Бессмертный.

Прошло ещё семь лет, и слухи обо мне стали всё чаще и чаще слышаться в Патрах. Я не был удивлён. В любом городе, где я жил более десяти лет, начинали расходиться байки о том, что я какой-нибудь колдун, который знает все секреты природы, потому что однажды я, мол, умер, попал к Аиду и поразил его своими тайными знаниями. Поэтому он меня отпустил и разрешил прожить ещё тысячу лет. Или, например, я соблазнил саму Афродиту (Фортуну, Викторию, Венеру - богини на римский манер. Да, что уж там мелочиться? Весь Олимп на меня фапал, по словам горожан!). Поэтому она даровала мне неземную красоту, Гера необычайную силу… как меня ещё Гефест и Зевс за это не покарали? Признаться, я уже не мог сдерживаться, поэтому смеялся прям на месте, как только слышал очередную легенду обо мне, на что люди обычно едва слышно говорили: «Колдун разбушевался». Тем не менее, я действительно должен был скоро покинуть это место, уехать как можно дальше отсюда. Так мне было положено для сохранения жизни и тайны. Я поклялся Олимпом знахарке, которая сделала меня бессмертным, что я ни за что не выдам свою тайну, а если такое случится или об этом кто-то узнает, я немедленно убью этого любопытного выскочку. Как ни странно, но я не хотел уезжать. У меня был здесь человек, который держал меня на протяжении всего этого времени. Георгиос. Как только я вспоминал о нём, сердце начинало отбивать волнительные ритмы, руки холодели, потели, но на душе разливалось приятное тепло. Пока я возвращался домой, меня посетила гениальная мысль - а почему бы мне не забрать Критикоса с собой? Уедем из этого городишки, пропитанного насквозь запахами отсыревшего камня зданий и тухлых продуктов, пьяных мыслителей и грязных рабов. Переедем на территорию древнегерманских государств. Пускай они и варвары все, но там есть дикий дух, и битвой пахнет! Сраженья, кровь и звон оружья! Как я скучаю по нему. И это всё, что мне так нужно! Почти… Немного вру. Совсем чуть-чуть, но привираю. Мне нужен Георгиос рядом. Этот весёлый грек буквально врос в мою душу за эти двенадцать лет. Теперь ему двадцать девять, а мне, по мнению жителей этого города, всё ещё восемнадцать (хотя на самом деле мне уже пятьсот тридцать). Но эта зрительная разница в возрасте не мешала ни ему, ни мне. Наша любовь не остыла за семь лет, а, напротив, разгоралась с каждым годом всё сильнее. Думая обо всём этом, я не заметил, как оказался уже около порога своего дома. Солнце было в зените, но я был даже рад, потому что таким образом моя лачужка была похожа хотя бы на стандартный домик бедняка…. Ну, по крайней мере, для прохожих. Ведь уже известно, что под землёй спрятана основная часть жилища. Отодвинув тяжелую тряпичную занавеску, которая служила здесь дверью, я увидел то, что никогда не хотел бы видеть: Георгиос рылся в моих скляночках, а в его руках поблёскивала баночка с зельем бессмертия, точнее, с остатками, оставленными на память, так скажем. Вот только память та не о моём бессмертии, а о клятве, которую я должен соблюдать вечно. Я думал, что хуже быть не может, пока не услышал то, что никогда не желал бы услышать, тем более из уст этого мужчины: - Эй, Янис, а что это за скляночка с такой странной жидкостью? Неужто мочу собираешь? – наивно и по-детски спросил Критикос, посмеиваясь над своей якобы удачной шуткой. Я решил не отвечать на этот вопрос для его же блага. Попытался ответить я как можно спокойнее, но моё волнение всё-таки выдавалось: - Отойди отсюда, я сейчас всё спрячу. Никогда, слышишь, никогда не трогай эти баночки! Это может плохо закончиться! На мою реплику Георгиос надул губы, и, словно ребёнок, отвернулся, держа склянку с зельем крепко в ладонях, в надежде на то, что я не замечу пропажу. - Милый, отдай баночку с зель… с жидкостью, пожалуйста, - начал было ласково упрашивать его я, но тот, как будто одержимый, наотрез отказался, театрально хмыкнув. - Ни за что! Хотя… скажи, что в ней находится, и я подумаю, возвращать тебе её или нет. - Что за детские игры! Верни мне её и всё! Ведешь себя, как маленький, ей богу! - Тогда точно не верну! И ещё отнесу её сенатору, скажу, что в этой баночке находится яд для того, чтобы отравить его, и тебя казнят! Я не мог поверить своим ушам. Услышать такое от любимого человека… как-то странно ведь. - Хорошо. Это склянка с целебным отваром… От простуды, знаешь ли, - едва слышно, но твёрдо произнёс я. Но врать ему было всё равно, что ловить рыбу дырявой сетью. - Врёшь ты всё! Разве так сложно сказать?! Тут я сдался. - Ты действительно хочешь узнать это? - Да, - немного капризно, но твёрдо заявил грек. - Готов поплатиться за это жизнью? – почти шептал я, пытаясь скрыть боль. Сейчас я только молился о том, чтобы он остановился. Однако Зевсу было угодно иначе. И тот гром среди ясного неба, прогремевший вдруг так грозно и громко, что стены дома задрожали, совершенно необъяснимый для других, являлся знаком для меня, что всё уже решено. - Готов. Самое страшное то, что я не услышал в голосе ни единой нотки сомнения, страха или чего-то подобного. Из-за своей неуёмной любознательности, которая, к сожалению, являлась его пороком, ему придётся умереть. «Любопытство погубило кошку и кота. Погубило их, погубит и меня, как говорится. Но Янис никогда не причинит мне зла», - думал про себя Критикос. - Ты сам решил. Я предупреждал. Но, может, ты узнаешь об этом позже? - Нет. - Хорошо. Хватит сказок, детских историй. Ты прав, возможно, ждать не стоит, - пролепетал я. Такое чувство, что умирать не ему, а мне. «И ведь серым облакам наплевать на нас. Не хочешь жить, так умри. Хочешь знать правду, так смотри», - думал я и ужасался собственным мыслям. А ведь и правда. Белобородому Зевсу всегда в радость посмотреть на подобные драмы. Что ж, потешу его. - Это… зелье бессмертия. Ты теперь понимаешь, почему я не старею? Меня в нём искупали однажды. Я был смертельно ранен, а мать была знакома очень хорошо с одной знахаркой, она и спасла меня. Но мне пришлось поклясться Олимпом, что тот, кто узнает правду, должен быть непременно убит. Прости меня, но теперь ты должен умереть. Эти слова мне давались с огромным трудом. Теперь я лишь всматривался в такие любимые и знакомые черты лица, тела, пытался запомнить их, разглядывал всё ещё живого Георгиоса в последний раз. Он выслушал меня внимательно, серьёзно, лишь только однажды его густые брови на миг приподнялись вверх, но после лицо замерло в серьёзной маске. Я ждал его ответа, но он молчал. Мужчина встал, разложил все скляночки по местам, а после подошёл ко мне и спокойно спросил меня: - Можно ещё один вопрос? Всё равно я умру. А клятва – это святое. - Конечно, - одними губами ответил я. - Зачем тебе сейчас это зелье, если ты и так бессмертен? - На память. - Понятно, - буднично сказал Георгиос. - Теперь можешь убить меня. Прости за всё. Я люблю тебя. Самое ужасное было то, что он уже приготовился к своей участи, и от капризного двадцатидевятилетнего дитяти не осталось и следа. Взгляд, полный обиды и непонимания, сменился серьёзностью, а зрачки глаз неподвижно замерли, разглядывая моё лицо. Напряжённое тело грека ожидало уже расправы над собой – вены надулись, а его жилистые руки сжались в кулаки. Но не для обороны, а своего рода концентрации на чём-то, чтобы впоследствии не обращать внимания на боль. Это меня и добило. Его ледяное спокойствие… Господи! Я не в силах просто так подойти и убить его, свернуть ему шею, пронзить тёплую грудь карманным кинжалом или надавить получше на сонные артерии, чтобы он навсегда заснул у меня на руках. Я не мог. Я просто не представлял себе, что он перестанет дышать, а эта такая заметная венка на шее перестанет биться в одном ритме с мощным сердцем кудрявого грека. - Я не могу, понимаешь?! Не могу убить тебя! Как я могу убить любимого человека?! Ты стал для меня всем! Пусть умру я лучше! Пусть лучше падёт на меня кара небесная, но я не посмею поднять на тебя оружие или руку! Нет!! - кричал я, но не плакал. Плакать просто не было сил. - Значит, это сделаю я, - спокойно ответил Критикос, однако это мнимое спокойствие. Кажется, что своими речами я растопил его сердце, его глаза задрожали, а веки захлопали, как крылья у бабочки. А, может, он просто боролся с самим собой, но маска уверенности и спокойствия дала трещину, ведь до мозга только что дошло, что тело само себе пытается причинить вред. Как бы то ни было, но парень подошёл ко мне вплотную, его тёплая ладонь скользнула вверх по моим бёдрам в поисках кинжала, но я остановил его руку своей. - Раз умирать всё равно, то давай умрём вместе? – предложил я шёпотом. Но ответом послужило мне даже не возражение Критикоса, сколько ещё один гром. Зевсу, видимо, так было не угодно. Я нужен ему для следующих драм. Быть может, потому, что я единственный бессмертный на это земле. А наблюдать за исключительными людьми всегда интересно. - Я сам, - сквозь слёзы продолжал шептать я. Как ни странно, во мне нашлись силы для слёз. Я дал слабину, и они покатились ручьём, а я изредка дёргался, припадочно хлюпая, мои руки тряслись, вытаскивая кинжал из ножен. Я неосторожно провёл по своей ноге ножом, чисто случайно, и мою тунику тут же окропила красная кровь. Потом лезвие прошлось по накаченному торсу партнёра, остановилось у самой груди, слева, где сердце. Последний поцелуй, толчок вперёд, и Георгиос сам насаживает себя на кинжал по самую рукоять. Словно ягнёнок, ощутивший у себя в груди холодное лезвие кинжала, грек дёрнулся. Мимолётная улыбка на лице его, но кровь изо рта резко изменила всю эмоциональную гамму. - Прости меня, прости, - едва слышно шептал я так быстро холодеющему парню. – У меня не было выбора. Возлюбленный хотел что-то ответить, но из-за крови, заполняющей его горло, получалось только невнятное бульканье. Теперь его руки тряслись - это предсмертные спазмы мышц, на глазах выступили слёзы, как будто коря парня за содеянное. Он ведь не хотел, даже не думал о такой развязке, считал, что это шутка. Но клятва – святое. У каждого человека наступает время, кода приходится за всё расплачиваться. Критикос холодел всё быстрее, мозгу не хватало кислорода, он переставал ощущать меня рядом с ним. Начинал невнятно бредить, а зрачки бешено пульсировали. От такой нагрузки глазные сосуды лопались, окрашивая белки глаз в ярко-красный. Единственное, что он чувствовал, это горячие слёзы, стекавшие из моих глаз на плечо его. Ради этого он, наверное, и боролся так долго со смертью. Но неумолимо подходит к концу смерть клиническая, уступая смерти биологической. Губы грека шевелились, произнося какие-то невнятные фразы, возможно, признания, извинения или слова утешения, но я слышал лишь хрипение. Он вряд ли бы услышал сейчас мои слова, поэтому я попросил его замолчать, едва коснувшись его губ своими. Это был самый сладкий и одновременно самый горький поцелуй – кровь, слёзы ужасно горчили, но такие сладкие… губы. Георгиос попытался набрать в повреждённые лёгкие немного кислорода, но раненое сердце совсем отказывалось работать, прогонять ценный газ по всему организму. К сожалению, эта попытка оказалось фатальной, и она заставила погрузить грека навечно в царство Аида. Белки глаз были красные от крови, наполнявшей их, зрачки моментально сузились, веки дёрнулись в последний раз… Как мне больно было смотреть на всё это, но постепенно я начал вытаскивать кинжал из груди убиенного, он выходил с немного хлюпающим звуком из теплого свежего мяса, а кровь поспешила заполнить дыру в сердце. Позже холодное оружие со звоном упало на деревянный пол, так как держать его в руках у меня уже не было сил. Я бы хотел убить себя тем ножом, но слабость и разрушающая боль были страшнее ощущения ледяного железа в сердце. Я просто рухнул на пол, труп упал на меня. Я ведь теперь совсем один… но меня пугало не это, я развернул мёртвое тело к себе лицом, ужаснулся, поймав его мёртвый и пустой взгляд на себе. Было так больно, словно с тебя заживо сдирали кожу и после обжаривали в кипящем масле. Я разрыдался в голос, и, наверное, ничто уже не могло меня успокоить. Мои стенания слышали ближайшие дома, но было темно, и многие греки думали, что это плачет Прометей, в ожидании утра. Вскоре я так и уснул, захлёбываясь в собственных слезах, когда сил уже действительно не осталось. Наутро мысль была лишь одна – бежать прочь. Не взяв с собой ни единой вещи, кроме злополучного пузырька с зельем, которое перекатывалось в баночке как капельки золочёной ртути, окинув в последний раз взглядом труп Георгиоса, я убежал прочь, словно последний преступник, боясь очередного приступа истерики.