Родерих Эдельштайн: журнал наблюдений (разоблачение)

Часть вторая − Сколько ты уже здесь вообще? − заговорил я с Антонио, который на тот момент уже привык полностью меня игнорировать в пользу своих журналов или QWOP. − Ну, то есть, ты тут уже восемь месяцев и до сих пор не говоришь по-английски. И почему, скажи на милость, ты держишь под подушкой фото с этим мальчишкой? Он кто? Твой брат или как? Перевернув страницу, он рассеянно потянулся за своим стаканом газировки, стоящим на подоконнике. Фыркнув, я перекатился по кровати, чтобы достать со стола свои очки. − Я сегодня получил еще одну, − сообщил я, выдвинув ящик тумбочки. Внутри находилась добрая сотня открыток, и в каждой были ужасно неуклюжие комплименты. Плюс я получил три письма, причем, каждое пришло вместе с подарком. Например, на мой день рожденья я получил свои любимые кофейные зерна в шоколаде. Меня бы все это жутко разозлило, если бы со временем воображаемый тупой фигляр не превратился в тайного поклонника. После расставания с Лизой (особенно, после того, как я застал ее присосавшейся к губам какого-то неудачника в Макдональдсе), эти письма были своего рода бальзамом на душевные раны. Иногда, тихими субботними вечерами я их перечитывал и спрашивал у Антонио совета, которого он никогда не давал. Это в том случае, если с ним не было Гилберта. Если же он был здесь, то забирался к нему на кровать, и они хихикали вдвоем, как тринадцатилетние школьницы, скорчившись над Книгой. Обычно это происходило раз в неделю, но с такой регулярностью, что я уже начал отсчитывать дни до момента, когда Гилберт предложит мне поменяться спальнями и жить с Франциском. Можно подумать, я буду спать в одной комнате с этим ходячим рассадником венерических заболеваний. Найдя, наконец, нужную записку, я развернул ее. Эта была написана на аккуратном чистом листе писчей бумаги, в отличие от предыдущей, торопливо накарябанной на клочке. За исключением рояля в музыкальном кабинете, Антонио был единственным, кого я мог назвать своим другом, и без всяких исключений единственным, кто знал о записках. То есть, знал бы, если бы понимал хоть что-нибудь по-английски. С другой стороны, я уже начинал чуть-чуть понимать испанский. Выражения вроде «no habla inglesis» и «tengo su tarea». Это было неплохо. − Оно пришло вместе со связкой васильков, − пояснил я, бросив взгляд на стоящий на подоконнике стакан с прекрасными ярко-голубыми цветами, перевязанными белой ленточкой. − Послушай, я прочту. С важностью откашлявшись, я начал: «Родерих, Так неловко...Но это опять я. Знаешь, в этом шарфе и свитере ты просто супер-пупер милый. Тебе так идет светло-зеленый, и…подумать только, я пишу тебе о твоей же одежде! Черт побери. Короче, ты мне правда нравишься, очень сильно, я не могу дождаться дня, когда наберусь храбрости сказать тебе это в лицо. Но я сделаю это до выпускного, обещаю. Твой тайный обожатель». О Боже. С тяжелым вздохом я уронил письмо на кровать. – Разве это не худшее признание из всех, что ты слышал? Кто бы это ни написал, он явно не в своем уме. Или тупит. Или прикалывается. – Подняв очки на лоб, я потер глаза, – но ты знаешь, что еще хуже? Как бы ужасно, убого и отстойно это ни было, мне вроде как начинает нравиться весь этот вздор. Особенно открытки. Посмотри, какая прелесть. Вытащив хорошую пригоршню, я начал читать их вслух. – «Твои глаза сияют с идеальной частотой в 563.4 нм», «Мечтаю заполучить твою область повышенного значения», «Ты круче, чем теория относительности», и, разумеется, мое любимое – «Меня влечет к тебе, как Землю к Солнцу – с силой притяжения обратно пропорциональной квадрату расстояния» Закусив губу, я нырнул лицом в подушку. – Люблю заучек... Последние слова были заглушены подушкой, но Антонио и так было пофиг. Поднявшись, я запихнул записки и письма обратно в ящик. Надо бы проверить свою почту еще разок. Я уже смотрел сегодня, и там что-то было, но я всегда продлеваю удовольствие, надеясь, что ящик еще пополнится, когда я снова к нему подойду. Когда прошел первый шок, я стал получать удовольствие от происходящего, а когда «загуглил» некоторые выражения, они меня воистину повеселили. Ничто не сравнится с осознанием того, что одна из студенток нашла меня сексуальным. Иногда, в общей столовой, я украдкой разглядывал их, выбирая тех, кого хотел бы видеть автором этих посланий. Мои оценки по физике тоже значительно улучшились с тех пор, как я начал их получать. Я даже не осознавал, что улыбаюсь, пока, открыв дверь, не наткнулся на Гилберта, который довольно грубо спросил: – Чего скалишься, принцесса? – Не твое дело, отвали. – Протискиваясь мимо, я оттолкнул его руку, в которой он держал Книгу, и поморщился, стукнувшись об нее же. Она определенно потяжелела с начала семестра. Иногда мне все же хотелось узнать, что это такое. Временами он все еще писал что–то на полях, и, честно говоря, его ярая одержимость этим занятием (он всегда прижимал ее к груди или к боку) как-то настораживала. Ухмыльнувшись, он посторонился. Боже, как я ненавидел его ухмылку! По-моему, он изображал ее исключительно для меня, и каждый раз, когда он это делал, я казался себе…неполноценным. Что было полной чушью! Мои родители платили огромные деньги за мое обучение здесь, а он был всего лишь стипендиатом. Из-за этих его невероятных успехов в естественных науках… Он закрыл за мной дверь, и я со вздохом направился к лестнице, надеясь не встретить по дороге Франциска, который взял себе привычку, уставившись на меня плотоядным взглядом, с придыханием зазывать «в гости» в его с Гилбертом спальню. … Объект обозлен на меня, потому что во время экскурсии в аквариум, я вытащил из воды и бросил в него мертвую рыбку-клоуна. Примечание: объект испытывает до безобразия иррациональный ужас перед клоунами. И вообще перед рыбами. … Там ее не было. Я заглянул под подушку, под кровать, в шкаф, даже в ранец. И ничего. Ну, хоть убейся: нигде нет. – Антонио, ты не видел мою футболку? – Я выпрямился, держа в руках пижамные штаны и, стоя в одних шортах, искренне недоумевал, куда она могла деться, – она светло-зеленая. Он только что вернулся из ванной (оказывается, общежитские имели свое особенное негласное расписание мастурбаций, согласно которому каждому полагалась вся душевая в полное распоряжение на двадцать минут раз в два дня, и Антонио следовал этому расписанию, как часовой механизм) и уже забрался на кровать. Нахмурившись, он заправил на ухо непослушную прядь. – Мм? – Моя футболка. Ээ… – Я огляделся, но не нашел ничего похожего, поэтому провел руками по телу. Он все еще хмурился, и…ну, я не знаю, из нас двоих, он не говорил по-английски, а тупым себя почувствовал почему-то я. Звук поворачивающейся дверной ручки был предвестием. Облегченно вздохнув, я повернулся к вошедшему Гилберту. – Ты не мог бы спросить Антонио, знает ли он, где моя футболка? Увидев меня, он застыл, все еще держась за дверь. Гилберт, понятное дело, спал без рубашки, что вполне подходит любому, у кого красивое развитое тело, как у него, но для такого стройного и немужественного, как я, это неприемлемо. Его мешковатые темно-синие штаны, обвиснув, выставляли напоказ его бедра и спускающуюся от пупка к паху дорожку подозрительно темных волос, и я подумал, было бы забавно, если бы «ковер вдруг не подошел к занавесям». Несколько раз во время душа я хотел спросить у него, не обесцвечивает ли он волосы, но это означало признать, что я смотрел на его солидные причиндалы. Чего мне совсем даже не хотелось. Абсолютно. Он все еще чистил зубы, из угла рта торчала красная щетка, а в руке была чашка с горячим шоколадом. – Ээ, я… – Его глаза вдруг странно блеснули, и, прежде чем я среагировал, он аккуратно отступил назад и поспешно удалился вдоль по коридору. – Какого черта? Перепрыгнув через свой скрипичный футляр и груду грязной одежды, которую я собрал в результате поисков, я высунулся наружу как раз вовремя, чтобы увидеть, как он улепетывает за угол в конце коридора. Антонио опять засмеялся, и я свирепо обернулся. Этому парню все казалось очень смешной шуткой. Слегка качнув головой, он потянулся за телефоном. – Он неисправим. Вернувшись к кровати, я мягко плюхнулся на матрац. Когда я поднял глаза, Антонио весело посматривал на меня поверх своего телефона. – Ты… Сейчас…Что ты сказал? Улыбнувшись еще шире, он продемонстрировал мне озорные ямочки, и кончики аккуратных клыков. Закончив набирать сообщение, отложил телефон и улегся. – Buenos noches, Roderich.* Я просидел еще минут двадцать, мрачно пялясь на его распростертое тело, и надеясь, что просто не расслышал очередное испанское бормотание. … У объекта великолепная задница… Такая, которую хочется схватить, потискать, и как следует отшлепать. Там у него тоже волос не видно. Бляяяяяяя…. … Я задумчиво рассматривал написанное, любуясь плавностью и изящностью, к которым уже начал привыкать. Никогда раньше не видел настолько безукоризненного почерка. Никогда не читал ничего настолько нежного, романтичного, и… – Как дела, принцесса? Где Антонио? Я… Эй, что там у тебя? – Ничего! – Вскочив с кресла, я сунул открытку в задний карман штанов, попутно задев ногой скрипичный футляр. Он засмеялся. – Да ладно тебе, Родди, покажи мне. – Это личное! – Еще одно любовное послание для учителя, да? – Нет! Вспыхнув, я скрестил на груди руки и рухнул обратно в кресло. Раздражающе посмеиваясь, он уселся рядом, обдав меня прохладной волной дивно пахнущего воздуха, и положил перед собой свою таинственную книгу. Я сразу узнал запах его туалетной воды. Флакон выглядел жутко дорого, и я знал, просто знал, что это Франциск купил ее для него, просто потому что не мог представить его входящим в магазин и покупающим себе нечто подобное. – А где Тони? – Эээ...ммм… – Я пожал плечами и нахмурился. – Он болен, поэтому остался сегодня в постели. Наверное. Он тебе что, не сказал? Я думал, он написал тебе. Гилберт скорчил рожу и потер нос. – Оу…Ну, он, наверное, забыл. Он перевернул книгу и открыл с конца один из чистых листов. – Есть ручка? Моя сломалась. – Конечно, только…В рот ее не бери. Поздно. Он уже зажевал кончик. Ха-ха, я уже успел ее обсосать утром на муз-теории. – На вкус точь-в-точь, как твои микробы. Приподняв обложку, чтобы спрятать написанное от посторонних глаз, он яростно застрочил. Я отрешенно заметил, что он писал левой рукой… – Ты левша. Остановившись, он недоверчиво покосился на меня. – Что? – Я говорю, ты левша. – …Бог мой! Неужели?! – Захлопнув книгу, он благоговейно вытаращился на свою левую руку. – Вау! А я и не знал! Я тут же пожалел, что вообще открыл рот, и отодвинулся. – Ладно, ладно, необязательно так выебываться! Гилберт постепенно становился невыносимым. То, что я теперь жил при школе, типа как автоматически делало нас «друзьями». Согласен, мы теперь могли называться «знакомыми», но одна мысль о дружбе с Гилбертом не была соблазнительной ни с какой стороны. Я совершенно точно обошелся бы без этого. Не то чтобы я был снобом. Дело в том, что я просто был лучше, и, положа руку на сердце, я никогда не чувствовал себя уютно рядом с таким неряшливым, нерадивым, явным представителем среднего класса, как он. Не хотел, и не собирался. Поначалу это было несложно, надо было попросту отсаживаться подальше, уединяться на время перерыва в музыкальном классе, и притворяться, что слушаю музыку во время его визитов к Антонио, чтобы свести наше общение к минимуму. Но это становилось все сложнее, когда он начал вести себя немного странновато. Странновато даже для Гилберта. Может, это поведение было нормальным для отброса.… Не знаю. Он врывался в музыкальный класс, нагруженный газировкой и печеньем для нас обоих, запускал мне за ворот всякий мусор, когда я был занят домашней работой, или, незаметно подкравшись, хватал меня сзади в охапку. Он был шумным, буйным, притом еще и обидчивым, и всякий раз, когда он был рядом, я чувствовал себя слегка раздетым. Теребя нижнюю губу, я рассеянно разглядывал учеников, особенно девушек, пытаясь подобрать к этому безупречному летящему почерку соответствующую внешность. Гилберт опять закопался в свою книгу, бормоча себе под нос. Это действовало на нервы: чем дольше он находился рядом, тем сильнее казался мне запах. Но не аромат его туалетной воды. Скорее, его истинный запах: не поддающаяся определению смесь его пота, и чего-то чисто гилбертовского, пропитавшего его волосы. Ерзая на сиденье, я посмотрел на него краем глаза. Он знал немецкий, испанский и английский. И в своей книге тоже, наверняка писал по-английски. Я чуть вытянул шею, пытаясь украдкой заглянуть… − Хэй, ты что, по-твоему, творишь? − Насупившись, он захлопнул книгу. − Подсматриваешь? − Что? Я ничего не делал! Пойманный на месте, я тут же отвернулся и подпер рукой лицо, чтобы он не увидел, как я покраснел. Как он вообще заметил? Я даже не пошевелился! − Еще как делал! Ты пытался заглянуть в мою книгу! − Плевать я хотел на твою дурацкую книгу. − Я отодвинулся так далеко, как только это было возможно, и с облегчением услышал, как хлопнула дверь, обозначая появление учителя. − Тогда почему…? − Шшш! − Я торопливо открыл учебник, ища нужную страницу, − не мешай заниматься! Его озадаченный взгляд буквально прожигал мой затылок. … Объекту 17 лет, день рождения 26 октября. … Вяло потянувшись, я перекатился на спину. Ласковое дуновение теплого осеннего ветерка колыхнуло прозрачные занавески, которые Антонио не раздвинул, когда открывал окно. Легкая волна дивного аромата заставила меня открыть глаза. Первое, что я увидел − слепящая белизна постельного белья, прохладная ткань облепила мое полуобнаженное (я все еще не нашел футболку) тело. Краем глаза я выхватил из полумрака неясные очертания чьей-то фигуры, и с кошачьим визгом подскочил, почти столкнувшись лбами с кем-то, кто подкрался ко мне, пока я спал. Взглядом я встретился с широко раскрытыми темными глазами, такими же удивленными, как мои, и добрых секунд тридцать молча непонимающе пялился на Гилберта. − Какого черта? − Наконец, дошло до меня, и, схватив подушку, я обрушил ему на голову. − Ты что творишь? Какого хрена??? Вскрикнув, он отшатнулся, чтобы избежать следующего удара. − Хэй, принцесса, успо… − Что ты тут делал? − Почти дойдя до истерики (плохое начало дня…наихудший способ пробуждения…да вообще, черт знает что!), я швырнул в него подушку, он поймал, я разочарованно скрипнул зубами. Он все еще был в пижаме…И тут я все вспомнил. У Франциска вчера была компания в его спальне, поэтому Антонио, не посоветовавшись со мной, разрешил Гилберту ночевать у нас. Где вообще шляется этот Антонио? − Я тут спал! Я потом проснулся! − Почему ты смотрел, как я сплю?! − Чувствуя себя оскверненным, я со стоном прижал одну руку к груди, шаря другой по тумбочке в поисках очков. − Это, мать твою, извращение − смотреть на спящих! Ты что, больной? − Я нормален! И я НЕ смотрел на тебя! − Еще как смотрел! Я открыл глаза, а ты меня рассматривал! Водрузив очки на нос, я всмотрелся в него, в его насмешливую заносчивую рожу, драматически закатившую глаза, в подушку, которую он прижимал к животу. − Как скажешь, при… − Только попробуй, − ткнул я в него пальцем, − вот только попробуй это сказать! − Сказать что? − «Принцесса»! − Я слез с постели, подтягивая трусы. − И что у тебя с лицом, ты что, обгорел? И где вообще Антонио? Гребаный извращенец! Все еще раздраженно шипя, я повернулся к шкафу. Когда первый шок прошел и пульс успокоился, я смог снова нормально разговаривать с ним. В конце концов, Гилберт просто сам по себе такой, он всегда делает что-то странное. К сожалению, я начал к этому привыкать. Или просто потерял чувствительность к шуткам такого рода, смотря как сказать. − Я устал, − я начал переодеваться, − что, нельзя немного проспать после целой ночи домаш… − Мне нравятся твои цветы, − перебил он. Я перевел взгляд на единственный предмет в комнате, который подпадал под это определение. − Красивый цвет… Но их уже нужно поменять. Вспомнив, о своем тайном фанате, я мгновенно покраснел. Присланные неделю назад цветы и в самом деле начали увядать. − Прелестные, да? − Поджав губы, я взял стакан, и вытащил букетик. − Но они уже неделю стоят, их надо выбросить. Я отправил засохшие цветы в корзину и вернул стакан на подоконник. − А почему сразу не выбросил, когда начали засыхать? − Потому что…не хотел. Потому что они великолепны, и каждый раз, когда я на них смотрел, начинал улыбаться, как придурок! − Откуда они вообще? − …Я сорвал их. − Где сорвал? − Я…Ты чего такой любопытный? − Я обернулся, он сидел на краю кровати, безмятежно улыбаясь мне и все еще прижимая мою подушку к груди. − Какое тебе дело? − Подружка подарила? − У меня нет подружки! В его расширившихся глазах промелькнуло нечто вроде удивления, прежде чем бесследно сгинуть. − Правда? А я думал, ты и та девчонка в прошлом году… − Мы расстались! − Я сложил на груди руки, мне стало неуютно обсуждать свою личную жизнь с этим безбожником. − А теперь, если не возражаешь… − Hola! ¿Como estáis? − Ворвавшийся в комнату Антонио, нагруженный молоком, коробкой хлопьев, и бутербродами, разбил воцарившееся в спальне напряжение. − Tenéis hambre? Tengo comida.* − Оу! − Гилберт соскочил с кровати, и с разбегу сунул руку прямо в коробку с хлопьями. − Бля, чувак, ты нечто… Усмехнувшись, Антонио вывалил остальную провизию на покрывало. − Roderich? − Покопавшись в кармане, он извлек нечто, в чем я с ужасом, отчаянием и смущением опознал очередное письмо. Какого черта он делает это прямо перед Гилбертом? − ¿eso es tuyo?* – Перестань забирать мою почту! – Я сердито выдернул конверт у него из рук, Гилберт с любопытством поднял бровь. Я раз двадцать говорил Антонио не делать этого, но он всегда поступал по-своему, как будто не понимал англ…Кхм, ладно. – Это личное! – Что это? – У Гилберта было странноватое выражение лица: почти-улыбка, грозящая перейти в похихикивание. – Ничего! Сев на кровать, я выдвинул ящик тумбочки, и, жутко краснее, кинул письмо к остальным. Прочту, когда он уйдет. Антонио забрался с ногами на кровать рядом с Гилбертом, и отобрал у последнего коробку с хлопьями. – muy lindo... sabes, no tiene ni idea, Gilbert? –Ese es el punto, dumbass. Devuélveme mi cerea. – No. Es mío.* Нервно сглотнув, я подался вперед и неожиданно ловко выхватил коробку из отставленной подальше от Гилберта руки Антонио. – Что он сказал? – требовательно спросил я, окончательно утратив доверие к испанскому недоумку. – И не смотри так удивленно! Нечего говорить обо мне на испанском за моей спиной, я не идиот. Что он сказал? – …Мы говорили про хлопья… – Мы говорили про хлопья! – передразнил я, беспокойно заглядывая в коробку. – Черта с два! Я вас раскусил. Обоих! Там оставалось всего ничего, на донышке, я подумал, что лучше будет сбегать в уличный киоск за кофе и круассанами на завтрак. Отбросив коробку, я проверил в карманы, там еще оставалась мелочь, завалявшаяся бог знает с каких времен. Не теряя времени, я прошествовал к двери, неуверенно оглянувшись через плечо на этих двоих. – Я за вами наблюдаю. – Я указал пальцем на свои глаза, а потом на двоих, сидящих на кровати, подростков. Гилберт выглядел удивленным, Антонио же с удовольствием вгрызался в кусок хлеба, не обращая на меня никакого внимания. – Locooooooo…*– Монотонно пропел он, когда я уже вышел за дверь. … Объект, похоже, одержим нижним бельем. Оно у него повсюду, большинство в плачевном состоянии. Я взял пару, в комплект к той чудно пахнущей футболке, которую я позаимствовал в прошлый раз. Уверен, он не хватится. … ____________________________________ Примечания переводчика: Buenos noches, Roderich. − Спокойной ночи (здесь и далее исп.) Hola! ¿Como estáis? Tenéis hambre? Tengo comida. − Привет! Как дела? Есть хотите? У меня есть еда. ¿eso es tuyo? − Это твое? muy lindo... sabes, no tiene ni idea, Gilbert? − Такой милый…знаешь, Гилберт, а он ведь без понятия. Ese es el punto, dumbass. Devuélveme mi cerea. − В том-то и дело, тупица. Верни мне хлопья. No. Es mío. − Нет, это мое. Locooooooo… − Дурачок.