I Just Called (To Say I Love You)

(мой плейлист не каждому придётся по вкусу, но можете хотя бы попытаться) Capital Cities — Safe And Sound

Зейн пытается сосредоточиться на учёбе. Он действительно пытается сделать это, но есть кое-кто, по чьей вине его старания ни к чему не приводят. Он пропускает мимо ушей объяснения учителей, их вопросы и выпаливает: «Лиам», когда миссис Холден спрашивает, с кем он собирается делать доклад по истории. К счастью, Лиама Ганта нет в тот день в школе, одноклассники слишком заняты, чтобы услышать его (они решают, кто будет в паре с Кортни Ликок, которая никогда не получает оценок ниже, чем «отлично»), а миссис Холден слишком тугоуха для того же. Когда она переспрашивает, Зейн качает головой и говорит, что сделает один. Дело в том, что Лиам не звонит, и Зейн переживает сильнее, чем стоило бы. Ему не удаётся убедить себя в том, что Лиам потерял телефон, его номер или может быть попросту занят, и на английском он сидит как на иголках. Томми Ангилья позади него хмыкает: — Слушай внимательно и запоминай, Малик, а то тебя никто не поймёт, когда заговоришь на своём пакистанском. Этот идиот даже не знает, что пакистанского не существует и в Пакистане английский — официальный язык, так что Зейн не обращает на него внимания. Жаль, что он не может так же успешно игнорировать мысли о Лиаме. Зейн действительно пытается сосредоточиться на учёбе, но его благих намерений хватает всего на два с половиной урока. Соврав учителю испанского, что ему нехорошо, он выходит из класса, потом — из школы и через каких-то пятнадцать минут тепло приветствует знакомую старушку-библиотекаршу. — Доброе утро, — с улыбкой отвечает она. — Возьмёшь ту же, что и в прошлый раз? В прошлый раз была «Пехотная баллада», и его пальцы уже знают, какие линии нужны гордо поднятому подбородку лохматой, помятой Полли Перкс и снисходительному взгляду холодного, ироничного Маледикта. Зейн кивает, но он уверен, что читать сегодня не будет. Он забирается с ногами на подоконник, откладывает книгу и достаёт мобильный. Наверняка он покажется Лиаму навязчивым, если позвонит сейчас, и это точно не самая светлая идея, но Зейну хочется хоть раз побыть эгоистом. — Здравствуйте! Вы звоните по телефону доверия, чем я могу помочь? Зейн так сильно прикусывает щёку изнутри, что чувствует кровь на языке. Он был готов извиняться или оправдываться, обижаться или сказать Лиаму всё, что думает о его исчезновении, защищаться или нападать — но определённо не был готов к звонкому женскому голосу и этому доброжелательному тону. Он сбрасывает вызов и задумчиво смотрит на гаснущий экран телефона. Зейн драматизирует и отдаёт себе в этом отчёт, но ничего не может с собой поделать. Он не хочет терять Лиама так скоро. Он не может потерять Лиама, единственного человека, для которого Зейн Малик что-то значит — или человека, который так говорит, но Зейну достаточно и этого. Отложив мобильный, он достаёт альбом и третий раз за всё время, что держит в руках что-то, способное оставить на бумаге след, рисует того, кто дышит, улыбается и называет его по имени. Мама увезла с собой его первый портрет: листок из тетрадки в линейку, который малыш Зейн ровнял до тех пор, пока от него не осталось чуть меньше половины, неправильные яркие линии. Красный шероховатый круг — лицо, чёрные глаза-запятые, две точки там, где должен был быть нос, торчащие во все стороны коричневые волосы-ниточки и корявое «Маме от Зейна» в нижнем углу. Мама нарисовала его, Зейна, рядом (он соврал бы, сказав, что она рисовала лучше своего четырёхлетнего сына), и Зейну действительно жаль этого замусоленного обрывка бумаги — было бы здорово иметь что-то, сделанное маминой рукой. Отчим постарался, чтобы этого не случилось. Отчим никогда не одобрял того, что делал Зейн. Он не одобрял Зейна, и первым человеком, восхищённо перебиравшим рисунки Зейна, была Перри. Она же была его вторым «живым» портретом. Они оба знали, что не подходят друг другу, знали, что у них ничего не выйдет, и не стремились на это повлиять. Это был просто секс (Перри привлекали необычные парни, Зейну нравились девушки, которых он привлекал), и они не собирались превращать это во что-то большее. Однажды Перри в шутку спросила, почему он не пишет ей стихи, а он ответил, что лучше бы нарисовал её. — Да брось, — она приподнялась, опираясь на локоть и прикрывая грудь простынёй. Зейн смотрел на неё снизу вверх, лёжа на спине. — Ты умеешь рисовать? В следующий раз он принёс свой альбом и мелки, они вышли на балкон, и он нарисовал её. Зейн действительно не думал, что сильно улучшил свои умения с четырёхлетнего возраста, но Перри была в восторге. Когда они расставались (она приезжала в Лондон на лето к отцу, который жил отдельно от них с матерью, и Зейн провожал её на вокзале), она поцеловала его в щёку и шепнула, что запомнит Зейна Малика не только как парня с большим членом, но и как великолепного художника. Свой портрет она забрала с собой, и об этом Зейн тоже иногда жалеет. Он удивительно сентиментален для восемнадцатилетнего парня с его историей. Но он знает наверняка: портрет Лиама останется у него. Это даже не совсем портрет — в смысле, немного проблемно рисовать человека, которого вроде как знаешь, но никогда не видел. С другой стороны, Зейн никогда не жаловался на отсутствие воображения и создаёт своего Лиама — доброго, заботливого парня с мягким нежным голосом, которому не наплевать на Зейна. У его Лиама широкие скулы, твёрдый подбородок и пухлые губы — он совершенная противоположность худого, резкого, угловатого Зейна. У него густые брови и карие глаза. Это ореховый коричневый, а не цвет горького шоколада — у Зейна же глаза совсем тёмные, почти чёрные. Сначала он делает Лиама блондином. Выглядит забавно, светлые волосы никак не вяжутся с тем, каким серьёзным он может быть, так что Зейн превращает его в русого. Но это всё равно не то, и итоговый вариант Лиама — шатен. Когда Зейн заканчивает, за окном уже темно. Ему приходится слегка потрудиться, прежде чем удаётся найти мобильный: он никогда не отличался особенной любовью к порядку. Настойчивостью — тоже, но пальцы сами набирают шестизначный номер. «Последний раз», — обещает себе Зейн и едва не умирает, когда слышит знакомый голос. — Привет. — Лиам, — выдыхает он. На том конце раздаётся удивлённое: «Ох», затем сдавленный смешок, и Зейн расплывается в улыбке. — Ты что, уже соскучился? — Чуть-чуть. Ты не звонил, и я волновался. — О, Зейн, ради бога, извини! Тут чёрт знает что творится, зачёты, работы, тесты, у меня дышать-то времени нет! Через неделю всё уляжется и, клянусь, я наверстаю упущенное. — Но сейчас ты можешь говорить? — Да, конечно, я весь твой. Пара самоубийц перезвонят позже. Зейн закрывает глаза. Лиам думает, что он настырный, наглый и приставучий. Этим всё должно было кончиться, жаль, что так быстро. — Прости? Меня как раз зовут, так что я пойду. Напиши, когда освободишься, ладно? — Нет, Зейн, стой! Зейн! Зейн! — тишина, напряжённое сопение — наверное, Лиам отнимает трубку от уха, чтобы взглянуть на экран телефона и узнать, не сбросил ли собеседник вызов. — Это была шутка, неудачная, извини, я идиот. Я действительно могу поговорить с тобой сейчас, я здесь не один, так что никто не останется неуслышанным. К тому же, у тебя тоже есть проблемы? — Кое-что меня особенно беспокоит, если честно, — Зейн улыбается и устраивается поудобнее, опираясь спиной об оконную раму. — Я практически ничего не знаю о своём новом друге. — Надо же, — в голосе слышатся весёлые нотки. — Думаю, я смогу помочь тебе, как никто другой. У меня похожая проблема. — Что же нам делать? — Зейн бросает взгляд на часы. Семь вечера, час до закрытия библиотеки, так что у него ещё есть время. — Давай так: я рассказываю тебе что-нибудь о твоём друге, а ты мне — о моём, — предлагает Лиам. — Звучит отлично, — смеётся Зейн. / / Когда Лиам сказал, что хотел бы стать Зейну другом, он имел в виду что-то вроде: «Чувак, ты отличный парень, не грузись, у тебя всё будет». Он имел в виду нечто такое: «Ты славный, точно появится человек, которому ты сможешь доверять и которого назовёшь своим другом». Он подразумевал: «У тебя будет друг, Зейн, не всё потеряно». Он не хотел сказать: «Я — твой друг». И меньше всего он хотел сказать: «Ты невероятный, Зейн, у тебя потрясающий голос, который я готов слушать вечно, у тебя отличное чувство юмора, у тебя удивительное воображение, ты самый особенный человек, которого я когда-либо встречал; всё, чего я хочу — помочь тебе, спасти тебя, потому что я не переживу, если ты исчезнешь; пожалуйста, Зейн, перестань относиться ко мне, словно я святой, потому что я подонок, я недостоин тебя, позволь мне быть твоим другом, разреши мне поддерживать тебя», но это то, что сигнализацией воет в его мыслях, когда он слышит Зейна в телефонной трубке. Они договариваются так: Лиам говорит факт о себе, Зейн — о себе. Эта игра начинается в понедельник, а к четвергу всё, чем занимается Лиам — пытается вспомнить хоть что-то стоящее, чтобы услышать взамен что-нибудь от Зейна. Он всерьёз задумывается, можно ли сказать «Я слегка помешан на тебе» и надеяться, что Зейн не бросит трубку. Лиаму кажется, что он знает Зейна целую вечность: истории из детства, привычки, предпочтения. Он знает, какими карандашами ему больше всего нравится рисовать, знает, что сейчас читает Зейн и что он собирается прочесть (по большей части это романы Пратчетта), знает, на какую тему он должен сделать доклад по истории на следующий понедельник. Он даже знает, как выглядит Зейн, когда смеётся. «У меня сужаются глаза и морщится нос. Я похож на ужасного злого кролика», — весело сообщает Зейн, и Лиам говорит, что не прочь посмотреть на это. «Ну уж нет», — хмыкает Зейн и просит Лиама рассказать что-нибудь о его семье. У них две запретные темы: одна касается внешности, другая — встречи в реальной жизни. В смысле, никто не сказал, что об этом не позволено говорить, но легко заметить, как торопливо Зейн уводит разговор в другое русло, когда речь заходит об этом, и Лиам не расспрашивает. Он смутно представляет себе Зейна: наверняка у него смуглая кожа, тёмные волосы и глаза, нос с характерной горбинкой. С фантазией у Лиама не очень, и он однажды предлагает Зейну встретиться. — Не думаю, что это хорошая идея, — неуверенно говорит Зейн. — В смысле, я не такой, каким ты меня представляешь. — Откуда ты знаешь, каким я тебя представляю? — улыбается Лиам. — Знаю. Ты меня идеализируешь, а я не смогу оправдать твоих ожиданий, когда мы увидимся. — Я не… — Не надо, Лиам. Давай оставим всё как есть, ладно? — Ладно, — соглашается Лиам, но это не значит, что он прекратит пытаться. / / К пятнице у обоих кончается фантазия, и Лиам тот, кто первый заговаривает о планах на будущее. Для Зейна это довольно неприятная тема, учитывая его школьные отметки и возможности, но он забывает о себе, поражаясь Лиаму: создаётся впечатление, что у него вся жизнь записана в ежедневник. Когда Зейн говорит об этом, Лиам смущённо смеётся: — Думаю, я просто знаю, чего хочу. — Я тоже знаю, — говорит Зейн, хотя не имеет ни малейшего понятия. — Я хочу, чтобы меня ценили и не плескали слашем мне в лицо. — Помнишь, я говорил тебе про школу Шеффилда? — из голоса Лиама мгновенно исчезают беспечные нотки. — Я ведь серьёзно, Зейн. — Я не думаю, что это хорошая идея. — Почему? — Потому что, Лиам. С чего вдруг что-то должно измениться? К тому же, меня не возьмут. — Ты даже не попытаешься? Так дела не делаются. — Лиам, — устало вздыхает Зейн. — Тебе не кажется, что нам не стоит обсуждать это? — Не кажется, — это второй раз, когда Лиам недоволен, и Зейну снова становится неуютно. — Тебе не кажется, что… Чёрт, да что?! Нет! — он произносит это куда-то в сторону, и Зейн переводит дух, но в следующую секунду Лиам снова обращается к нему. — Ладно, прости. Просто подумай над этим, ладно? Я верю, что ты сможешь. Мне пора, я перезвоню позже, хорошо? — Хорошо, — Зейн кивает, забыв, что Лиам его не видит. Он не собирается никуда идти, но расстраивать Лиама тоже не хочет. — Пока. Зейн задвигает мысли о новой школе в самый дальний уголок сознания, к надежде о мамином возвращении. Лиам не перезванивает. Ни позже, ни на следующий день, ни в воскресенье. Он вообще не перезванивает.