* *Ваймс* *
Ваймс смотрел, как люди строят баррикады, перегораживая указанные им переулки. Ну вот он и стал вождем революции… То есть не революции, конечно. Но большая половина сновавших туда-сюда людей считала иначе. Не имело значения, о чем они там думали – его работой, работой стражника, было защитить их. И если защитные меры имели некоторые черты бунта… что ж, так тому и быть. Оставалось разобраться с самым слабым местом плана. А заодно и пойти навстречу Исторической Предопределенности, пока она снова чего-нибудь не выкинула. – Мы опять берем закон в свои руки, сержант? — спросил Колон. Ваймс посмотрел в сторону Цепной улицы и почувствовал в кармане тяжесть портсигара. – Да, Фред, — ответил он. — Только в этот раз держать мы будем крепко.* *Сэм* *
Коридоры штаба на Цепной были темными и, несмотря на запах, пугающе чистыми. Сэм удивился было, почему выбрал именно это прилагательное, но через несколько шагов понял – дело было именно в соседстве чистоты, темноты и запаха. Сочетание было неправильным. Нездоровым. Любопытство как-то мигом иссякло, движения стали более настороженными. Глубоко внутри, под форменным нагрудником зашевелилось нечто. Какая-то животная часть, отвечающая за выживание Сэма в любых условиях. Молодой стражник уже был с ней знаком. И несмотря на то, что именно этот скрытый резерв позволял ему выпутываться из самых опасных передряг и неизменно возвращал домой живым и условно здоровым, Сэм старался о нем не думать. И не вспоминать, как и что могут делать его руки, ноги и зубы. Кто-то мог с гордостью рассказывать, что откусил противнику нос или ухо. Сэм Ваймс наоборот старался чтобы никто и никогда не узнал о таких вещах. Даже он сам предпочел бы не знать о них. Стабильный заработок и форма – далеко не единственные причины, заставившие его вступить в Стражу. В Страже он и его внутренняя тьма всегда были на виду у людей, которые могли его остановить. Но Сэм скорей бы умер, чем рассказал кому-то об этом. Во имя всего плоского, люди не говорят: «Знаете, парни, я очень боюсь себя. Поэтому я возьму значок, чтобы помнить – есть вещи, которые делать нельзя». Сэм очень хотел не быть жутким. Но эти коридоры давили на него. Тени, запах, шорохи, неизвестность – всё это сплеталось в одно большое призрачное чудовище, которое пыталось напугать его. И первобытная тьма отвечала. Это было похоже на встречу двух уличных кошек. Внутренний «кот» Сэма пытался выгнуть спину дугой, поднять дыбом шерсть и заорать. Напугать врага больше, чем боится он сам. Вот только бесполезно было запугивать стены… Шедший рядом с ним Масхерад остановился и Сэм понял, что они дошли до двери первой камеры. Стражники сглотнули и переглянулись. В дрожащем свете редких ламп каждый попытался показать, что он представляет, что их ждет и ко всему готов. «Это не может быть хуже, чем человек, которого переехала телега», – поощрил себя Сэм. Звякнули ключи. Заскрипел замок. … Оказывается, могло. Ноги Сэма словно приросли к полу, а на поверхности сознания заколыхался красноватый туман. Это определенно был человек. То есть у него была очень даже человеческая голова, так что кем еще он мог быть? Но тогда почему его руки были такими тонкими? Словно на них не хватало не только кожи? Рот человека был открыт и в нем что-то копошилось. Сэм пришел в себя, услышав, как стошнило Масхерада. Он протянул руку и похлопал приятеля, выворачивающего наизнанку опустевший желудок, по плечу. – Пойдем дальше, – услышал он собственный голос. – Он всё равно мертв. Мы должны найти живых. Живых, ты понял? Он считал, что сможет это сделать. Он верил, что справится. Сержант приказал ему. Коридоры были длинными, и их было много. Камер было много. Людей, которых сюда свозили каждую ночь, было много. Очень много. Здесь просто обязаны были быть живые, потому что «неназываемые» не могли допрашивать мертвых… И они нашли живых. Очень много живых. Скорее «много», чем «живых». Некоторые лица казались смутно знакомыми, хотя он мог и выдумать это из чувства вины. А некоторые, чьи лица были похожи на одни сплошные раны, вдруг называли его по имени. Сэм не мог даже предположить, кто они такие. И это было по-настоящему мерзко. Он прошел на две камеры больше, чем Масхерад и тоже сдался. А потом понял, что дошел до конца коридора. Он сбежал не к Килю. Он сбежал «куда угодно отсюда». Подальше от совершенно точно знакомого лица с вырванными ноздрями. Сэм не мог ошибиться потому, что только один раз арестовывал белошвейку. Возвращаться было страшно – он знал, мимо чего придется пройти еще раз. Несколько раз он зажимал руками уши, чтобы не слышать звуки, которые издавали живые. Но он выполнил приказ. Единственный за всю его службу приказ, за который ему не будет стыдно. Он справился. И даже попытался доложить. Не слишком удачно попытался… – Мы ездили на тюремном фургоне, сержант! – всё-таки сорвался на крик он. – Мы не знали… «Не хотели знать», – ответил ему взгляд внимательного карего глаза. Сэм понял, что плачет, только когда мозолистые пальцы мужчины коснулись его щеки, стирая слезы. И даже ни о чем не подумал, когда Киль обнял его, чтобы не дать упасть. Это было так чудесно – ни о чем не думать. Вообще ни о чем. Потом стало слышно биение чужого сердца и Сэм открыл глаза… Чтобы из-за плеча Киля увидеть пристегнутого к стулу палача. Тьма вернулась, и её было больше, чем когда-либо. И она стала еще чернее. Она полностью растворила его в себе и бросила в сторону пыточной. Сэм не сопротивлялся этому изменившемуся себе. Как тьме вообще можно было сопротивляться? Он знал, что жаждущий крови океан успокоится только когда он убьет, убьет, убьет человека в капюшоне. Ничто не смогло бы его остановить. Кроме Киля. – Нет, – прорычал сержант, хватая его и на миг выдергивая из черных волн ярости. – Только не так! Сэм не желал его слушать. – Отзови своего зверя! – велел сержант. И море тьмы замерло. Ему дали имя. Ему выбрали форму. Нельзя удержать море, нельзя с ним бороться. Но зверя можно сковать цепями и бросить в клетку. Сэм бы никогда этого не понял… – Отзови зверя. Он вернется, когда будет нужен. И младший констебль стражи подчинился. А потом сержант отдал еще один приказ, и Сэм подчинился снова. И пошел за ним спасать тех, кого еще было возможно. Потому, что нельзя было не подчиниться.