Луна

Засыпай, на руках у меня засыпай. Засыпай под пенье дождя. Далеко, там где неба кончается край, Ты найдешь — потерянный рай. Ария — Засыпай       Ичиго не хочет ни о чем думать. Мысли текут лениво и медленно, неотвратимо настигают замороженный запоздалым страхом мозг и попадают в самые больные, слабые места. Куросаки думает, что это неправильно — убивать самого себя всего лишь размышлениями ни о чем. Ичиго уверен, что именно это качество делает его человеком гораздо большим, чем ему положено быть.       " — Не думай. Не надо", — тихо шепчет голос на краю сознания. Он кажется до боли знакомым, но Ичиго никак не может вспомнить, где он его слышал. Он кажется до ужаса далёким, как будто их отделяют километры, и одновременно Куросаки слышит четко, но приглушённо. И это тоже неправильно, а, точнее, ненормально. Ичиго молчит и слушает всегда и везде, не показывая вида, что иногда голос в его голове был гораздо правее и умнее, чем он сам. Куросаки всегда молча слушает, предпочитая действовать пустым разговорам, даже если это значит убить себя же.       В Каракуре снова был дождь. Ичиго замёрз и промок до нитки. Он думает, что ненавидит такую погоду, хотя прекрасно знает, что от этого не убежать — в этом богом забытом городе дождь идёт чуть ли не постоянно. Куросаки не узнает себя: странное ощущение, что что-то только что началось, только-только завертелось, и что он в самом центре. Чувство того, что у него забрали что-то важное и одновременно незнакомое, чувство того, что он искусно обманывает себя. И голос внутри него тихо соглашается, дескать "да, обманываешь, вот такой ты... человек". Последнее слово обязательно с презрительной и грустной интонацией; обязательно с тщательно прикрытым отчаяньем. Ичиго думает, что не хочет расставаться со своей человечностью, голос молчит совсем как он — с давящей обреченностью утопленника.       В рыжую голову, как всегда, лезут ненужные мысли. Куросаки боится множества вещей, которые постоянно лезут из-за всех щелей: смерти, своего страха и особенно самого себя. Из стекол высоток на него смотрит он сам: с жёлтыми, чуть ли не физически горячими, глазами и кривой, мертвой улыбкой. Ичиго совершенно не хочет думать, что испытывают люди, когда встречаются с ним взглядом. Рыжий бы убежал, если мог. Парень обязательно бы убился, если не боялся смерти столь же сильно, как и себя.       Посмотрел вперед на грязные ручейки воды, на кажущуюся почти угольно-черную дорогу в свете фонарей, на совершенно одинаковые фасады зданий и аккуратно подстриженные газончики за маленькими, коваными заборчиками. Город — сказка, город — мечта. В понимании Куросаки — муравейник с кучей маленьких, скучных муравьев-людей. Последнее слово с презрением и ядом. Обязательно.       Ичиго совершенно не помнил, как дошел до дома. Весь путь от центра до спальных районов был как в тумане, просеивающего лишь редкими моментами-осознаниями. Глубоко в душе засело воспоминание: серо-голубой портал и абсолютно прямой коридор похожий на нору крысы. Везде вмятины, следы от ногтей, клочья земли и непрекращающийся гул. Ичиго передёрнул плечами — ему все ещё казалось, что за ним наблюдают.       Нажал на кнопку звонка и заторможено, спокойно отошёл немного от двери. Однако дальше все пошло совсем не так, как он думал. Отец не выскочил как ошпаренный, не побежал на него с неясной целью (обнять или придушить), не кричал его имя на весь район, активно взращивая в своём отпрыске стыд за себя же. Нет. Просто посмотрел с укором, с едва заметным облегчением, что рыжий вернулся и даже на своих ногах. Ичиго смутился, стараясь лишний раз не поднимать глаза. В груди вертелось непонятное чувство, которое, казалось, душило изнутри.       — Тебя не было три дня, — ни криков, ни обвинений. Простая констатация факта без лишних эмоций, и сказано не кем нибудь, а им, его отцом. Ичиго вжал голову в плечи и злобно фыркнул. Оправдываться он не собирался, достаточно было того, что рыжий прекрасно осознавал вину.       — И ты даже не соизволил предупредить, — продолжил шинигами. Голос идеально ровный и звучащий, как будто через стенку. У Ичиго подкашивались ноги: от усталости или беспокойства парень не знал, но в голове всё ещё звучал голос, твердивший что-то невнятное и не запоминающийся, но уничтожающий любые возражения, вертевшиеся на языке. И Куросаки послушно молчал, проглатывая горечь и не давая себе расслабиться.       Ишшин вздохнул, просто схватил за ворот куртки непослушного отпрыска и обнял.       — Не надо, — тихо сказал Ичиго. Потерся холодным носом о шею и шумно выдохнул. Глаза жгло, к лицу приливала кровь. Ичиго наклонил голову, прикрываясь волосами и упираясь лбом в плечо. Голос в голове заходился криком, раздражая и вызывая тупую боль в висках. Сердце стучало слишком громко, слишком быстро, слишком сильно. Всего — слишком.       Ичиго не помнил, когда ему в последний раз было так спокойно.       — Ладно, — голос шинигами прозвучал как-то глухо, хотя Ичиго ожидал, что он по привычки проорет ему что-то на ухо.       В груди что-то дрожало, рвалось, болело, а голова казалась непривычно тяжёлой, и Ичиго не знал, как избавится от этого мерзкого чувства стыда и горечи. Он поднял взгляд, посмотрев в темно-карие глаза отца и почувствовал, как это что-то , засевшее у него в груди расширяется, выплёскивается за грани его самообладания. Резко зажмурился и отвернул голову.       — Ненавижу тебя, — слова потонули в шуме дождя. Ишшин как-то рвано вздрогнул и тяжело вздохнул. Медленно поднял руку, и Ичиго, сам от себя такого не ожидавший, сразу сжался, настороженно наблюдая. Толстые, грубые, совершенно не музыкальные пальцы запутались в рыжих волосах, перебирая короткие мокрые прядки.       — Хорошо. Значит я буду любить тебя за нас двоих, — Ичиго растерянно моргнул, ощущая давящую тяжесть руки на своей голове. Неуверенно посмотрел на отца и тонким, ещё не сломавшимся, голосом спросил:       — Обещаешь?       — Обещаю.