Четыре коридора

Очень долго кормила всех обещаниями и наконец написала. Не злитесь, пожалуйста) Конференции все нужные мысли из головы выкинули. Заранее извините за ошибки и опечатки. И еще: никто не хочет стать бетой? Дон сидел в самом углу своей комнаты. Вокруг, отбрасывая длинные тени, возвышались горы неаккуратно сложенных книг, каких-то пустяковых и ненужных вещей, белье. Парень сидел нешевелясь. Тело, синее и разбитое, отзывалось пожаром на каждое движение. Кихот боль не любил. Приступ кашля, и он выгибается, как сломанная кукла, трясется и снова замирает. По подбородку стекает кровь, смешанная со слюной. А по щекам - слезы. Дышать тяжело. Воздух тяжелее камня. Он словно разрывает легкие. Блондин жмурится, слыша более чем знакомый рык. - Уйдите, - в ответ лишь кривые улыбки-оскалы и смех, как у гиены, только еще более мерзкий. Совсем рядом, на расстоянии полуметра, скачет и извивается чудище. Оно веселится, радуется своему сумасшествию. Взвизгивает и даже ластится. Дон хотел бы отдернуть руку, но не двигается даже тогда, когда шершавый язычок, усеянный, сосочками, как поле травой, прошелся по тыльной стороне ладони. Кожу обожгло словно углем. Искатель сморщился. Чудище, костлявое, с висящими клочками шерсти на морщинистой коже, глаза темные, блестящие, в них пляшут чертики и пламя ада. Еще одно, такое же, выскакивает изниоткуда. Длинные тени от предметов скользят по голому полу. Чудища, неправильные, чужие, скупятся и не отбрасывают даже намека на силуэт. Словно их нарисовал неопытный художник. Отдельно от всего. Они визжат и, похоже, переговариваются. Заваливаются на бок, подпрыгивают, скачут. Кихот замечает, что их костлявые и когтистые лапы что-то катают по полу. Заметив интерес паренька, чудовища останавливают игру, и один из них, взяв клочок бумажки в слюнявую и зубастую пасть, кладет недавнюю игрушку на живот сидящего. Искатель, морщась, разворачивает комочек. Его глаза расширяются, на них выступают слезы. Его руки мелко дрожат, а в них сиротливо лежит голубь. Оригами, клетчатый листок. В горле запершило и защипало. Он снова заплакал. Снова от боли, но уже другой. Душевной. Монстры заливаются смеющимся лаем. Визгливым и холодящим. Кихот сжимается. Они скачут вокруг, противный звон режет слух. Они затихают, когда в комнату стучатся. Обиженно взвизгивают и пропадают, словно их и не было. - Дон, я вхожу, - голос Жукова. Сейчас дружелюбный, спокойный, несколько мрачный. Хлипкая дверь, скрипя, открылась. Георгий прошел в комнату, не увидев никакой реакции на свое присутствие. - Дон? - Маршал по-турецки садится напротив Искателя, отодвигая несколько тряпок. С сожалением смотрит на кровоподтеки, проступившие на лице, припухшие пустые глаза. Блондин поднимает на него взгляд, рассеянный и запуганный. Жуков теряется, заглядывая в лицо. Перед ним, открытый и беззащитный, вжимается в стену друг. Как канарейка в клетке, что испуганно жмется, но и доверчиво тянется. - Ты как? - голос старательно не дрожит, хотя это и дается с трудом. - Лучше, - Кихот смотрит на коротко стриженного без обиды или злобы. Будь он на его месте, наверно, сделал бы то же самое. - Ты прости, - Жора смотрит в сторону, не в глаза. Так редко бывает - обычно он не стыдится. - Не парься, бывает, - парень смеется. По-доброму и открыто. Маршал теряется окончательно. - Удивительный ты, - Жуков усмехается. Как-то горько. Искатель легонько, почти неуловимо, пожимает плечами. Мол, как знать. Гость еще пару секунд размышляет, потом поднимается, едва не задев книги, опускается на корточки рядом с хозяином комнаты. Целует в лоб и, развернувшись, выходит. Теперь растерялся Дон. Сквозь кровь и синяки видно, как алеют его щеки. Чудища не смеют потревожить его. Может, чувствуют, что Искатель словно... Под защитой.

***

В сером и холодном коридоре моргает лампочка. Вот-вот перегорит. Дует легкий сквозняк, промозглый. Под невесомыми шагами не скрипят половицы, скрытые линолеумом. Лицо Максима, бледное, мертвое. Глаза стеклянные, немигающе смотрят вперед. Черный костюм, красивый и строгий. Темные волосы, спутавшиеся и растрепанные. Фигура, прямая и тонкая. Он ходит здесь каждый день, ровно в одиннадцать. Заглядывает в первую дверь - комната Гамлета. Наставник мечется из угла в угол, что-то шепчет. Горький улыбается. Стоит еще минут десять, как обычно, в надежде, что лучший друг заметит. Он не раз слышал пылкие признания Датского, но сказать, что чувства Наставника были взаимны, не мог. Но рыжий, к сожалению, снова его не видит. Комната Жукова почти пустая. Ее можно назвать жилой лишь тогда, когда в ней сам хозяин. Сейчас Георгий сидит, низко склонив голову - думает о чем-то важном. Максим присел на незаправленную кровать и положил бледную ладонь на мощное плечо друга. Легко похлопал, мол, образуется все. Маршал, будто почувствовав, улыбнулся. Задиристо и весело. Так привычно. Инспектор улыбнулся следом - друзей он очень любил, оттого всегда старался им помочь. Порой даже слишком радикально - и направился к выходу. У двери он заметил Есенина. Лирик был до сих пор чуть рассеян. Сейчас, когда шок прошел, паренек совсем растерялся. Потому целыми днями сидел в комнате Жоры, облокотившись о дверной косяк. Его глаза задумчиво смотрели вдаль. Максим потрепал по каштановой копне волос и вышел из комнаты. В комнатушке Дюмы пахнет топленым молоком. Здесь уютно и тепло. Горький на секунду забывает о промозглом сквозняке, когда теплая волна как одеялом окутывает с ног до головы. Смерть не лишила его чувств, и он услужливо поправляет почти упавшую со стола мисочку с конфетами. У Дона пахнет книгами, маслом и безумием. Кихота ему откровенно жаль. Парень, забравшись в угол, шугал кого-то невидимого даже для Инспектора. Круги под глазами и жуткие синяки. Искатель - побитая собака, лающая в пустоту на своего невидимого врага. Только его и навсегда. У Виктора витает легкий запах алкоголя с примесью чая. Вот такой он, Гюго. Энтузиаст спит, но его одеяло сползло на пол, и поэтому парень ежится от холода. Горький укрывает его - пусть спит спокойно. Сделай он так при жизни - не поверили бы. У Робеспьера в комнате темно. И сильно пахнет кофе. Хочется проветрить, но окон нет. Аналитик читает книгу, старую и ветхую, изредка потирая глаза. Максим заглядывает через плечо, усмехается. Поверх какого-то учебника лежит книга сказок. Все они еще дети. Только как-то забывается это, проскальзывает сквозь сознание. Инспектор выключает настольную лампу - пусть идет спать, а то глаза испортит. Роб удивленно моргает, пару раз щелкает выключателем. Чертыхается и выходит из-за стола. Горький беззвучно смеется и идет дальше. Драйзер молча сверлит взглядом потолок. Ему не спится - понимает брюнет в костюме. Джек сидит рядом, почти положив мертвую руку поверх теплой и широкой Теодоровой. Он, как и Сергей, не хочет покидать того, за кем так часто таскался при жизни. Порой кажется, что Хранитель что-то да слышит. Или чувствует. Но сейчас у него в душе все колючками разодрал терновник, за минуты одиночества разросшийся слишком сильно. К Наполеону и Бальзаку он не заходит. Так, смотрит издалека. Потому что Оноре видит всегда, а Бонапарт попеременно. Не хочется их пугать, поэтому лучше обойти стороной и иногда, осторожно со спины, подтолкнуть одного к другому - пусть обнимутся лишний раз. У Гексли все раскидано по углам. В своей комнате, наедине, Томас размышляет. О чем-то своем и грустном. Иногда плачет. В те редкие моменты Максиму хочется его даже поддержать, подбодрить. Но он умеет это не так хорошо, поэтому придется Томасу справляться самому. У Достоевского витает легкий запах таблеток и марли. Федор часто болеет, даже слишком. Парень лежит, сминая подушку, сдавлено кашляя в нее. Он не хочет, чтобы кто-то услышал. Но препараты кончаются, новых нет. И с каждым разом ему все сложнее не начать задыхаться у всех на глазах. А комната - отдельный мир. Тут никто не достанет до тебя и твоих проблем. Здесь есть ты и твоя душа. Вашему диалогу не помешают. Штирлиц не спит допоздна. Всегда. Он размеренно шагает по комнате, иногда рисует. Рисует абстракции. Яркие, сочные, полубезумные. На его картинах живут в разных позах невиданные твари на невиданных планетах. Рисунки складываются в ящик и больше оттуда не достаются. Ни одно безумие не должно повториться снова - иначе неинтересно. Максим узнал Штирлица таким совсем недавно. Габен лежит посреди комнаты в облаке дыма. Горький морщится от резкого запаха табака. Неприятно. Жан, кажется, смотрит в никуда. На столе разложены инструменты и разобрано совсем поломавшееся старое радио. Инспектор присаживается рядом с Мастером и тушит сигарету. Пусть не укорачивает себе жизнь. Русый удивленно моргает, но новую не достает. Усмехается и устало проваливается в сон. Максим возвращается на кухню, от нее по лестнице в зимний садик. В свою комнату он не заходит. Что цепляться за прошлое? Облокачивается о надгробие, прикрывает глаза. - До одиннадцати, ребят, - беззвучно шепчут бледные и холодные губы умершего подростка.