Четыре коридора

Тяжело дышать. Легкие словно сжались в один комок, сморщенный пакетик целлофана. Попытки вобрать воздух, тот спасительный воздух, что так нужен, сопровождаются тихим хрипом. Голова кругом, как после дикой карусели, в ушах шум барахлящего радио. Габен лежит на диване, убиваемый медленно, самим собой. Ему плохо, но в руках, на своем извечном посту, сигарета. Иногда она соприкасается с холодными, сухими и потресканными губами. Во рту снова разливается горечь, и ему кажется, что она даже чуть сладкая. Да, этакая сладкая горечь. Глубокая затяжка прерывается кашлем. Сигарета тухнет, падая из рук, оставляя в воздухе медленно оседающую тропинку из пепла. Когда приступ заканчивается, мгновенно разливается по комнате тишина. Уже ни шума в ушах, ничего. Жан трясет головой и скидывает со стола рукой чашку. Громкой звон дешевого фарфора режет своими осколками затишье. Но ненадолго. Парень выходит из комнаты, убирая со лба волосы. Ему до сих пор плохо и по виску медленно скатывается капелька пота. Коридор пуст. Только неживые детские рисунки глазеют кривыми глазами с серых стен. Он идет медленно, зачем-то снова разглядывая знакомые каракули. Под ногами неприятно прогибается и шлепает линолеум. Начинает раздражать. Противный звук, но хоть какой-то. Столовая почти пуста, разве что Бальзак попивает кофе за столом. Они не смотрят друг на друга, незачем, и Мастер садится на привычное место. Изредка ударяется о столешницу кружка. Мало, слишком мало сегодня звуков. Было время, когда Габен только об этом и мечтал. Но не сейчас. - Страшно, - вздыхает Оноре, все же переводя взгляд на друга. Последний кивает, поведя плечами под промозглым сквозняком от старых окон. - Страшно, - повторяет. И это придает какой-то более пугающий смысл. Словно нужно было снова отхлебнуть из колодца, чтобы распробовать этот вкус. Критик морщится, отпивает еще глоток. - Что с нами будет? - риторический вопрос. Ни один из них не сможет на него ответить. Ведь они, оставшиеся подростки, и даром-то никому не нужны. Кто они? Потерянные дети, не знающие света. О них не знают, не помнят. Наверное, они и не живут толком. Существуют для себя и друг для друга. - Знать бы, - оба поворачивают головы в сторону прохода, над которым едва видными буквами написано "Бета". Там, облокотившись о деревянный косяк плечом, стоит Есенин. В руках - голубь из оригами. Он молчит немного, а Мастер с Критиком ждут, пока он договорит. - Мы решили все же похоронить Макса. Нехорошо как-то, - губы блондина дрожат. Птичка в руках сминается, падает на пол. Все трое одновременно проследили за ее недолгим, единственным полетом. Посмертным. Сергей присаживается на корточки, поднимает фигурку и несет до мусорки. Помедлив, выкидывает. - Не гадь там, где живешь, - цитирует Лирик поучение, которое чаще всего слышал из уст Горького. - Прекрати, - тихо ворчит Бальзак. Инспектор всем читал нотации. И слишком свежа память об умершем. Больно.

***

- Не могу! - кричит Гексли и отходит в сторону. - Нет, блять! Это выше моих сил! - Хочешь ты или нет, а тело надо обмыть и переодеть! - кричит в ответ Наполеон. Томас ворчит, чертыхается и возвращается к телу. Хочется верить, что Максим всего лишь спит. Но кожа слишком белая, а грудь не вздымается от дыхания. Волосы темные, спутавшиеся, надо бы расчесать. Губы немного приоткрыты, лицо расслабленно. Советчик часто моргает, берет расческу, перебирая в руках по-прежнему шелковистые волосы. Пусть он ссорился с Горьким чаще всех, но они были друзьями. Бонапарт отжал в кулаке губку. Выдохнув, он начал аккуратно обмывать тело умершего. Тонкая шея; выступающие ключицы; рельефные руки, грудь, живот; длинные, тонкие ноги; спина. - Мне вот интересно, как его убили. На нем же ни царапинки, - Томас выпускает из рук темную копну. Политик, удивленно моргнув, кивает. - Ты прав, - они чуть приподнимают труп, пару раз пробегаясь по нему глазами. Ни ран, ни синяков. - Яд? - спрашивает кучерявый. - Нет, мы бы давно с Доном нашли. Мы весь дом обыскали. - Тогда я не знаю. Может, он сам умер, инфаркт, или еще что. Почему все решили, что это убийство? - Наполеон опустил тело. - Ты помнишь, что говорил Гам... - Да что вы все к его словам прицепились! Гамлет говорил, Гамлет говорил! Да, может, сам его и грохнул или очередными замашками довел! Все, помер Макс, что теперь, блядь, думать?! - перебил Бонапарт, но тут же получил крепкий удар в челюсть. - Закрой пасть! - багровея со злости, заорал Советчик. - Гам не мог! И неужели ты не хочешь разобраться, кто убил его друга! Нашего, черт возьми, друга! Что, после всех этих лет ты скажешь, что тебе не больно?! Не больно видеть его труп?! - он махнул рукой в сторону недвижимого Горького. По щекам потекли слезы. Совсем немного, только две, но дай рыжий себе волю, то, кажется, заревел бы в голос. Политик помолчал, потер челюсть. - Прости... Злость отступала, накатывала лишь ломящая усталость. - Вы его еще не переодели? - на пороге показался Драйзер. Уже втроем они наскоро переодели Инспектора в темный костюм - любимый костюм покойного. Похоронили в маленьком зимнем садике, в котором уже давно никто не бывал. Жуков, выкопав яму, вместе с Гексли опустил в нее гроб. Закопав, поставил памятник - простенький, из камня, который взял из этого же садика и обтесал Дон, выгравировав имя: "Максим Горький". Годов жизни не было, ведь когда они родились, и даже какой сейчас год, никто не знал. Постояв, все разошлись. Цветов не нашлось, только любимый томик Рея Бредбери положил на вскопанную землю Гамлет. Когда и он собрался уходить, то развернулся, поклонился в пояс, как любил когда-то ерничать перед Инспектором, напоследок тихо добавляя: - Спокойной ночи, Макс. Спокойной ночи.