I Just Called (To Say I Love You)

— Эй, Луи! Ты не видел мои чёрные джинсы? — Думаю, как раз они лежали на моём стуле на кухне сегодня утром, и я случайно пролил на них кофе. А может, и не случайно. В любом случае, Гарри сунул их в машину. — Он вынимал что-нибудь из карманов? — Господи, Пейно, откуда мне знать? Гарри! Ты проверял карманы Лиама? — Нет, ты же сказал, что там ничего нет? — Твою мать, Луи! Ты знал, что там номер Зейна! — Нет, не знал. Впрочем, возможно… Нет, не знал. Меня же не было рядом, когда ты клал его туда. — Я ненавижу тебя, ублюдок! / /

Tyrone Wells — More

До каникул остаётся неделя, до Рождества — чуть больше. Деревья на улицах в огнях и гирляндах, «Last Christmas» и «All I Want For Christmas Is You» безостановочно крутятся на радио, «Реальная любовь» и «Один дома» не сходят с телеэкранов. Всё это (и Лиам, которого Зейн не слышит уже несколько дней, но о котором не перестаёт думать) заставляет Зейна проснуться утром в понедельник с мыслью, что чудеса всё же должны случаться. Ладно, Зейн готов поверить в чудо, в судьбу, в потусторонние силы, в Летающего Макаронного Монстра, да даже во всё это сразу, лишь бы его мобильный ожил. Карма с пятницы и крайне не прозрачно намекает на своё существование: Зейн не выполняет своё обещание, и Лиам не звонит. В службе поддержки на звонки отвечает девушка (и утром, и днём, и вечером), а о Лиаме Зейн знает всё, кроме действительно полезной информации: фамилии, адреса или номера телефона. На улице ещё совсем темно и дико холодно. Во дворе соседского дома мигают лампочки на ёлке, привычно горят фонари, устало и принужденно тявкает собака в доме напротив. Развернуться спиной к дороге, по которой Зейн обычно ходит в школу, и зашагать в противоположном направлении кажется абсолютно правильным. Его куртка слишком старая, шарф слишком длинный и нелепый, растянутая шапка постоянно норовит сползти на глаза, и Зейн впервые чувствует себя неловко из-за своего внешнего вида. Ухоженный, уютный Шеффилд и неаккуратный, недружелюбный Зейн не подходят друг другу. Видимо, уже начался урок — он идёт по совершенно пустому коридору, и ему невероятно стыдно за грязные мокрые следы, которые он оставляет на полу. Кабинет директора найти несложно. На стенах указатели, таблички, наклейки — всё, чтобы облегчить жизнь новых (или старых, но с небольшими отклонениями) учеников. Зейн глубоко вдыхает, коротко стучит и распахивает дверь, останавливаясь на пороге. За столом — немолодая женщина в очках и строгом сером костюме. У неё светлые волосы, уложенные в короткое каре, и она внимательно смотрит на Зейна поверх прямоугольных очков в тонкой оправе. Табличка на столе гласит: «Директор Олни». — Меня зовут Зейн Малик, — говорит он. В животе сжимается тугой комок, и внутренний голос с готовностью подсказывает, что ещё не поздно повернуть назад. Зейн готов выскользнуть обратно в коридор, но вспоминает слова Лиама, и его ноги прирастают к полу. Шагнуть назад, сдаться, даже не начав бороться, вернуться домой ни с чем — значит предать Лиама, а он уже и так виноват. Это значит перечеркнуть всё, во что верит Лиам, и всё, во что он пытался научить верить Зейна. Зейн — неудачник, он привык оставаться с пустыми руками, но Лиам не заслуживает такого. — Я учусь в Олдерсли, это старшая школа в паре кварталов отсюда, — начинает он и замолкает, заметив снисходительную улыбку директрисы. Конечно, она знает это. Не может не знать. Зейн проклинает себя за идиотизм. — В смысле, извините, здравствуйте. Не хочу отвлекать, я просто зашёл спросить, нет ли возможности перевестись в эту школу, — выпаливает он на одном дыхании и вжимает голову в плечи, словно ожидая удара. Но ничего не происходит. Директриса не смеётся над его недалёкостью и не кричит, чтобы он убирался. Она улыбается, выключает компьютер и указывает на один из стульев за длинным столом. — Присаживайтесь, — когда он на негнущихся ногах подходит ближе и садится, она снимает очки и осторожно складывает дужки. — Не волнуйтесь так, мистер Малик. Да, такая возможность есть. Мистер Пейн рассказал мне о сложившейся ситуации. Вы хотите начать учёбу здесь со второго семестра? — Д-да, — растерянно соглашается Зейн, слегка замявшись. — Отлично! Простите, что-то не так? — Не думал, что всё будет так легко, — честно признаётся Зейн. Это не всё, что его беспокоит: дело в том, что он не знает никакого мистера Пейна. Но, вероятно, должен, потому что миссис Олни не перестаёт упоминать его: — На самом деле не всё так просто, как кажется. Вы и сами понимаете, что нам не очень удобно брать нового ученика посреди года? Но мистер Пейн очень просил войти в положение, и я не могу отказать. Он умеет быть настойчивым, верно? — улыбается директриса, и Зейн согласно кивает, хоть и не в курсе, кто этот чудесный мистер. — Вам ведь уже восемнадцать, мистер Малик? — Мне исполняется девятнадцать в январе, — и он снова чувствует себя неловко. — Но это не потому, что меня оставляли на второй год, просто у мамы не было возможности отдать меня в школу раньше. — Да, верно, мистер Пейн упоминал об этом. Тем лучше, значит, обойдёмся без участия опекуна. Вы можете забрать документы из Олдерсли и зайти к нам в конце этой недели? — Конечно, — тихо говорит Зейн, пытаясь выглядеть скромно, но губы сами собой растягиваются в улыбке. — Спасибо большое! — Не за что, — миссис Олни тепло улыбается в ответ. Зейн уже делает несколько шагов к двери, когда она вдруг хлопает себя по лбу. Этот жест такой естественный и неожиданный, так не вяжется с её строгой внешностью, что Зейн удивлённо замирает. — Совсем забыла! Мистер Пейн просил передать его номер телефона. Он очень извинялся… Вот, держите! До встречи, мистер Малик! Зейн одевается в коридоре, изо всех сил стараясь не шуметь, и выходит на улицу. Может, это и не начало новой жизни, но большой шаг в сторону чего-то хорошего, верно? Ему хочется петь, танцевать, кружиться и ловить языком снежинки, но он прячет улыбку в шарф и засовывает руки в карманы. Это счастье — только его, а мир привык отбирать всё, что ему дорого. Даже… Зейн снова думает только о Лиаме. Может, дело вовсе не в карме? Практика Лиама кончилась, и у него нет причин дальше развлекать Зейна. Спасать людей вроде него — работа Лиама, конец трудового дня означает конец их общения. Лиам ничего ему не должен. Зейн знает это с первого слова Лиама, с его первого совета. Зейн знает это и не может понять, почему его так расстраивает молчание телефона. Отчима нет дома, и Зейн блаженно растягивается на кровати. Он набирает номер, выведенный на бумажке с символикой Шеффилда, и считает гудки в трубке. — Здравствуйте, мистер Пейн, — торопливо говорит он, когда слышит хрипловатое «алло». — Это Зейн Малик. Миссис Олни передала мне этот номер, и я хотел узнать, зачем… — Ты позвонил мне, — перебивает собеседник, и Зейн теряет дар речи, потому что ему, чёрт побери, знаком этот голос. — Зейн! Я потерял твой номер, я так боялся, что ты не позвонишь! Это Лиам, это чёртов Лиам Пейн. Его счастливое: «Зейн!», его искренняя радость перечёркивают всё, что Зейн себе придумал. Он — не работа Лиама, он — его друг, Лиаму не всё равно, Лиам волнуется за него. — Я думал, что ты не хочешь слышать меня, — шепчет Зейн. — Боже, нет! Конечно, нет! Зейну хочется вскинуть руки и скакать по комнате с индейским кличем. Он не может усидеть на месте. Он спрыгивает с кровати, стягивая за собой плед. Книги, карандаши, кисточки летят на пол, но ему всё равно. Он кружится по комнате, как девчонка, ему некуда деть свои руки, ноги, себя самого, а улыбка вот-вот порвёт его лицо напополам. — Если ты звонишь мне, значит, ты был в Шеффилде? Я так горжусь тобой! Что тебе сказали? — Меня берут! Нужно забрать документы из Олдерсли, и я могу начать учёбу со второго семестра. Не знаю, что ты им наговорил, но спасибо тебе! — у Зейна перехватывает дыхание, слёзы наворачиваются на глаза, потому что Лиам, чёртов Лиам Пейн верит в него сильнее, чем он сам, и Зейн благодарен ему до глубины души и даже чуточку глубже. — Правду и ничего, кроме правды, — смеётся Лиам. Зейн распахивает окно, сметая на пол всё, что было на подоконнике, и высовывается на улицу. Морозный воздух пробирается в комнату, дёргает тонкие занавески, и Зейн улыбается коту, который сидит под деревом во дворе. Кот наклоняет голову, и Зейн, наверное, ударился головой, но ему кажется, что он улыбается в ответ. — Слушай, извини, я сейчас немного занят. Хочешь, я перезвоню тебе вечером? — Хочу, — счастливо соглашается Зейн. — До встречи, Зейн. — Пока, Лиам, — продолжая улыбаться, он бросает телефон к книгам, делает несколько неуклюжих танцевальных па и почти вываливается в коридор. И замирает, холодея от ужаса. Кровь отливает от лица, сердце проваливается вниз. Отчим стоит в дверях своей комнаты в домашних штанах и майке-борцовке. Вокруг его правого кулака обмотан ремень, а выражение лица не сулит Зейну ничего хорошего. — Значит, мой сон — не причина вести себя потише? — Я думал, что тебя нет дома, — тихо говорит Зейн, мысленно проклиная свою неосторожность. Он был так рад, что действительно не заметил, что отчим вернулся раньше него. — Прости, если бы я знал, я бы не шумел! — Ах, ты не знал? Ты что, тупой? — отчим повышает голос и делает шаг вперёд. Зейн отступает назад, но за спиной стена. — Ты что, слепой? Моя обувь в коридоре! Моя куртка в коридоре! Но ты слишком занят своей персоной, верно? Что? Подумать о других? О, что это такое? Как это, да, Зейн? — Я не видел, — Зейн зажмуривается, когда отчим оказывается на расстоянии вытянутой руки. — Прости, прости! Я не хотел будить тебя! — А, так ты не хотел? — отчим вдруг смягчается, но Зейн не может поверить, что так легко отделался. — Я тоже не хочу бить тебя. Но ты всё же разбудил меня! Знаешь, что я должен сделать? Зейн слышит свист ремня в воздухе, а потом плечо пронзает болью. Он закрывает голову руками, и ремень обжигает бок. Зейн пытается защититься, но удары становятся всё чаще, всё яростнее, жгут предплечья, пальцы, живот. Он скатывается по стене вниз, и ремень щедро проходится по его ногам, по острым худым коленкам, по бокам, по пояснице, по спине. — Вставай, — командует отчим. — Пожалуйста, не надо, — всхлипывает Зейн. Он ненавидит себя за то, какой он жалкий, что бы Лиам сказал на это? — Живо! Зейн с трудом поднимается. Его ноги дрожат, его руки в широких розовых следах от ремня. Отчим окидывает его оценивающим взглядом и ухмыляется: — Триша была хорошей матерью, но не отличной. Она маловато тебя порола. Ты вырос таким дерьмом, Зейн! Но я думаю, что тебя ещё не поздно перевоспитывать, так? Повернись! — Нет, — говорит Зейн, и это звучит неожиданно громко даже для него самого. — Нет? — переспрашивает отчим. Кажется, он искренне удивлён и слегка растерян, но единственное, о чём думает Зейн — Лиам. Он будет бороться ради Лиама, потому что он хочет, чтобы Лиам гордился им. — Нет? — зло повторяет он. Зейн качает головой. — Вот как ты заговорил, — шипит отчим, и ремень снова со свистом рассекает воздух. / / Время переваливает за полночь, когда Зейн приходит в себя. У него болит всё. Руки и ноги дрожат, как у пьяницы со стажем, и единственное, на что он оказывается способен — переползти через порог своей комнаты и растянуться на холодном паркете. В комнате ледник, окно не закрыто, на подоконнике — снег, плед валяется на полу. Экран телефона мигает, оповещая о непринятых вызовах. — Извини, — шепчет Зейн. — Я попытался. Он засыпает — или теряет сознание, — не добравшись до кровати.