Лишь ветер знает

Комната была просторной и светлой. В ней, в отличие от остальных, не было нелепой, угловатой мебели, в ней вообще не было углов. На полу лежал светлый паркет, мягкий белый ковёр скрывал больше половины комнаты. Гилберт умостился на нём, поджав ноги под себя. Дыхание его было резким, прерывистым, свистящим. Руки немного дрожали, на щеках плясал нездоровый румянец. С первого взгляда могло показаться, что альбинос простыл – ещё бы! Ведь эта… этот зал был буквально пропитан холодом. Взявшись случайно за дверной косяк, можно было обжечься. Холодом. Воздух густел, почти был виден. На окнах плясали узоры, почти такие же витали в воздухе. Однако почти сразу становилось заметно: Гилберт не мёрзнет. Наоборот, мужчине было жарко. Едва не высовывая кончик языка, альбинос с горящими глазами работал. Нечасто случалось, что Иван оставлял его в одиночестве. Нечасто позволял сидеть в этой комнате, выполняя поручение русского, ставшее навязчивой идеей альбиноса. Осколки резали пальцы, но, казалось, Гил этого не замечал. Не замечал холода, не замечал, в конце концов, брата, замершего на пороге. Может, всё было в словах России, отпечатавшихся на мозге. Может, всему виной были осколки, мутящие и взгляд, и сознание, и сердце. Слово, простое слово «вечность», никак не желало складываться. Как бы альбинос ни исхитрялся, что бы ни придумывал. Но вот сегодня, вот сейчас, прусс это чувствовал, у него должно было выйти. Иначе никак. – Меня вызывает начальство, – сказал Иван, вздыхая. Ему отчего-то не хотелось уходить. Чмокнув подозрительно спокойного – даже истерики не закатил, так пару тарелок разбил – Гилберта, мужчина отчалил. – Загляну ещё в Ад. Адом русский называл владения своей младшей сестрёнки, Наташи. Беларусь была милой, доброй девушкой, не выходящей из комнаты без ножа. Милый бантик-ободок на голове не мог не умилять, а искреннее, упорное желание жениться на братике… ну, у каждого свои недостатки! Сестру Россия любил, но боялся почище огня, одиночества и прошлого. Едва за Ваней закрылась дверь, прусс метнулся к комнате-со-стекляшками и заранее приготовленной отмычкой. Доверял Брагинский весьма специфично.

***

Только войдя, Людвиг замер на пороге, не понимая, как так случилось, что виденье стало реальностью. Мужчина не понимал, почему дом его пропустил, брат не дрожал от холода. Людвиг забыл о том, что хотел накричать на брата за то, что бросил. Забыл, что хотел просто посмотреть, «как он там». Отмерев, мужчина кинулся брату на шею, прижал альбиноса к себе, дыша в белобрысый затылок, ещё не веря своему счастью. – Гил, брат, я тебя нашёл, всё-таки нашёл! – но Гилберт никак не отреагировал, всё также продолжая упрямо разглядывать стекляшки. Это было сродни удару под дых – страшному, неожиданному. Людвигу стало страшно. Он тряс брата, пытался поднять, увести, но альбинос упрямо вырывался, смотря как сквозь немца. В конце концов, Людвиг почти потерял надежду. Опустившись рядом, на пол, не обращая внимания на жгущий колени холод, положил лоб брату на плечо и зашептал. Тихо, обречённо напевал старую колыбельную, которую ему много лет назад пел, успокаивая, старший брат. Когда, мальчишкой, Германия трясся от страха перед Снежной Королевой. По щеке скатилась горячая слезинка. Гил вздрогнул, поднял глаза, неловко дёрнулся. Горячая капелька прожигала, плавила не только колдовство Ивана, но и треклятые стекляшки. Сначала в сердце, потом – в глазу. Сморгнув застлавшие глаза ледяные слёзы, прусс вздрогнул. Снова. Обернулся, желая увидеть… кого-то. – Людвиг! – память, как будто возвращалась после долгого сна. Или это был разум. Может, и сердце. – Людвиг, – уже тише, обнимая «мелкого», засмеялся мужчина. – Где же ты был? Где… я был, – горечь почти не просочилась в голос, но с лихвой отыгралась, заняв глаза. – Брр, ну холодище! Мелкий, вставай, простынешь! Ксе-ксе-ксе-ксе, вечно ты нарываешься! Поднимая брата, Гил поднялся и сам. Неловко опершись на осколки, альбинос, зашипев от лёгкой боли, с силой оттолкнул стекляшки. И краем сознания отметил, что осколки сложились в ту самую «вечность», такую желанную ранее. Но об этом можно подумать и позже. Когда останется наедине с собой. Теперь Гил мог сделать свою навязчивую идею реальностью, но думать альбинос мог только о брате. Людвиг куда-то его тащил, а дом, словно живой, дрожал. Или бился в агонии.[30] Людвиг ничего не замечал, только тащил брата за собой к выходу. Скорее, скорее, пока тот снова не ушёл в свой транс, пока из-под земли не вынырнул Брагинский, пока не случилось что-то страшное. На улице заметно похолодало, небо посветлело. Людвиг замер, наблюдая за загорающимися звёздами. Дом позади будто скрылся за едва заметной дымкой. Как таял. В голове у Людвига даже завертелась навязчивая мыслишка: «А не ушёл ли Россия отсюда?» Но, кто ж даст времени на раздумья? Гил дал «мелкому» подзатыльник и кинул в него сапогом. Может, пальто и можно было использовать одно на двоих, но вот носки для русских улиц, тем более посёлков, не подходили. У него были хотя бы тёплые кроссовки. С удовольствием вдыхая морозный воздух, альбинос чувствовал, как к нему возвращается собственный жар, уходит чужой холод. Сказка продолжалась даже после огромной такой таблички «И жили они долго и счастливо», упавшей с неба.