому что альтернативы не было. Но в Италии музыкантам не пробиться. Наше правительство совсем забросило культуру, так что мне пришлось переезжать, чтобы попытать счастья сначала в Бельгии, а потом во Франции. Боже, храни Францию, эту на редкость поющую страну!       Было непросто, но ты и так это знаешь. Я смело говорю об этом в интервью, и это правда. Не буду повторяться. Скажу лишь, что мне довелось пережить ещё много всяких мерзостей. Предательство друзей, голод, нищета и прочее, и прочее. Судьба меня совсем не баловала. Наверное, мстила мне за то, что я сделал с Витой… Пыталась меня сломать. Глупо. Я уже был сломан. Самое страшное в этой жизни я уже пережил, так что такие пустяки, как отсутствие денег и необходимость ночевать на улице меня совсем не пугали. Я относился к этому даже с юмором. Я был удивительно стабилен.       И судьбе надоело надо мной издеваться. Она решила меня помиловать. На одном из концертов я познакомился с Жан-Пьером, и это знакомство стало для меня судьбоносным. Именно ему я обязан тем, что получил роль в "Моцарте". Летом 2008 месье Пило сам позвонил мне и предложил прийти на кастинг. Он сказал, что главная роль уже практически у меня в кармане. И, к счастью, он не соврал. Так у меня появились работа, деньги, гарантии на будущее, полезные знакомства, друзья. И ты, Флоран, но об этом позже.       В общем, в моей непутёвой жизни всё стало, наконец, налаживаться. И, очевидно, это-то меня и подкосило. Пока мне приходилось бороться за существование, пока у меня было много повседневных проблем и забот, мне некогда было погружаться в воспоминания. А благополучие – оно расслабляет. Да ещё наш ужасный график. Какое уж тут "избегать физических и психо-эмоциональных перегрузок"! В общем, то, что, как мне казалось, я надёжно похоронил в глубинах своей памяти, то, о чём я успешно не вспоминал почти двенадцать лет, снова дало о себе знать. Ты, наверное, помнишь тот момент, когда я сорвался. Ты, наверное, даже сможешь назвать точную дату, потому что ты очень внимательный. Ты помнишь обо всём. Поэтому с тобой было так опасно. Весной прошлого года у меня начались головные боли. Ты знаешь, что я пил таблетки – но они не помогали. Снотворное, секс, алкоголь – ничего не помогало. Синтии я говорил, что всё хорошо. А эта стерва как чувствовала, что я ей вру. А может, и правда, чувствовала. Я не знаю, чему учат психотерапевтов. Мы с ней ссорились, она говорила, что я не могу продолжать карьеру в мюзикле, что я должен вернуться в Италию и пройти курс реабилитационной терапии. Я отказывался и слал её куда подальше. Она бесилась и угрожала мне своим отцом. А он страшный человек, между прочим, этот синьор Флавио Ламброзо. Старый чудак, которому плевать на закон Базальи. Хоть он и назвал свою клинику реабилитационным центром, порядки там царят прежние. Там с сумасшедшими обращаются не как с полноценными членами общества, а как с дефективными и социально-опасными. Там по-прежнему есть закрытые отделения и система принудительного лечения, потому что синьор Флавио уверен, что в мире нет психически-здоровых, есть не дообследованные. Его пациентом мне становиться не хотелось бы, но я знал, что мне это не грозит. Я знал, что Синтия блефует, пугая меня своим папочкой, поэтому по-прежнему отказывался признавать себя больным. Наконец-то у меня были деньги и успех, поэтому я не мог всё это взять и бросить только потому, что у меня снова начинают сдавать нервы. Я думал, что я справлюсь. Но я себя переоценил. Головные боли сменились кошмарами. Ты и это помнишь, я уверен. Когда я кричал по ночам и мешал тебе спать своими воплями. Не буду тебе описывать, что мне снилось, потому что это слишком личное, а я всё ещё не доверяю тебе. Но сны эти были невыносимы. Они убивали меня. Я не мог их больше терпеть. Я позвонил Синтии и признался, что всё плохо. Она сказала, что я должен прекратить себя истязать на сцене каждый день. Я сказал, что не могу бросить мюзикл. Она выругалась – впервые в нашем разговоре ругался не я, а она, но обещала «что-нибудь придумать». И придумала ведь! Она выписала мне таблетки для снятия этих ужасных симптомов и прислала ко мне Пьетро. К счастью, помогло. Мне стало лучше. Приступы прошли и больше не повторялись. А если повторятся – я уже знаю, что делать, чтобы их побороть. В общем, у меня снова всё было хорошо.       Если не считать того, что я сам портил себе жизнь. Я как будто запрограммирован на страдания. Когда всё идёт гладко, мне обязательно надо всё испортить. Мытарства с работой и здоровьем мне ближайшее время не грозили, поэтому я решил добирать проблем в личной жизни.       Я не знаю, почему у меня такой отвратительный характер. Мало того, что я сам никого не люблю, так я ещё зачем-то причиняю боль тем, кто имел неосторожность полюбить меня. Трагедия моего прошлого меня ничему не научила, но помогла мне это понять. Я осознал, какое я на самом деле чудовище. Мне нельзя быть с кем-то слишком долго. Поэтому с тех пор я решил избегать любых серьёзных отношений. Я научился держать дистанцию и больше никого не подпускал к себе слишком близко. Меня это вполне устраивало, тех, с кем я встречался и спал – тоже. Романы без обязательств, секс без доверия – это то, к чему я привык. То, что стало для меня нормой жизни на долгих десять лет.       А потом появился ты, чёрт тебя дери, Флоран Мот. Милый и наивный французский мальчик с открытой улыбкой, добрыми глазами и большим сердцем...       Ты мне нравился. Я хотел тебя. С самой нашей первой встречи я хотел тебя. Получить. Поиметь. Поглотить. Твою молодость, твою красоту, твою неопытность. Мне нужно было всё! А я не привык отказывать себе в своих желаниях.       Но в этот раз мне пришлось. Я хотел с тобой переспать – но вместо этого мы стали друзьями. Я узнал тебя лучше и впервые в жизни понял, как тепло может быть рядом с другим человеком. Это так глупо... Меня называют солнцем, но я никого не могу согреть. А ты можешь. Ты был такой искренний, такой добрый, такой чистый. Полная противоположность меня самого. Воплощение того, чем я хотел бы быть, но никогда не буду. Я очень ценил нашу дружбу и не хотел испортить её своей похотью. Мне уже тогда следовало понять, что всё летит к чёрту, но я не понял... А потом Мерван очень вовремя открыл мне глаза на то, что ты тоже ко мне неравнодушен. Что ты хочешь того же... И я решил попробовать. Пошёл на поводу у своих желаний и решил соблазнить тебя. Я думал, что всё будет, как обычно: просто секс, никаких обязательств, свободные отношения. Но всё пошло наперекосяк.       Ты ломал все мои рамки и правила, ты сносил к чёрту все мои границы. Никогда раньше я не встречал людей, подобных тебе. Людей, способных так любить. Знаешь, мне так редко отвечали взаимностью, что я не помню не знаю, что это такое – быть любимым. А ты меня любил. И для меня это было так непривычно, так странно. То, что для тебя было естественным, меня удивляло. Нежность, забота, безграничное доверие и полная самоотдача. Ты отдавал мне всего себя и при этом ничего не требовал взамен. Тебе было достаточно просто моего присутствия, того, что я был рядом, улыбался тебе, касался тебя. Так мало от меня требовалось, чтобы сделать тебя счастливым. Но я не понимаю таких чувств, Флоран. Меня это удивляло и, не скрою, пугало. Я всё время ждал подвоха. «Почему он так добр со мной?», «Почему он смотрит на меня так нежно?», «Почему улыбается мне так открыто?»… Я всё время спрашивал себя об этом и не находил ответ. Я, кажется, разучился разбираться в людях, потому что мне слишком долго было плевать на чужие эмоции. Я сам взрастил в себе этого эгоиста, который живёт мгновением и которого совершенно не интересуют чувства других.       А ты с каждым днем привязывался ко мне всё больше. Я просил тебя не усложнять, а вместо этого слышал "Люблю". Это было страшно. Потому что после Виты я не хотел слышать о том, что меня любят. Я не заслуживал твоей любви. Но ты слишком добрый, чтобы это понять. И тёплый, слишком тёплый. Поэтому, несмотря ни на что, тебе, кажется, даже удалось немного растопить лёд, в который было заковано моё сердце все эти годы. Ты действительно стал мне небезразличен, Флоран – и это самое искреннее признание, которое я делаю за последние десять лет.       Я понял это в тот вечер, в Женеве. Когда почувствовал ревность. Та женщина в твоей постели… Мари, или как там её звали… неважно. Я увидел её с тобой – и мне стало трудно дышать. Вновь. И я думал, что убью её, за то, что она посмела быть с тобой. Или убью тебя – за то, что ты меня предал. И это было неправильно. К счастью, я быстро понял, что это неправильно. И ещё я понял, что мы должны остановиться. До того, как ты привяжешься ко мне окончательно. До того, как я не захочу тебя отпускать. До того, как я уничтожу всё лучшее, что у нас было. До того, как я сломаю и твою жизнь. Я должен был это прекратить, и та женщина стала прекрасным предлогом для нашего разрыва.       Прости, что сделал тебе больно. И прости, что делал ещё больнее, когда стал спать с Мерваном. Но так было нужно. И тебе – чтобы быстрее меня возненавидеть. И мне – потому что я хотел этого. С ним мне было проще, чем с тобой. Во всех смыслах. С ним у меня были те самые отношения без обязательств и доверия, к которым я привык. Он ничего не требовал и, в отличие от тебя, никогда не задавал мне лишних вопросов. Более того – он всякий раз останавливал меня, когда я сам пытался ему рассказать. Скажешь, ему было просто плевать на меня? Пусть так. Зато он умел играть по моим правилам. Ничего не усложняя, просто быть рядом. Потому что это всё, что мне нужно – чтобы кто-то был рядом. Чтобы кто-то держал меня в настоящем, в том, что зовётся «сегодня». Чтобы мне было некогда вспоминать о прошлом. Мерван был рядом – и я благодарен ему. Но он не смог остаться. Его семья оказалась для него важнее, чем я. Или он просто устал от меня, потому что за тот год, что мы были вместе, я достаточно помотал ему нервы. Как бы то ни было, я заставил его выбирать – и Мерван сделал правильный выбор. Я уверен, что мы останемся друзьями. Хотя я, наверное, буду скучать по тому, что у нас с ним было.       А по тебе я скучать не хочу. И ты по мне скучать не должен. Я тебя не бросил, Флоран, я тебя отпустил – и, поверь, это лучшее, что я мог для тебя сделать. А лучшее, что можешь сделать для меня ты – забыть. Забудь меня, Мот. Вычеркни меня из своей памяти. Да, тебе, наверно, будет сложно, но ты сильный, ты справишься. А Тамара поможет тебе, только позволь ей это. Она замечательная девушка, я рад, что вы с ней вместе. Она любит тебя. А я – нет. Она может сделать тебя счастливым – я не могу. Я пуст и мне нечего дать тебе взамен твоей любви. Однажды женщина сломала мою жизнь, теперь я с успехом ломаю чужие. Но не твою. Твою я ломать не хочу.       Мы должны были расстаться. У нас с тобой нет и не может быть будущего, потому что... _____________________________________________ * Альбер Камю "Падение". Никакого подтекста и никаких отсылок нет, просто автору почему-то нравится эта фраза.