Лев и Единорог.

Этот шрам меня завораживает. Меня завораживает его на редкость четкая, почти фрактальная симметричная форма, очень напоминающая шаровую молнию. До этого выпуклого рубца так и тянет докоснуться, провести пальцами по «лучам», почувствовать твердость сросшихся кожных складок. - Шерлок? – И наваждение спадает с этим словом. Да, да, я Шерлок. Я уже черт знает сколько лет Шерлок, но именно сейчас я не хочу им быть. Сейчас я хочу быть тем, кто может дотронуться до этого шрама, провести по нему пальцами, почувствовать его, вобрать полностью в себя все ощущения, прижаться к этому плечу лицом, но вместо этого я лишь продолжаю вытирать Джона полотенцем, помогая ему переодеваться. Когда он выгнал меня из ванной, я, сам не зная, почему, почувствовал нечто вроде разочарования. Я никогда не видел Джона так близко и таким беззащитным, неспособным даже самостоятельно двигаться без посторонней помощи, и это подогревало мой интерес. Мне хотелось рассмотреть его всего…конечно, исключительно из профессионального интереса… Пока он переодевался, я успел перестелить простыни и притащить льда к вентилятору, а когда Джон заснул, измученный ночной сменой и болезнью – я остался сидеть у его кровати, периодически меняя холодный компресс на его лбу. Утром пришел мастер, потому, на время ремонта, Джона пришлось эвакуировать в мою комнату. За прошедшую ночь ему стало лучше, хотя ближе к утру все равно подскочила температура и пришлось накрыть его мокрой простыней, чтобы немного охладить. Я не люблю болеющих и ненавижу болеть сам. Помню, как в детстве, стоило только заболеть Майкрофту, вслед за ним валился и я. Я ненавидел его за это больше всего, как будто нельзя было во время болезни держаться от меня подальше, носить марлевую повязку и не ныть постоянно. Пожалуй, болеющий человек навевает на меня еще большую тоску, чем продуктовые магазины, но Джон был отдельным случаем. Я почему-то чувствовал себя так или иначе виноватым в его болезни, и это заставляло меня носить ему холодную воду с лимоном, а также кое-как запихнуть в него пару кусочков вчерашней курицы, хотя он наотрез отказывался от еды. Мастер провозился весь день и, получив от меня хорошие чаевые, которые были конечно же списаны со счета Майкрофта, передал мне во владение пульт от новой сплит-системы. Система климат-контроля по одному щелчку кнопки достаточно быстро охладила комнату до девятнадцати градусов, сделав ее пригодной для проживания моего холодолюбивого соседа. Джон к тому времени более или менее пришел в себя, хотя все равно еще плохо держался на ногах, стараясь двигаться как можно медленнее, потому что при резких движениях моментально появлялась одышка, и он то и дело норовил сползти на пол. Однако обратное перемещение в верхнюю комнату заняло значительно меньше времени, чем утреннее бегство из нее. - Вот так, осторожно, ложись. Тебе принести еще воды? - Я попытался его аккуратно уложить, но получилось это примерно так же, как если бы я сбросил с плеча мешок картошки. - Нет. Еще один глоток и я лопну. Не могу больше. – Джон поморщился и забрался под тонкое летнее одеяло, оставшись в полусидячем положении. - На тумбочке пульт, сможешь сам регулировать температуру, как тебе нужно. - Спасибо. Мне пока все нравится. – Он поерзал на кровати, устраиваясь поудобнее на подушках, глядя на меня снизу вверх. Он невысокий. Наверное, это даже забавно смотрится со стороны, когда мы идем вместе. Разница весьма существенная, но это только если стоять совсем близко друг к другу, в противном случае разница в росте немного скрадывается расстоянием. Хотя, он всегда смотрит на меня снизу вверх, приподнимая всю голову, а не только глаза. Цвет его радужки раньше мне всегда казался темно-серым, но сейчас я вижу, что она не серая, а синяя, как кобальт. - Если тебе что-то понадобится – позвони мне, я буду в гостиной. – Отрываю от него взгляд и уже собираюсь уходить, как он окликает меня. - Шерлок… - Да? - Он не умер. Я немного его не понял, наверное мое недоумение отразилось на лице, потому он продолжил. - Патрик Нолан. Пациент с огнестрелом, из-за которого продлилась моя смена. Кстати, как ты понял, что это был именно огнестрел? - В интернете было написано, что в паре кварталов от твоей больницы на Роуз-стрит были слышны выстрелы. – Машинально выдаю я. - А… журналисты работают быстро…в любом случае, он выжил. Рана была хоть и серьезная, но ее успели зашить и сделать переливание. И я сидел в сквере при больнице по другой причине. - По какой? - Я думал не о пациенте, а о тебе… Возвращаюсь к его кровати и опускаюсь на пол, положив согнутые в локтях руки на матрац. Почти чувствую, как мое сердце колотится о ребра. - Почему? - Потому что, когда я вытаскивал пулю и зашивал здоровенную дырину в артерии…У меня перед глазами стояло тело человека, который лежал на асфальте у Бартса, залитым кровью. Тогда я думал, что это ты. У меня на столе в тот момент лежал не Патрик Нолан, а ты, Шерлок. И весь день я думал о тебе, о том, как сильно я ненавижу тебя за то, что не было ни звонка, ни предупреждения, ничего, что могло бы сказать, что с тобой все хорошо, что ты живой, а в могилу опустили пустой гроб. Два с половиной месяца я жил в нескончаемом кошмаре полнейшей апатии и безразличия к миру. В тот день, когда ты явился на кладбище…я пришел к своему, как мне казалось, другу попрощаться. Мне не хотелось жить. И когда я уже приготовился, когда я окончательно понял, что меня тут ничего не держит… ты явился... - Джон, я никуда не уходил… я все время был рядом. Ты даже много раз видел меня, скользил взглядом и проходил мимо. - Шерлок… тебя не было рядом. Я тебя не видел. Я тогда вообще ничего не видел. А потом выяснилось, что Молли все знала. Она встречала меня у могилы, смотрела мне в глаза, соболезновала, ловила в больнице и спрашивала о моем самочувствии. Вместо того, чтобы сказать… чтобы хотя бы намекнуть на то, что все это был глупый фарс... Я шел по улице на встречу к миссис Тернер и думал о том, а что если бы этот кошмар был настоящим… то есть, не тщательно продуманным спектаклем, а твоей настоящей смертью? Пока ты был мертв, я представлял много раз, как ты лежишь у меня на столе, едва-едва живой, какие у тебя могут быть повреждения, как можно тебя вылечить, какие нужны операции, шовный материал, анестезия… все, до мелочей. В те долгие ночи это была моя одержимость… Я не мог спать и мне ничто не помогало, не мог есть, не мог пить. Стоило мне только закрыть глаза, как я видел твой полет с крыши прямиком вниз, а потом сотни возможных вариантов операций… и в конце каждой из них ты все равно умирал у меня на руках, потому что, как врач, я понимал, что все мои попытки были бы бессмысленны. И когда ты внезапно «воскрес»…Знаешь, если бы у меня было сейчас чуть больше сил, я бы избил бы тебя второй раз, только еще сильнее, просто, чтобы ты понял, как это, когда у тебя рвется на части душа и бьется на куски сердце, как эта боль изнутри выходит наружу, распространяясь на все твое тело, как будто каждая кость сломана в нескольких местах. Я был безумно одиноким, когда меня только комиссовали. У меня не было за душой ничего, кроме абсолютно и полностью, как мне казалось, сломанной жизни, но нет… Ты меня починил. Ты поставил меня на ноги, выбросил мой костыль к чертовой матери и дал мне возможность бегать, то, что мне казалось абсолютно утраченным. Самый счастливый момент моей жизни был связан не с моей выпиской из госпиталя, а с беготней в наручниках по ночному Лондону от погони три чертовых месяца назад. В одних наручниках на двоих, рука к руке. В тот момент я по-настоящему понял, что я живой, это был тот адреналин, которого мне не хватало, то, по чему я так сильно тосковал. Ты дал мне его, а потом… а потом после короткой дозы счастья наступила оглушительная трехмесячная ломка, в ходе которой… нельзя… я не знаю, понимаешь ли ты сейчас или нет, но нельзя давать человеку счастье, заставляя платить после этого болью от его утраты. Лучше не давать совсем, а если давать, то быть в ответе за чужую жизнь, которая уже полностью зависит от твоей собственной. Ты подарил мне жизнь, отщипнул кусок своей и вложил внутрь меня, а когда она приросла и пустила корни, вырвал ее на живую, сказав, что это был лишь эксперимент. Вот как это выглядело. И сейчас… у меня до сих пор внутри огромная незатягивающаяся дыра, которая поглощает весь тот свет, что ты излучаешь для меня, потому что я боюсь… боюсь того, что привыкнув к тебе, снова потеряю, только уже по-настоящему… Я смотрел на него во время этого длинного монолога, в котором каждое слово он почти что выплевывал, как вязкую, густую накопившуюся мокроту, забивающую легкие, мешающую ему дышать, и у меня по спине бежал холодок… особенно в тот момент, когда в глазах цвета кобальта блеснули слезы. Я не знал, что делать, я никогда не думал, что такое вообще возможно… чтобы кто-то еще так сильно зависел от меня… Нужно было что-то срочно делать. Я смотрел на него, сильного, но чертовски уставшего от собственной силы, несущего ее тяжкой ношей в себе. Глубокая складка прорезала лоб, выдавая его отчаяние, болезненное воспоминание, которое мучило его до сих пор, "звоня" болезнями по всем слабым точкам организма. Он был таким...стал таким из-за меня. Это не Мориарти причинил ему боль. Это сделал я. Я сделал больно моему Джону. - Джон… - Моя рука тянется к его голове, взъерошивая короткие светлые волосы. – Я обещаю тебе… - Лоб ко лбу, его все еще горячая кожа против моей прохладной. – Ты никогда больше не будешь одиноким… - Поддавшись порыву, я закрываю глаза и прижимаюсь своими губами к его, чувствуя слабый кисловатый привкус лимона.