Родерих Эдельштайн: журнал наблюдений (разоблачение)

Отбечено и перепощено Отсюда и далее бета - klaris. Часть четвертая − Родди, мы можем… − Нет! − Я пронесся мимо, даже не удостоив его взглядом. Я не хотел с ним разговаривать. Я даже не хотел на него смотреть. Гореть этому тупице в аду. Месяц после Рождества был сущим адом. В первую очередь из-за постоянных, откровенно жутких и нелепых просьб, клятв, заверений, непрерывного потока записок и бомбардирования васильками. Чертовыми васильковыми васильками. Поначалу я их просто выкидывал (где он вообще умудрялся их раздобыть зимой?), но они не увядали слишком долго, и мозолили мне глаза при каждом взгляде в сторону мусорной корзины, вываливаясь через край. Поэтому я начал кидать их в окно. Там быстро образовалась порядочная куча, и, каждый раз, добавляя в нее очередной букетик, я чувствовал нечто вроде жестокого торжества. Словно чем больше вырастет эта гора, тем хуже станет Гилберту (он заслужил это за все, что натворил) Словно я отплачивал ему болью за унижение. Антонио, видимо, тоже заметил, потому что часто посматривал наружу, когда думал, что я не вижу. Наверняка Гилберт поведал ему свою версию истории, но Антонио оставался нейтральным и дружелюбным по отношению ко мне, улыбался мне, приносил домашние задания. Я его за это зауважал. И оценил его старания. Гилберт же не был и вполовину таким сносным. Куда бы я ни пошел, он тут же возникал рядом, хватал меня за руку и начинал объяснять. Но я не хотел его слушать, я просто…не хотел и все. Обнаружить, что из всех на свете людей, нравился я именно Гилберту, было сродни жестокому удару в пах моему чувству собственного достоинства. Это как если бы мою мужественность внезапно поставили под сомнение, заявив, что я достоин внимания только такого мудака, как он. Это как стать бабой в собственных глазах. Это было неприятно, унизительно, и еще неизвестно, что хуже − если это тщательно проработанная шутка или все-таки правда. Потому что, если это было шуткой, осознание того, что вся эта слащавая муть не соответствует истине, было болезненным. Если на белом свете меня хотел ТОЛЬКО Гилберт, это было обидно. Но если меня на самом деле не хотел НИКТО, причем не хотел настолько, что так жестоко прикололся − это было гораздо обиднее. И этим шутником оказался ГИЛБЕРТ. Чертов Гилберт. Пусть меня просто оставят в покое. − Почему нет? − Стоя позади в одном полотенце (теперь я понимаю, почему он постоянно оказывался в душе вместе со мной, ух…аж мурашки по телу…), он перешел на хнычущие интонации, почти умоляя меня со слезами на глазах. − Ну пожалуйста! Я обернулся, пытаясь разглядеть в этом человеке прежнего Гилберта, заносчивого, несносного и очень мужественного. Ни следа. Этот Гилберт был заплаканным, неловким и неуклюжим, как бедный родственник. Хотя физически он не изменился, его внутренняя неполноценность внушала суеверный ужас. Он потерял свой лоск, он деградировал, превратившись в жалостного ничтожного сталкера, и меня от него, честно говоря, тошнило. – Потому что я не хочу. А теперь, если не возражаешь, я бы принял душ. Уйди, я не стану раздеваться в твоем присутствии. Он резко втянул воздух, явно обидевшись, и шагнул ко мне. – Нет! – Я поспешно отодвинулся, заполыхав ушами, чувствуя, как глупо и абсурдно заколотилось сердце. – Не смей приближаться. Я хочу принять душ. – Я огляделся, в надежде обнаружить хоть какого-нибудь свидетеля происходящего, но вокруг не было ни души. Я застыл в углу душевой, не зная, что делать, пока он не оденется и не уйдет. – Ты даже не разделся. – Уверен, тебя это очень расстраивает, извращенец, – фыркнул я и бросил свои вещи на самую дальнюю от него скамейку. – Чувак, мне пофиг, одет ты или нет. Я саркастически хмыкнул, а он продолжил: – Ты красив в любом виде. Вот зараза! Я злобно зашипел, потянулся к ближайшему писсуару и, подхватив с него отколовшуюся плитку, швырнул в него. И только потом понял, что я трогал руками. Фуу… – Не смей говорить такие вещи! Он проигнорировал запущенный мной снаряд, едва ли отодвинувшись. Камень пролетел мимо, приземлившись на гладком плиточном полу. – Почему нет? Уже поздно притворяться. – Тогда не надо было притворяться с самого начала, и мы бы сейчас не оказались в такой ситуации! – Мне очень, очень хотелось по-быстрому вымыться, поэтому я обернул полотенце вокруг талии и начал раздеваться. – Но уже слишком поздно, Мистер Шпион. Он неловко кашлянул. – То есть, ты хочешь сказать, если бы я был более откровенным с самого начала, ты был бы чуть благосклоннее? Я запнулся на мгновение, пытаясь снять штаны, неуклюже стоя на одной ноге и придерживая полотенце рукой. – Вовсе нет. Вот еще! – То есть, проблема не в книге, а во мне? – Да. Нет! Не в этом дело… – Я скривился в отчаянии, не зная, как объяснить, и пытаясь побороть желание прибить его. Но я все-таки джентльмен, и я должен быть хладнокровным и снисходительным. Три глубоких вздоха позволили мне спокойно снять брюки и выпрямиться. – Нет, – ответил я уже более спокойным голосом. – Проблема в вас обоих. В тебе в первую очередь, потому что ты невежественный болван, и в твоем, так называемом журнале, потому что это омерзительное извращение. И дебилу понятно, что это преследование. – Это было не преследование, а исследование. – Это было назойливое преследование, Гилберт. – Отвернувшись, я крепче вцепился в полотенце и стянул под ним трусы. – Ты пялился на мои гениталии, ты стащил мою пижаму и смотрел, как я сплю. Это вульгарно, невоспитанно, это преследование! Просто отвратительно. – А что я должен был сделать? – В его голосе зазвучали нотки раздражения, на которое он не имел ни малейшего права. – Притвориться беспомощным? Поднять лапки кверху и смириться с тем, что, что бы я не сделал, тебе это не понравится? Отказать себе даже в малейшей крупице надежды заполучить тебя? Хотя бы в мечтах? Это жестоко. Я знал, что ты заносчивый тип, но никогда не думал, что ты еще и бессердечный. – Бессердечный? – насмешливо переспросил я. – Ладно…говори что хочешь, придурок. – Ох… – Твое эго переживет такой облом. – Полностью раздевшись, я сложил одежду на скамейку и направился к кабинкам. Он последовал за мной, хотя уже принял душ. – Родерих, чего ты от меня хочешь? – Я хочу, чтобы ты перестал меня преследовать. – Я не… – Я хочу, чтобы ты перестал обо мне думать. – Как я… – И я хочу, чтобы ты убрался отсюда, чтобы я мог принять душ. Я уставился на него. Он уставился на меня. Минуты через четыре стало ясно, что он никуда не уйдет. Еще сильнее разозлившись, я открыл кран и шагнул под струю, не сняв полотенце. Напомнив себе делать глубокие вдохи, я повернулся к нему спиной. И он тут же заговорил. – Это не так уж просто, знаешь ли. Может, ты и не знаешь, каково это, быть одержимым кем-то и не находить в себе смелости сказать это ему в лицо, боясь, что тебя просто отвергнут, и потом еще и потопчутся сверху со словами «ты мне и в подметки не годишься». Мистер Красноречие просто не знает, что значит быть застенчивым. – Гилберт, ты не застенчивый. – Может, я просто хороший актер. Закатив на это глаза, я сосредоточился на том, чтобы как можно лучше намылиться, невзирая на мокрое, липнущее к телу полотенце. Развернуться обратно я не решился даже через полных пять минут тишины, когда убедился, что он ушел. Немного ослабив полотенце, я позволил ему сползти, чтобы намылить спину. Прикрыв глаза, я вздохнул. Тишина успокаивала и расслабляла, напряженные плечи сами по себе опустились, и я уже собрался было совсем отбросить свое прикрытие. Но на всякий случай все-таки глянул через плечо, чтобы убедиться… − Ай! Он так и стоял там, прислонившись к стене, скрестив руки на груди, склонив голову на сторону, и сверлил взглядом мою спину. − Гилберт! Выметайся! Я думал, что ты ушел! − Ты слышал, как я ушел? − Я не слышал, что ты остался. Он приподнял бровь и задумчиво провел большим пальцем по нижней губе. − Родерих, ты хоть минуту можешь меня послушать? Он шагнул вперед, снимая полотенце, и я тут же отвернулся, чтобы не видеть его наготу. Абсолютно бесстыжий, абсолютно… − Я лишь хочу, чтобы ты знал − после целого ужасного месяца паники и неловкости, я понял, что поступил по-дурацки. Но я не сожалею. Потому что ты мне, правда, очень нравишься, и это было единственное, что я мог с этим сделать. Услышав шорох полотенца, я сжал кулаки и запрокинул голову, позволив теплой воде стекать по моему лицу. − Может, я и неуклюжий, но не такой уж плохой. Я думаю, что я вполне порядочный человек, и заслуживаю шанса. И я не остановлюсь, пока не получу его. А потом до меня донеслись его шаги, когда он направился к стопке своей одежды. − Ты можешь считать меня ничтожеством или извращенцем, но это не так. Совсем не так. Может, я немного скрытный, но думаю, из нас двоих, ты более странный. Это ты, несмотря ни на что, снял полотенце и позволил мне стоять и смотреть на свою задницу. Вздрогнув всем телом, я решил не показывать ему еще больше, наклоняясь и подтягивая полотенце, сползающее по бедрам (от растерянности я выпустил зажатый в кулаке край, и намокшая ткань под собственным весом сползла гораздо ниже, чем я планировал). Вместо этого я замер на месте, залившись румянцем до самого затылка. Убедившись, что он действительно ушел, я вышел из душа. Мое сердце все еще бешено стучало, а щеки так и не перестали гореть. А потом я заметил возле стопки своей одежды его сухое полотенце, которое он явно оставил для меня. Небрежно свернутое, но заботливо положенное, оно сильно пахло этим его чертовым парфюмом. Ворча и фыркая про себя, я все же им воспользовался. Но мне это не понравилось. … Объект так много всего рассказывает Антонио, я боюсь, что в эту книгу столько не влезет. Он любит меня…это точно! Он не знает, что это я, но он мой. Душой он принадлежит мне, и это главное. … Спустя примерно неделю, войдя в свою спальню со скрипичным футляром в руке, я обнаружил, что по комнате будто пронесся торнадо из одежды, книг, тетрадей и прочих разрозненных случайных вещей. Возле двери выросла груда тряпок, а на кровати лежал раскрытый чемодан. Виновник происходящего обнаружился стоящим на четвереньках задом кверху с рукой, по плечо засунутой под кровать. Судя по скребущим звукам, он пытался что-то извлечь. Наверное. − Эээ… − Обойдя этот хаос, я сел в ногах своей кровати. − Qué… − Пакую чемоданы. − Он выпрямился, разглядывая извлеченный предмет (носок, кажется) − Уезжаю через три дня. Пожалуй, учитывая все обстоятельства, мне можно простить, что я от шока съехал с кровати. − Что ты сказал? − Я говорю, я собираю вещи. − Пожав плечами, он отбросил носок и возобновил поиски. − Ты, случайно, не видел мой сотовый? − … − Он лежал на подоконнике, но я был слишком занят (будучи подавленным и шокированным), чтобы ему об этом сообщить. − Ну ладно… − Он вздохнул и поднялся. Я уставился на него так, словно никогда раньше не видел живого человека, а он, не замечая этого, продолжил рыться в куче полотенец и белья. − Ты говоришь по-английски, или это я вдруг проснулся и заговорил по-испански? − И то и другое понемногу, − широко улыбнулся он и, прекратив поиски, сел на свою кровать напротив меня. − Нет. Это я говорю по-английски. − Что? Но как? Ты не знаешь английского! − Почему? − нахмурился он. − Знаю. Еще я знаю португальский и итальянский. Ч-что? Еще раз? − К-как давно? − Я приехал сюда, уже владея языком. − Он улыбнулся по весь рот, как будто это была ну очень смешная шутка. Во мне медленно просыпалась ярость. И еще желание заползти в какую-нибудь нору и сдохнуть. − Тогда почему… − Ты никогда не спрашивал. − Он еще раз огляделся, явно довольный собой, и его взгляд упал на телефон, ненадежно лежащий на самом краю подоконника. На том самом окне, из которого в свое время вылетело столько васильков. − А, вот он где! Вцепившись в сотовый, он тут же принялся печатать. И как, спрашивается, я должен был себя почувствовать? Преданным? Конечно. Униженным? Еще бы! Потому что, подумать только, если этот парень знал английский так хорошо, как он это утверждал, это значит, он пять долбаных месяцев провел, слушая мою болтовню обо всем, включая самые потаенные мысли и желания, да, если еще учесть, что он знал о Книге, и…рассказывал об этом Гилберту? Я пошатнулся и сглотнул подкативший к горлу ком. Мне стало очень, очень нехорошо. − Все это время ты говорил по-английски, и все равно позволил мне нести весь этот бред? Я скомкал покрывало в кулаках, гадая, удастся ли мне не расплакаться. Не хватало еще и так опозориться. Позора на сегодня было уже достаточно. − Почему? Антонио, я же считал тебя своим другом! − Поднявшись, я швырнул в него своей подушкой. − Я доверял тебе, испанский придурок, а ты меня предал! Как ты мог? Похоже, слез не избежать…вот черт. Все события предыдущего месяца: потеря последней надежды на какие-либо романтические отношения, ужас от непрерывных домогательств самого мерзкого типа в мире, осознание того, что человек, которого я втайне считал своим самым лучшим (глухонемым) другом оказался предателем, все это было попросту нечестно. Вся моя жизнь была несправедлива. Я повалился на кровать и начал всхлипывать, как девчонка. Антонио явно этого не ожидал, потому что расстроено ойкнул и уронил телефон. − Хэй, Родерих, что с тобой? Ты в порядке? − Постель прогнулась под его весом. − Что такое? Не плачь, почему ты плачешь? Я повернулся к нему спиной, проигнорировав его руку на моем плече. Я сразу возненавидел его голос, хотя раньше просто не замечал, потому что его звучание как нельзя лучше подходило к скоростной путаной испанской речи. Но, когда он заговорил по-английски, это зазвучало совсем по-другому, слишком низко, в нос, с неправильными ударениями и раскатистыми «р». Очень неприятно. − Ты расстроился, потому что нам так и не удалось поговорить? − Нет! − Грубо спихнув его с кровати, я спрыгнул следом и кинулся к двери. Идти мне было некуда, но и оставаться я не собирался. − Я в бешенстве, потому что ты оказался двуличным ублюдком! Чтоб твой самолет разбился по дороге домой! Оставив его с этим, я ушел и провел остаток ночи на диване в библиотеке. Было холодно, одиноко и неуютно, поэтому я больше плакал, чем спал, отчаянно желая, чтобы меня утешили. … Бас объекту не нравится… … Итак, количество парней, с которыми я не разговаривал, выросло до двух. И оба жили рядом, оба бегали за мной, как последние недоумки, пытаясь смягчить меня своими жалкими подобиями извинений. Но мое раздражение перевешивало любые их потуги. Пожалуй, даже слишком перевешивало. Антонио добрался до меня первым, что неудивительно. В конце концов, мне пришлось вернуться в комнату. Не мог же я обживать коридор до конца семестра. Надо мной там мог надругаться Франциск. Осторожно, но уверенно я шагнул в комнату и оказался лицом к лицу со своим треклятым сожителем. Его зеленые глаза больше не обещали надежность и конфиденциальность, а скорее, вызывали желание выцарапать их нафиг. Гребаный лжец. Я пересек комнату, не глядя на него, и бросил свой ранец на кровать, стоя к нему спиной и вообще игнорируя его существование. По крайней мере, до тех пор, пока он заговорил. − Я не собираюсь извиняться, так что перестань избегать меня, ожидая, что я начну за тобой бегать. Я замер. Немного неожиданно. Я обернулся, и посмотрел на него, не скрывая залегших в глубине моих карих глаз ярости и отвращения, и скривился в самой презрительной гримасе, которую только смог изобразить. − Что, прости? − Я предан своим друзьям, и в первую очередь своему лучшему другу. − Поколебавшись, он продолжил. − Но ты тоже мой друг, и мне жаль, что я тебя обидел, но я ни о чем не сожалею. И сделаю это снова, если придется. Он твердо посмотрел мне в лицо своими яркими зелеными глазами. − Ты понял? Я был шокирован такой наглостью. Это слишком резко контрастировало с тем отношением, что я получал предыдущие пару месяцев. Да, я был шокирован…но я понял. − Я… − Моргнув, я сел в кресло возле письменного стола, не вполне понимая, как вообще там оказался. Ладно, я принимаю его ультиматум. − Да…наверное. − Это хорошо, потому что нам надо серьезно поговорить, хотя бы один раз. Согласен? − Эмм… − Я очень плохо спал ночью и вряд ли сейчас мог выдать что-либо более связное, не говоря уже о серьезной беседе. Поэтому я просто молча сидел и позволил ему болтать. Он говорил очень быстро, почти как на испанском, и с сильным акцентом. Я остановился на самом простом ответе. − Ладно, согласен. − Насчет Гилберта, − сказал он. Я тут же проснулся и вскочил, поднимая руки. К горлу подкатил тошнотворный ком, но я тут же поспешно сглотнул, чтобы чего доброго, не опозориться перед бывшим лучшим другом, облевав окрестности. − Нет. Никогда. Ни за что. − Я не хотел слышать ничего на выбранную им тему. − Родерих… − Я не хочу говорить про Гилберта, ты понял? Я его ненавижу. Я ненавижу все, что с ним связано, и никогда не буду его обсуждать. Ни-ког-да. Свои слова я подкрепил убийственным взглядом, не произведшим, впрочем, на Антонио ни малейшего впечатления. − А тебе и не придется, парировал он. − Положив руки мне на плечи, он внезапно силой усадил меня в кресло. − Говорить буду я, а ты можешь послушать. Нет, ты будешь слушать, и очень внимательно, хорошо? Я не вполне понял, что мне ответить, и поэтому никак не отреагировал, просто сидел и смотрел, как он собирается с духом. Интересно, долго он готовил это решительное выступление? По тому, как он хмурился и колебался, было очевидно, что он вовсе не был таким крутым, каким хотел казаться. Это действовало успокаивающе. Откинув со лба короткие пряди темных волос, он продолжил. − Я бы извинился за его поведение, если бы он сам этого уже не сделал. То, что он натворил, признаю, было глупо, но, поверь мне, он сделал это с самым искренним намерением выразить свою привязанность. Ты понимаешь? Я молча смотрел на него, отказываясь выразить какие-либо эмоции. Он тяжело вздохнул, но продолжил. − Родерих, знаешь ли ты, что когда я только встретил Гилберта, самым первым, что он мне сказал, было «Не смотри на него так, он мой»? Нулевая реакция. − А все потому, что мне просто понравился свитер, который был на тебе в тот день. Он говорил о тебе постоянно. О твоих волосах, твоей улыбке, твоей походке. Я придал своему взгляду свирепость. − Когда он слышал от кого-нибудь твое имя, то каждый раз улыбался так, что даже не описать словами. Он любит тебя, Родерих. Он, правда, искренне любит тебя. Он вдруг помрачнел. − А ты даже не посмотрел в его сторону. Ни разу. Все, чего он хотел, это сделать для тебя что-нибудь приятное. Он милый парень, застенчивый, чуть скрытный, но по-настоящему милый… я думаю, ты должен дать ему шанс. Это была последняя капля. Я попытался встать, но Антонио меня с легкостью удержал. Мне осталось только сверлить его взглядом, не имея возможности уйти от этой лекции. − Хочешь задавить меня чувством вины? Ну ты обнаглел! С какой вообще стати? − С такой, что он очень упрямый. Как и ты. Я слегка покраснел, но не отвел взгляда. − И он не отступится, пока ты не смягчишься. Коротко кивнув, он отпустил меня. Я тут же вскочил, готовый защищаться. − Он знает о тебе все, что знаю о тебе я. Каждую мелочь. Самые сумасбродные замыслы, самые потаенные страхи, все мечты и надежды. Нельзя быть таким неосторожным, выбалтывая все подряд. Иногда я чувствовал себя чертовым диктофоном. Он даже знает о твоих маленьких ночных приключениях. Это сбило меня с толку. − Моих маленьких что? − Ты меняешь простыни трижды в неделю, и мы оба знаем, это потому что ты считаешь ниже своего достоинства пойти и отдрочить. Сволочь. Побагровев, я поборол желание оторвать его улыбающуюся башку. − Но, знаешь, Гилберту и это в тебе нравится. Гилберту и правда нравятся твои идиотские насмешки, которые делают из тебя чванливого сноба. Не думаю, что ты найдешь второго такого человека, который думает, что называть людей «помойными крысами» очень мило с твоей стороны. Антонио отступил на шаг и развел руками. Я только тут заметил, что комната заметно изменилась с тех пор, как я в последний раз был тут. Повсюду царил порядок, на полу не осталось ни одного лишнего предмета, его упакованный чемодан лежал в ногах кровати. На миг я почувствовал нечто вроде грусти, но тут же задавил это ощущение в зародыше. − Дай ему шанс, Родерих, − Повторил он. Я возмущенно фыркнул. Пол еле слышно скрипнул под его ногами, когда он вернулся к кровати и начал собирать фотографии, пришпиленные к большущей доске над изголовьем. Сжав кулаки, я проглотил готовые сорваться с языка обидные слова. − Ты его лучший друг, − заметил я вместо этого. − Тебе приходится говорить о нем хорошо. Ты мне его тут рекламируешь, пытаясь выставить в лучшем свете. Он только пожал плечами. Мне жутко хотелось его стукнуть. − Нууу, да. Но разве тот факт, что я его защищаю, даже зная его плохие стороны, ни о чем не говорит? И прищурился и подумал секунду. Я не сдамся. То, что я сейчас сделаю, еще не означает капитуляцию. − Ладно. Вдалеке прозвенел звонок. Я опаздывал на первый урок, но это была всего лишь физика. Я даже был немного рад, что хоть раз могу пропустить этот, чертов предмет. − Если ты знаешь все о Гилберте, то сядь и ответь мне на несколько вопросов. Теперь удивился он. − Вопросы? − Да, болван, вопросы. А теперь сядь, и, если ты хоть словом обмолвишься, что я наводил о нем справки, я тебя прикончу. Жестоко. Он комически вскинул руки, изображая поражение. − Слушаюсь. Я нервно прочистил горло, скрестил ноги и начал. … Объект не умеет петь. Правда, вообще не умеет. Он пытается подпевать своей игре на рояле, но, боже мой, как в музыкальном классе еще не вылетели стекла? … Еще и четырех дней не прошло, а я уже в сотый раз пожалел, что Антонио нет рядом. Мне было невыносимо одиноко и холодно, а говорить с пустой кроватью было чересчур странно и бессмысленно. В остальном все было по-прежнему, то есть очень неловко. Гилберт больше не забегал к нему поболтать (совсем), и я видел его только в классе. По возвращении в комнату, меня не встречали нежные переливы испанской гитары. Зато я мог вволю репетировать со скрипкой, не опасаясь получить в спину брошенным ластиком, и больше не поскальзывался на разбросанных по полу журналах. Но я все равно скучал по нему. Поэтому, чтобы убить бесконечно тянущееся от уроков до уроков время, я проводил все вечера за письменным столом, склонившись над новой тетрадью, из которой я сделал свой собственный список. Список фактов о Гилберте. Ну и кто теперь сталкер? Чувствуя себя конченым извращенцем, я постучал ручкой по столу, и не без гордости пролистал пять страниц информации. Это не была настоящая инструкция по применению, но она вполне подходила для моей маленькой мести. Гилберт Байльшмидт, гласило оглавление, под которым шел список общих, маловажных деталей, как-то: дата рождения, внешность…ничего увлекательного. Факты, мне и без того известные. Глупые, очевидные факты, не имеющие существенного значения, но необходимые каждому начинающему сталкеру. Вещи, написанные на следующих нескольких страницах, факты, рассказанные мне Антонио, вот они заставляли задуматься, когда я их перечитывал. Гилберт мечтает стать астрофизиком, потому что ему нравиться мысль о собственной ничтожности по сравнению с величием вселенной. Он любит птиц. Он плакал, когда смотрел «Дневник памяти» То, что должно было стать материалом для последующего шантажа или подтрунивания, внезапно обернулось коллекцией фактов, открывших в большом задиристом хулигане человека, с которым нельзя было так…обращаться. От этого мне стало как-то странно неловко. Вместе с ликованием от получения такого количества информации пришло беспокойство и нервная дрожь. Кажется, я никогда не рассматривал Гилберта, как личность. Только как несносного бомжеподобного эгоиста. Он вырос в Гамбурге. Он любит лимонно-малиновый шербет. Он поглощает пиво галлонами, но никогда не пьянеет. Чем дольше я это читал, тем меньше видел в этом смысла. Чем больше я думал, тем неуютнее мне становилось. Последней разумной мыслью было закрыть тетрадь и вернуть в верхний ящик стола. После чего я вернулся в кровать, в последний раз перед этим взглянув в сторону стола. … Сегодня объект, бреясь, порезал подбородок. До крови, а он, по-видимому, не выносит вида крови, потому что он жутко побледнел и почти отключился. Так ему и надо, за то, что он такой гладкий. … Гилберт царил в моих мыслях добрых шестнадцать часов в сутки; на занятиях, за завтраком, на уроках музыки (к большому неудовольствию моего преподавателя). Ежесекундно, я оглядывал пространство, приподнимался на цыпочки, вытягивал шею, пытаясь выхватить его из толпы, и немедленно прячась при взгляде в мою сторону. По ночам, я ворочался и метался, не в состоянии выбросить его из головы даже во сне. Чертовски раздражало то, насколько прочно его самодовольная физиономия закрепилась в моем мозгу. Уже не раз я, стоя полуголым перед зеркалом, ловил себя на том, что изучал свое отражение и пытался понять, что же он во мне нашел. Во мне не было ничего особенного. У меня всегда были проблемы с внешностью, приведшие, в конце концов, к комплексам: я должен был всегда и во всех ситуациях выглядеть пристойно. Я был слишком высок для своего возраста, мои волосы висели прямыми безжизненными прядями, и я каждое утро тратил немало времени, чтобы уложить их как следует. Мои глаза были странного цвета и формы, и не забудем про родинку на подбородке, которая скорее отвлекала взгляд, чем привлекала. Ах, да, еще я носил очки, и Гилберт был абсолютно прав про щетину – у меня ее не было и быть не могло. За всем этим фасадом из элегантной одежды и красивой прически я был до отвращения блеклым. В то время как Гилберт, решал я, снова одеваясь, был из до отвращения красивых людей, и это был как раз тот тип мужественной красоты, перед которым все преклонялись. На этой мысли я отгибал обложку учебника, чтобы извлечь несколько фотографий, запрятанных между обложкой и последней страницей. Их оставил на память Антонио, и на большинстве из них был Франциск, позирующий, нет, скорее, насилующий камеру. Но на паре на заднем плане засветился и Гилберт, валяющийся на кровати и делающий не иначе, как физику. В своих боксерах и свитере, облегающих крепкое подтянутое тело, он выглядел великолепно. Чем больше я смотрел, тем больше замечал деталей, таких, например, как его улыбка, его белоснежные зубы, привычка откидывать со лба челку, темные изящно очерченные брови, контраст которых с волосами был поразительно, нелогично чувственным. Прикусив губу, я захлопнул книгу, чувствуя разливающийся по лицу жар. Мысли такого рода необходимо было пресекать сразу же. Обязательно. Потому что дальше следовало огромное решительное «нет». Схватив скрипку, я так поспешно поместил ее под подбородок, что стукнул себя по челюсти. Потер ушибленное место и начал играть. Едва успев неуверенно пропиликать три такта только что придуманного импровизированного мотива, как в дверь грохнули кулаком. Подскочив, я оборвал игру на неожиданно жалобном взвизге. – Кто там? – С недостаточным почтением положив скрипку на кровать, я устремился к двери. – Минутку, я не одет! Схватив со спинки кресла халат, я накинул его поверх боксеров и футболки с надписью «Я люблю Вену» – Да? – Открыв дверь, я замер, коря себя за то, что не догадался раньше. Это было так очевидно, а я не понял, и теперь мне придется… – Привет, – застенчиво сказал Гилберт. Он снова надел этот свой дурацкий девчачий пирсинг. Сто лет его не видел. – М-можно войти? Дерзость неслыханного масштаба, что тут скажешь. – Нет – Я попытался сердито захлопнуть дверь, но он подставил ногу, и, несмотря, на то, что это, вероятно было адски больно, не сдвинулся с места. Я взвесил идею как следует шарахнуть по двери со своей стороны, но реализовать не успел. – Я не извиняться пришел, – заговорил он. – Это нечто иное. Совсем ненадолго, я обещаю. Он прижал руки к груди, словно в мольбе, и попытался выглядеть как можно жалобнее. Получилось почти мило. Почти. Прищурясь, я окинул его предупреждающим взглядом с ног до головы, и шагнул назад, впуская его. – Можно побыстрее, я собираюсь спать. Он смерил меня скептическим взглядом. – В полвосьмого? – Черт, просто скажи, что тебе надо, и выметайся! Захлопнув за ним дверь, я обернулся и сложил руки на груди, всем своим видом демонстрируя нежелание общаться. Пожевав губу, он вздохнул. – Ладно. Так вот, я подумал, что должен вернуть тебе это. – С этими словами он протянул мне пластиковый пакет, который я только что заметил. – Уверен, ты не хотел бы, чтобы это оставалось у меня…и я тоже думаю, что будет нечестно, если я это не отдам. Он настойчиво встряхнул пакет, приглашая меня взять его, а, освободив руки, начал нервно теребить свой пирсинг. – Там, ээ…твоя футболка, ну и еще кое-какие…не открывай, пока я не уйду! Мгновенно сравнявшись цветом с помидором, он быстро остановил мои руки, начавшие возиться с узлом, которым была завязана верхушка пакета. – Я…пойду. Откроешь без меня. – Шагнув к двери, он одарил меня напоследок через плечо непонятным взглядом. – Да. Пока, стало быть. Он выскочил за дверь, по коридору прошлепали быстрые шаги, и хлопнула дверь его спальни. Я снова остался один, с пакетом, одна мысль о содержимом которого вызывала теплое щекочущее ощущение в животе. Не сказать, что это было неприятно, внезапно подумал я, садясь на кровать и пытаясь ногтями распутать затянутый узел. Это ощущение к тому моменту стало для меня знакомым, и не исчезло, даже когда я открыл пакет и взглянул на содержимое. Я даже рассердиться не мог. Моя футболка, тетрадь, пропавшая в прошлом году, и даже трусы. Серьезно, трусы. Я бы хотел сжечь их и закопать пепел, чтобы выразить все свое отвращения, но единственной эмоцией был легкий стыд за их жалкое состояние. Тут уж я ни причем. Просто я не люблю платить лишние деньги за новое белье, когда иголка и нитка могут существенно улучшить их состояние и десятикратно продлить срок их службы. А на самом дне… …была Книга. Он давно отскреб надпись «собственность великолепного меня» с обложки, но, за исключением этого, она не изменилась ни на йоту с тех пор, как я держал ее в руках. Все такая же тяжелая, все те же потрепанные уголки. К обложке крепилась очередная открытка с извинениями и маленьким васильком (ну надо же!), вложенным внутрь. Вздохнув, я бросил открытку на тумбочку, а цветок положил на Книгу, чье место будет отныне на свободном от журналов подоконнике. Вот и отлично. Моя футболка снова при мне. … Объект одержим пирожными и конфетами. На уроках он потихоньку грызет жареный миндаль, а в перерыве ест пирожные с кремом. Он пьет кофе с корицей, и все, к чему он прикасается, пахнет ванилью.