Seven Days

«Я не верю, что любовь забывается. Её невозможно отпустить. Она подобна голубю в клетке без дверцы – так навсегда и остается там. В тебе. Однако со временем начинаешь иначе относиться к тому, что было». Эльчин Сафарли, «Если бы ты знал...»

POV Китнисс - Эй, Китнисс! – я слышу, как звонкий тоненький голосок Прим разливается эхом тысячи колокольчиков. Я слышу смех в ее голосе. Счастье. – Эй, Китнисс! Я не вижу ее, но знаю, что там, в золотом сиянии розовых облаков она – самый главный ангел. Она смотрит на меня свысока, она смеется, когда смеюсь я, и плачет вместе со мной. Я чувствую это. Кто-то подтолкнул меня ближе к этим пушистым бугоркам, и я легко опустилась рядом с ней. Теперь ее сияющее детское личико различимо. Навеки сияющее. Навеки детское. Я тянусь к ней, я хочу прикоснуться к ее золотистым волосам, почувствовать тепло ее дыхания, но моя Прим поспешно отскакивает назад, и с ее лица тут же исчезает улыбка. - Нет, - ее голос теперь необычайно глухой, а облака вокруг наших ног посерели, превратились в дождевые тучи, - нет, Китнисс. Возвращайся, - ее глаза полны слез, в них – немая мольба. Я отдергиваю руку, но делаю шаг вслед за ней. Хочу что-то сказать, но губы не слушаются. Внезапно пронзительный голосок Прим прорезает тишину: - Нет! Уходи! Возвращайся! Я не позволю… - я чувствую, что падаю. Голос Прим теряется в клубах серых туч. Больше не слышу ее, не вижу этих прекрасных золотых переливов, не чувствую тепла Неба... - Нет, Прим! Вскакиваю на постели. Меня бьет крупной дрожью, мне холодно, мне жарко, мне страшно. Тело трясется, из носа течет; чувствую, что все лицо залито соленой влагой. Постепенно я успокаиваюсь, медленно поворачивая голову из стороны в сторону: я дома, все хорошо. Вот только простыни скомканы, подушки на полу. Все еще немного дрожа, я поднимаюсь с постели, направляясь в ванную. Холодок пробегает по телу, но теперь я хотя бы точно знаю, что мне холодно. Поднимаю взгляд на зеркало над раковиной: на меня смотрит растрепанная девушка с опухшими от слез глазами. Ее глаза мутные, как стекла дешевых бутылок из-под пива, и цвет под стать. Лицо бледное и худое: и с какого кладбища она пришла?.. Невольно вздрагиваю и сравниваю эту девушку с той, что я видела здесь вчера: ее глаза были цвета чистого лесного ручейка, в котором видно серое дно, и блестели они солнцем, отражавшимся в этом ручейке. На ее щеках играл румянец, а на губах – улыбка. Судорожно вздыхаю и дергаюсь: хватит об этом думать. В отместку себе плескаю очередной струей ледяной воды в лицо. Небо такое серое и темное, что кажется, что сейчас не шесть утра, а далеко за полдень. Легче дышать со вчерашнего дня не стало: воздух только набрал еще больше влаги с неба, и теперь гоняет несостоявшиеся дождевые капли с собой. Влажно. Душно. Дождливо, хоть и без дождя. Противно. Нехотя спускаюсь вниз, на кухню, даже не переодевшись и не попытавшись хоть как-то причесаться. А зачем? У меня сегодня все равно ничего… Ой. В голове взорвалось воспоминание о той самой вчерашней девушке, и о человеке, который ее создал, воскресил во мне. Сегодня у нас очередная встреча, сегодня у меня еще есть шанс встретиться со мной настоящей. Внутри будто все переворачивается, заставляя двигаться быстрее. Вот уже готова яичница, чайник засвистел, тосты поджарились. Аромат утра заставляет меня невольно приподнять уголки рта: что же, я улыбаюсь с самого утра? Немыслимо, если учесть, что сегодня меня навестил очередной кошмар. Кошмар. А вот это – еще одна особенность поведения сумасшедших людей: их настроение меняется за доли секунд из-за каких-то мелочей, заставляя их то плакать, то смеяться. Такие люди снова переживают «юношеский максимализм»: есть черное, есть белое. Есть хорошее, есть плохое. И черт его знает, как это все вместе у них в голове уживается, потому что оно именно уживается, выскакивая наружу попеременно. Вот и я теперь такая же. Завтрак проходит угрюмо и быстро; я стараюсь ни о чем не думать. По окончании трапезы поднимаю взгляд на часы и обреченно выдыхаю: только семь. Семь, семь утра! Чем мне заняться, как сократить эти ненавистные пять часов? Ответ приходит почти сразу, и мне хочется стукнуть себя по голове чем-нибудь: ну как я могла забыть про лес? Здесь для меня светлее, чем есть на самом деле: здесь, в лесу, кажется, есть свое солнце. И время здесь тоже свое, это я знаю наверняка: вот кажется, что совсем недолго ты пробыл здесь, а времени уже за полдень. Сейчас, правда, я не могу позволить себе настолько потеряться во времени: в десять я запихиваю четырех белок поверх тушки довольно крупного кролика и спешу в Котел, надеясь успеть домой к половине одиннадцатого. - Все-таки пришла, смотрите-ка, - Сей выглядит чем-то недовольной, что, впрочем, не в новинку, - опять эти белки? Я улыбаюсь. Я ведь знаю, что она рада мне, только вот показывать свои чувства слишком часто – не в ее правилах. Ей еще ко многому придется привыкнуть в этой новой для всех нас жизни. - Если нужен кролик, могу и его отдать, - мне, в общем-то, уже известен ответ старой торговки. Ее глазки загораются, и на лице проскальзывает едва заметная улыбка. - Вы послушайте, она еще и спрашивает, - Сей бурчит еще что-то, а кролика забирает. И почему-то, выходя из Котла, я совершенно не злилась, когда обнаружила пропажу одной белки. *** После душа я решаю сразу же приступить к поиску одежды: на глаза попадается футболка Пита, в которой я, кстати, спала сегодня. Одна половина меня ужасно смущается при воспоминании о способе ее получения, а вот вторая не прочь заполучить еще парочку таких. Я встряхиваю головой и возвращаюсь к собственному шкафу, помня, что сегодня тоже нужно надеть что-нибудь не особо нарядное. Перевесив все вешалки с одеждой на них, я убедилась, что все это я уже видела. И только тогда замечаю три довольно внушительных выдвижных ящика там же, внутри шкафа, и смеюсь над собственной внимательностью. Вернее, над ее отсутствием. Поочередно выдвигая ящики нахожу там свою старую одежду. На глаза наворачиваются слезы: я-то думала, они потерялись в том сумасшедшем времени, откуда они родом. Хорошенько всхлипываю в последний раз и выуживаю простую серую майку с зелеными бриджами. Думаю, вряд ли это смутит Пита. Волосы решаю уложить в привычную косу: сомневаюсь, что мука будет и там. Хотя, если судить по моей везучести, если что-то должно случиться, меня от этого ничто не спасет. Напоследок прихватываю только ту же самую кофту – все-таки сегодня попрохладнее – и выбегаю на улицу. Именно выбегаю, потому что у меня создается ощущение, что в любую минуту может начаться дождь, и мое предчувствие не успокаивает даже то, что наши с Питом дома всего в двадцати метрах друг от друга. Пара прыжков – вот и дверь. Кстати, все-таки жаль, что я не взяла зонтик и надела босоножки: успеваю заскочить под навес над крыльцом за секунду до того, как с небес на землю внезапно вторгается серая стена теплой воды. Облегченно вздыхаю и тянусь рукой к звонку, как вдруг меня опережают: дверь тут же открывается. - А… Китнисс? Ты… - Пит еле успевает затормозить – еще секунда, и он бы сбил меня с ног. Он явно куда-то торопился и планировал выскочить под дождь: но у него в руках я замечаю только синий плед. Я стою с открытым ртом еще какое-то время, а потом осознаю нелепость выражения своего лица и поспешно, хоть и запоздало, притворяюсь, что чихала. - Куда ты собирался? – я пытаюсь сказать это как можно более нейтрально, но видимо не получается: мне обидно при мысли о том, что он собирался уйти прямо перед нашей встречей. - Нет-нет, Китнисс, ты не поняла, - Пит выдыхает и с его губ слетает нервный смешок, - я видел тебя в окне, видел, что ты подходила сюда, и тут начался дождь, - Пит говорит быстро и немного сбивчиво, а я стою на пороге, отдаленно чувствуя, как влага затекает в мои босоножки. Но мне все равно, - и еще я видел, что у тебя нет зонта. Я решил… а вдруг ты не успела добежать и, в общем… - Пит замолкает. На моем лице невольно появляется улыбка, - в общем, вот, - парень протягивает мне тот самый плед, и теперь я не могу сдержаться: я смеюсь. Поднимаю глаза на Пита, и вот мы смеемся вместе. - Спасибо, - я успокаиваюсь и ловлю его взгляд, - спасибо, Пит. Несколько мгновений длятся вечность, и всю эту вечность я погружаюсь в его глаза под тихий шум дождя и бульканье капель в лужах. Вдруг Пит будто очнулся ото сна, и поспешно выставил руку по направлению внутрь дома, приглашая зайти. Здесь тепло, пахнет домом, именно настоящим домом – уютом. Тепло витает в воздухе, заставляя расслабиться после прохладного дождя на улице. И хоть я и не сильно промокла – всего лишь немного подмочила ноги – от меня на коврике остается маленькая лужица. Пит замечает это, конечно же. Иногда мне кажется, что он вообще замечает все и всегда. - Так, мисс Эвердин, кажется, босоножки сегодня были ошибкой, - он встает передо мной, уперев руки в бока. Его вид озабочен: он явно волнуется обо мне, - давайте-ка снимайте вашу обувь: будете сидеть с теплым тазиком. На самом деле, я их уже сняла и теперь присела на маленький табурет в прихожей, накинув на плечи синий плед. Услышав о тазике я протестующе простонала: - Не-е-ет, Пит, ну пожалуйста! Ну зачем? Я совсем не сильно промокла! Мне даже не холодно, - каждую фразу я говорила все громче, потому что Пит, не слушая меня, уже направился в сторону ванной. - Даже слышать ничего не хочу! Я тихо фыркнула. По звукам наполняющегося тазика я поняла, что дело сделано. Просто сидеть и ждать своей порции тепла не пришлось, потому что из гостиной послышался голос Пита: - Если хочешь сидеть в коридоре, я могу и туда принести, но что-то мне подсказывает, что здесь тебе будет удобнее, - я тихонько улыбнулась и побежала в комнату. Дом Пита точно такой же, как и мой, но что-то все-таки отличается. Вдруг я понимаю: здесь тепло и спокойно, как в настоящем доме, а у меня холодно, страшно, не по-живому. Я будто живу в скелете огромного животного, которое проглотило меня много лет назад. Меня буквально передергивает от таких мыслей. Пит усаживает меня на диван напротив камина, а сам располагается там же. Он сидит довольно далеко от меня, и я отмечаю, что хотела бы сидеть поближе. Да что уж там – я бы вообще, если бы можно было, на колени к нему забралась… - …и ты, конечно, опять не слышала, что я сказал, - я встряхиваю головой. Сразу после того, как мои ноги опустились в теплую воду, я неотрывно смотрела на Пита. Еще тогда мне показалось, что он что-то говорил мне, но смысл его слов не долетал до меня – я слышала только голос. Мне нужно собраться, взять себя в руки: такое уже было вчера, но я ничего не могу с собой поделать. Теперь я растерянно ищу ответ, всматриваясь в лицо парня, а он широко улыбается, наблюдая за моим ужасным смущением. Кажется, молчание затянулось, потому что с лица Пита исчезла улыбка, и он, не дождавшись моего ответа, подсел ближе. Что-то встрепенулось внутри, но лучше стало не намного. - Китнисс, с тобой все в порядке? – он подсел близко-близко и положил ладони мне на плечи. Я опустила голову. Не могу посмотреть в его глаза, не могу – я расплачусь, это точно. Что со мной делает одиночество? Как я могла превратиться в такую жалкую вечно плачущую девчонку? Я не знаю, что делать, не знаю, что говорить ему, а он, видимо, почувствовав это, глубоко вздыхает и прижимает меня к себе. Откуда-то берутся силы, и я обхватываю его за талию так сильно, как только могу. Он перебирает мои волосы, а моих всхлипов и рыданий не слышно только потому, что все они разбиваются о грудь Пита. Я хочу вжаться в него, хочу остаться внутри, чтобы больше никогда не чувствовать холода одиночества, тоски и безысходности. Чувствую, как он проводит ладонью по моей щеке, но не двигаюсь. Все силы уходят на то, чтобы держаться за Пита: мне кажется, что я пропаду, растаю в собственных слезах, если отпущу его. Его ладонь спускается до подбородка, и Пит приподнимает мое лицо, заставляя смотреть в глаза. - Я уже вижу, что не все в порядке, - его шепот приятно ласкает слух, что бы он ни говорил. Всхлипы потихоньку прекращаются, и я, наконец, решаюсь хоть что-нибудь сказать. - Да, я… мне одиноко, - я выдыхаю, а потом шмыгаю носом. Я немного ослабила хватку, а вот Пит, обнаружив это, только сильнее прижал к себе. Это вынудило меня вытащить ноги из тазика, и Пит молча прикрыл их тем самым синим пледом, - я не чувствую, что… - отвожу взгляд, а Пит пристально смотрит на меня, - не чувствую, что живу. Решаюсь все-таки посмотреть на него. В его глазах что-то такое, чего я никогда не хотела бы видеть: это жуткая смесь боли, тоски, и, кажется… разбитой надежды? Пит уже открывает рот, чтобы что-то сказать, а я вдруг вспоминаю, что не договорила. Я не придумала ничего лучше, чем закрыть ему рот ладонью. - Нет, подожди, - он недоуменно уставился на меня, а потом недоумение сменилось любопытством, - мне тепло, да, я чувствую это. Но это только рядом с тобой, - вот теперь все. Осторожно убираю руку от его лица. Он неотрывно смотрит на меня, а я нервно заправляю за ухо выбившиеся прядки. - Знаешь, - его тихий голос прорезает тишину, - а я не против тебя греть. Я вскидываю голову. Все изменилось: голубой цвет теперь не холодно-отрешенный, как у льда, а теплый, тихий – как у моря. Я не верю своим глазам, ушам, чувствам вообще: все, что я могу сделать, это расплыться в счастливой, тихой, теплой улыбке. Не знаю, когда я стала улыбаться заразительно, но Пит не отстает от меня. Короткий смешок, вырвавшийся неожиданно, я заглушаю, спрятав лицо на его широкой груди. Теперь наши объятия не похожи на хватку утопающих, нет: мы теперь, наверное, даже напоминаем со стороны нормальных счастливых людей. Несколько минут еще я вдыхаю его запах, несколько минут еще я чувствую, как он, зарывшись в мои волосы, спокойно дышит. Наконец я отстраняюсь, и снова тот нервный смешок норовит выскочить наружу: - А я ведь рисовать пришла. Пит усмехается в ответ. *** Одну из комнат Пит превратил в свою мастерскую: здесь низкий потолок, одна из стен почти полностью – окно, поэтому днем можно не включать свет, если день солнечный. Так как сегодня лето взяло один осенний день напрокат, свет включить все же придется, но от этого мастерская ничуть не теряет своего очарования: здесь я, кстати, поняла, что за нотка запаха Пита мне нравится больше всего – от него всегда пахнет масляными красками. Хоть чуть-чуть, но обязательно. Отмечаю, что в мастерской царит беспорядок, который Пит, несомненно, про себя называет творческим: по полу то тут то там разбросаны скомканные листки бумаги, по углам стоят три мольберта – все они прикрыты тканью; на огромном столе у стены напротив двери – гора красок, палитр и кисточек, набросков, карандашей, чистой бумаги. Глаза буквально разбегаются – мне безумно понравилось это место. Наверное, потому что в моей голове творится примерно то же самое. Пит замечает восторженный блеск в моих глазах и довольно улыбается. - Что хочешь рисовать? Я не знаю. Если честно, я бы с удовольствием просто сидела и смотрела, как рисует он. Но я же знаю, что Пит будет уговаривать. - А ты? Да, вопросом на вопрос. По-другому для меня тяжело. Пит вдруг замирает. Я что-то не так сказала? Нет, я не хотела, но, с другой стороны, что же случилось? Он поворачивается ко мне лицом, но взгляд прячет. Наверное, снова какие-то воспоминания. Пит подходит к одному из старых пыльных кресел и устало садится в него, а я осторожно подхожу ближе. Он прячет лицо в ладонях, и тут я не выдерживаю: подлетаю к нему и присаживаюсь на подлокотник. - Прости, я… мне просто порой трудно бывает держать себя в руках, - значит, снова приступ? Но ему лучше, чем я думала, все же, - знаешь, я рисую то, что мне снится. Теперь замираю я. Я знаю, что нам обоим снятся только кошмары – когда их не бывает, не бывает и снов. Судя по выражению лица Пита, наблюдавшего за мной, так и есть. - Мне так становится легче, - уже тише продолжает он, - поэтому я подумал, может, тебе тоже станет… Я рассеянно киваю. Первое, что приходит в голову – сегодняшний сон, и после минутных колебаний я решаюсь рассказать все это Питу. Выслушав меня, парень молчит, а потом вдруг его вопрос, будто кинжал, полоснул по сердцу: - Это из-за Гейла. Она погибла из-за Гейла, - дыхание перехватило; слезы бухнули вниз, я не могу их достать, а жаль: было бы легче, - правда или ложь? Я смотрю на Пита невидящим взглядом. Я хочу кричать, но не могу, не могу, потому что знаю, что он не виноват. Не виноват в том, что воспоминания так внезапно приходят к нему, не виноват в том, что он не может с этим справиться. Вдруг замечаю, как его лицо меняется с холодно-отрешенного на испуганное: он понял, что сказал. Пит тут же сжимает меня в объятиях, бормочет просьбы простить его, а я не плачу, нет: я шепчу ему, что все в порядке. И это правда, потому что я хочу жить настоящим. - Правда, - я все же считаю нужным ответить. *** Следующие несколько часов мы рисуем. Ну, как «мы»: Пит рисует, а я периодически привлекаю его внимание ничегонеделаньем, и он пытается уговорить меня начать рисовать хоть что-то, а я только отмахиваюсь от него и продолжаю наблюдать, как рисует он. Его руки движутся так же плавно, умело и мягко, как в пекарне, но он так же напряжен и сосредоточен. Меня завораживает это зрелище: когда Пит обдумывает очередную деталь картины, он прикусывает кончик кисточки, и на его губах остается краска. Я еле сдерживаю смешок. Как-то запоздало приходит вопрос: а отмоется ли эта краска, а? О, боже, а если нет? Так и будет ведь ходить. - Стой, Пит! - получилось как-то громче, чем хотелось, и парень вздрогнул от неожиданности, испуганно уставившись на меня, - нет-нет, все нормально, - спешу его успокоить, - только ты, это… - я подхожу к нему и провожу пальцем по его нижней губе, которая приобрела синеватый оттенок: Пит рисовал море. Краска не поддается, и я провожу снова, как вдруг замечаю на себе пристальный изучающий взгляд Пита. - Что? – я непонимающе поднимаю глаза, собираясь опустить руку: кажется, уже не заметно. Пит молча перехватывает мою ладонь и возвращает ее обратно к своим губам, целуя пальцы. Вижу, как он отложил кисточку на мольберт, и чувствую, как он притягивает меня к себе освободившейся рукой. - Да так, ничего, - близко настолько, что я чувствую, как его дыхание разбивается о мои губы. Чувствую его тепло, стук его сердца. Пит отпустил мою ладонь, и я аккуратно, будто боясь его спугнуть, - глупо, но, да, я все еще боюсь, - положила ее на его плечо. Наши лица находятся в паре сантиметров друг от друга. Я не выдерживаю: закрываю глаза и подаюсь вперед, наконец-то ощущая тепло его губ. Пит тут же отвечает, углубляя поцелуй: сначала совсем робко, аккуратно его язык поглаживает мой. По телу проходит теплая непривычная волна вместе с приятным покалыванием. Я запускаю одну руку в его мягкие волосы, а вторую спускаю на грудь. Этот поцелуй не похож на все те, что были до этого: он настоящий, сейчас мы оба этого хотим. Немного смелею и теперь жадно исследую его рот; растворяюсь в новых ощущениях. Пит сильнее прижимает меня к себе; его руки спускаются с талии на бедра, и я судорожно выдыхаю остатки воздуха. Нехотя отстраняюсь, но только совсем чуть-чуть: кончик его носа едва касается моего. - Ты… - мой хриплый шепот непривычен даже мне самой, - ты просто испачкался. Тихий смешок вылетает из его груди, и он поднимает руку к моему лицу, проводит тыльной стороной ладони по щеке. - Наверное, теперь все уже чисто. Теперь и я быстро выдыхаю тихий смех. Я не хочу его отпускать, не хочу, чтобы это кончалось, хочу, чтобы время остановилось. Ну хотя бы на чуть-чуть. - Так ты решила, что будешь рисовать? – Пит все-таки отстранился и теперь я могу взглянуть в его глаза. Он будто встрепенулся, а я с долей разочарования, - все-таки это кончилось, - вернулась к поиску ответа на его вопрос. *** Я рисую. Я. Рисую. Я рисую у Пита дома. Все, что у меня получается, правда, это неразборчивая фигура, отдаленно напоминающая человека, но Пит говорит, что это очень даже неплохо. За таким занятием проходит и обед – Пит принес бутерброды прямо в мастерскую – и ужин, который мне пришлось наспех придумывать. Хотя, это не было так уж сложно: единственное, что я умею готовить – это яичница, так что выбор у нас был небольшой, к тому же мы были поглощены рисованием. Пит, кажется, радовался моему неподдельному интересу побольше меня: каждый раз, когда я просила его проверить мой набросок – что случалось по меньшей мере раз в пять минут – он с готовностью отрывался от своей картины и терпеливо объяснял мне все. В отличие от уроков в пекарне часы, проведенные в мастерской, нравились мне гораздо больше, к тому же и запомнила я почти все о том, как правильно строить фигуру человека. Наконец, когда я заканчивала пятнадцатый набросок, Пит отложил палитру и куда-то направился. Я краем глаза все это наблюдала. - Китнисс, ты не устала? Я подняла голову, и тут же мой взгляд упал на старые часы на стене мастерской: полночь. Уже без пяти минут завтра. - Ой, уже так поздно, - невольно поворачиваюсь в сторону темного окна, словно чтобы убедиться, что часы не врут. Нет, не врут: там так темно, так явно холодно… и все еще идет дождь. Пит замечает мой грустный взгляд и задумчиво, совсем ненавязчиво предлагает: - Если хочешь, можешь остаться у меня. Я не верю своим ушам. Улавливаю нотки надежды, может даже, мольбы в его голосе: он это предложил в последнюю очередь из вежливости. Он правда хочет, чтобы я осталась. Я тоже хочу. - Если тебе будет нетрудно… - я заминаюсь, и – мне показалось, или это и вправду так? – Пит облегченно выдохнул и заметно оживился, - если нетрудно будет постелить мне на диване. Пит тут же возвращает взгляд ко мне. - Тебе не будет… холодно внизу? У меня только внизу диван, - ах, вот значит как? Ясно, на что он намекает. Ну что ж, я-то не против и потеснить его. Я тоже хочу. *** Эта ночь пройдет тише и спокойней каких-либо других ночей в моей жизни, я уверена. И пусть за окном льет этот проклятый дождь, и пусть там холодно снаружи, да пусть хоть весь мир покроется льдом: я знаю, что в его объятиях мне всегда будет тепло. Знаю, что никогда он не даст мне потухнуть, а я сделаю все возможное, - как смогу, как умею, как чувствую, - чтобы только помочь ему остаться собой.