Wild Cat

Долгожданный безмятежный сон. В нем все белое, иногда мелькают красные кресты. Прекрасные женские лица. Они наполнены светом и испугом. Но света больше. Еще во сне есть стены. Они в голубых разводах и в зеленых бархатных кирпичиках, кирпичики клеили дети, и они тоже прекрасны. Дети подходят ко мне, обступают со всех сторон. Берутся за руки и поют. Их чистые голоса звенят, как маленькие стеклышки внутри птичьих горлышек. Я всегда представлял себе горошинки из стекла, они тонко вибрируют, когда птичка поет свои трели. И этих птичек в каждом детском голосе целая сотня. Я лежу и внимаю с восторгом. Сквозь мои пальцы проходят солнечные лучи. Я поднимаю руки и не вижу тени, я такой тонкий, что свет беспрепятственно проходит сквозь меня. И я могу летать, всегда, когда захочу. Сейчас не хочу, потому что вокруг меня дети, они дарят мне голоса и улыбки. Я не хочу их покидать. Они сияют радостью и тянутся к моему прозрачному лицу. Десяток маленьких рук прикасается к моим щекам и лбу. — Дядя Винсент, вы плачете, — промолвил один малыш и показал мне свою ладошку. На ней красовалась большая размазанная капля крови. Кровь… пробралась в мой сон. Проклятье. Картинка смялась и рассыпалась. В голову вломилась резкая боль, музыка отодвинулась за толстые ватные стены, где и умерла, задушенная, а дети улетели, подхваченные ветром, как разноцветные осенние листочки. Но остался свет, пронзительный белый свет и красные кресты. Я не сплю, отдых кончился. Метровый красный крест смотрит на меня с потолка. Кресты поменьше раскиданы по углам. Финальный мазок оголтелого христианства — массивное дубовое распятие на стене прямо над моей койкой. Я в лапах у Сестер милосердия, не иначе. И в моем мозгу взорвался склад боеприпасов. Я заскулил, хватаясь за виски. В меня что, вогнали пару раскаленных стальных штифтов? Странно, виски целые, но молотком по ним все равно кто-то прошелся. Во рту нагадила стая гиен. А в желудке… только бы не вывернуло. Я не нашел рядом с койкой дежурный пакетик и мужественно проглотил все обратно. Заблевывать чужие хоромы дважды за один день — дурной тон. И некрасиво по отношению к ухаживающим за мной медсестрам… или медбратьям. Кто бы они ни были. Я пренебрег агонией мозга и осмотрелся повнимательнее. Надписи на оборудовании выполнены на голландском языке, хорошо. Кислородная маска на подушке — немецкая, еще лучше. Я подышал ею немного и нашел силы сбросить ноги вниз с койки. Они не слушаются, и, вообще-то, я их не чувствую. Пол тоже не ощущается. Приплыли. Я осторожно потоптался в надежде, что легкая зарядка вернет мне конечности, но добился только позорного падения на пол. Ноги благополучно разъехались, собрать их обратно или хотя бы подтянуть к себе не получается. Лежу в нелепой позе размазанного об стекло человека-паука и борюсь с позывами к истеричному смеху. Мог ли я порвать связки? Фигово ничего не чувствовать. Обо мне вспомнили. В палату въехал столик на колесиках, а за ним притопали с шарканьем ноги санитара в мягких войлочных туфлях. На столике негромко гремит посуда. Завтрак? Ужин? Шприц с лекарством? Ни то, ни другое. И даже не третье. Санитар выглядит невыспавшимся, мужчина средних лет, небритый и недружелюбный. Улегшись с его помощью обратно в неудобную кровать и свернув шею, я охнул от разочарования. Все судки пустые и грязные, в объедках, он делал обход, забирая их у плотно откушавших пациентов. Мне же не принес ни шиша. Хотя нет, одна алюминиевая тарелка выглядит чистенькой. На ней лежит сложенная вдвое записка. — Герр, вы меня не видели, ясно? — санитар протянул мне эту бумажку и загремел со столиком на выход. Конечно, мне все ясно. Записка от Бальтазара. Я не видел раньше его почерк, и подписи у послания нет, но я уверен, что это Бэл. Безуспешно сглотнул ежовый ком. Кто бы еще, наплевав на конспирацию, в порыве нежности назвал меня «дружок» и превратил важную директиву в любовное письмо. «Пощупай матрас у изголовья — в нем спрятан тот самый антидот из сна. Это смесь атропина с гликопирролатом, двадцать пятая лекция твоего вводного курса, вспомнишь детали. Выпей его, а ампулу разбей. Осколки ссыпь в кислородную маску. Потом ступай по больничному коридору налево до лифта и лестницы. Поднимись на последний этаж. Найди там палату №606. Не заходи в нее. Послушай, что говорят. И загляни в замочную скважину. Не выдай свое присутствие, дружок».

* * *

Я сделал все, как он велел. После приема противоядия чувствительность к ногам вернулась. Каким бы ни был наркотик, который я купил, как последний придурок, у уличного пройдохи-дилера, похоже, что теперь он окончательно нейтрализован. Мозг превратился из взорванного склада обратно в детский концентрационный лагерь. И память вернулась в объеме, несовместимом с жизнью. Как-то некстати захотелось орать и драться. По пути я встретил своего врача, он проехал со мной в лифте до пятого этажа. Вернуться в палату не убедил, как ни старался. На пятом был ссажен с вывихнутой челюстью. На шестой, то есть последний этаж, я прибыл один. Под дверь 606-й палаты подкрался на цыпочках. И чуть не потерял самообладание. Из замочной скважины мне приветливо улыбнулись монструозные ботинки. Те самые, из кожи варящихся в адских котлах первосвященников, на экстремальной подошве, с неповторимым переплетением застежек, молний и ремешков. Их обладатель сидел на больничном стуле, закинув ногу на ногу. Напротив стоял еще один стул, но собеседник предпочел стоять. Его одежду или обувь я не увидел, угол обзора не позволил. Зато я его услышал. Потрясающий голос, однажды уже нечаянно подслушанный по громкой связи. Но вживую и без телефонного эха голос командира A. заставил меня сесть с корточек на задницу: колени подкосились. — Подготовка бойца окончена? — Проверяю отчет, — шелест переворачиваемых страниц и щелканье компьютерной мышки. Комментировать распознавание второго голоса отказываюсь. У меня глаз дергается, налитый кровью. — Установленная программа перенастройки сердечно-сосудистой и центральной нервной систем воспроизвела не все возможные комбинации напряжения и риска. Но продолжать нет смысла. Я свернул её. Приедем домой, и Аморес вытащит из его затылка чип. — Я это понял и без длинного нудного вступления. Меня интересует, что по результатам? — Отрицательно. Замечены нарушения в варолиевом мосту. Тройничный мозговой нерв начал отслоение. Отсюда проблемы с дыханием. Ну и сам понимаешь. Перебои в связи спинного мозга с головным. — И? — Что «и», Энджи? Как оклемается, соберет вещички и уедет восвояси. Слабакам у нас не место, — имя услышано, все встало на свои места. Иконы собора марсианской Богоматери. Знала бы Мария… стены ее храма покрылись бы лишайником и пятнами гнили. Я приоткрыл дверь, она была на моей стороне и не скрипнула. Я хочу видеть обоих братьев. От красоты уже не ослепну. Только от ярости. — Вы зашли слишком далеко. Вы никому так сильно не выламывали психику, как ему. Почему, Юлиус? Да, нервно-паралитическая атака — это часть нашей подготовки, да, все «дикие кошки» принудительно проходили ее, частенько даже не заподозрив о существовании невидимого полигона. Но проходили они проверку не так. Не так! В других условиях. Стюарт — неокрепший юноша с очень чистым ранимым сердцем. Вы приведете, то есть вы уже привели его от нездоровых испытаний к частичному саморазрушению. И страдал он незаслуженно долго, прожил в полном непонимании кошмара больше месяца. Ты сам лично расстроил его психическое здоровье, и теперь ты говоришь, что он непригоден к службе? Юс! Это предвзятая и преступная жестокость. Я исцелю его. Но сначала ответь — зачем? — Бальтазар необыкновенно силен и вынослив. Он блестяще прошел у меня стажировку много лет назад и заслужил особое отношение. И ему нужен особый напарник. Такой же стойкий, сдержанный и несгибаемый. Не тюфячок с мягкими косточками, как этот Винсент Ван Дер Грот, испускающий дух в седьмой палате от вполне невинных забав. — Ты не понимаешь, Юс, и ты не сможешь понять! Потому что ты — это ты… а я просто объясню, не играя в дурацкие загадки. Бальтазар уйдет, если ты выгонишь Стюарта. Уйдет, потому что любит его! И Стюарт для него важнее службы. — Что ж, выгоню обоих. Потеря будет ощутимая, но я найду другого Бэла. — Не найдешь. Дорогой, очнись! Бойцы ELSSAD на дороге не валяются, и не рождаются они с железными нервами, и с неба тоже не падают. Их воспитывать и выращивать нужно, долго и терпеливо. Прояви же, наконец, терпение и дальновидность. Я буду милосердным вместо тебя, если это нужно. А это нужно, опять. Стюарт не мягкокостный, он думающий и чувствующий. Может быть, иногда он слишком много думает и чувствует, но тебе ведь этого тоже никогда не постичь, дрянному бесчувственному монстру, — Ангел зло сверкнул глазами и сгреб брата в охапку, стискивая в мощных объятьях, не щадя, с жуткой надсадной болью, до громкого хруста. Демон выгнулся, не возражая, чтоб ему ломали кости. Взглянул на брата-близнеца поверх очков с каким-то необычным, но, наверное, характерным выражением… в тот момент мне показалось, что его чувство, его любовь к Ангелу можно пощупать, кристаллизованную в похолодевшем воздухе. А я — свидетель, тихо фонареющий от собственной беспардонности. И хоть я неумышленно заглянул в чужую тайну, больничная рубашка противно прилипла к спине. — Ну так что? Ты позволишь? — Да. Он останется. — Пересмотри все нормативы по стажировке и подготовку к их сдаче. Поставь туда больше времени, прошу тебя. Я знаю, что ты абсолютно не ведаешь жалости и считаешь, что месяца в твоем лагере смерти более чем достаточно. Но даже самая гибкая душа сломается, если гнуть ее так сильно, как сгибаешь ты. Бойцам нужно успеть привыкнуть к нагрузке. Напарник для Бальтазара — это очень серьезно, я не поспорю, вообще ни слова против не выскажу. Ты лучше знаешь наших бойцов, и именно ты вылепливаешь из них непобедимую армию. Программу, которую ты внедрил в мозг Стю, Ксавьер вчера прогнал по мозгу среднестатистического Изменчивого. Знаешь, к концу эксперимента тот гипотетический несчастный поседел. С собой не покончил лишь потому, что Кси заблаговременно удалил из среды опцию суицида. А Стюарт выдержал! Не сдался безумию, хоть и убежал. И я выдвигаю новое условие для нашей дальнейшей совместной работы. — Все, что пожелаешь, — голос Демона стал глубоким и грудным. Услышав его, Ангел ослабил мертвую хватку. — Ты всегда внедрял чипы программ по собственному усмотрению, ни с кем не советуясь и никогда не тестируя до живого объекта. Ты никогда не ошибался. И в этот раз не ошибся, хотя дело могло кончиться трагедией. Прошу две вещи. Доверяй себе, но отдавай чип на проверку мне. Иначе его у тебя свистнут. И не увольняй перевертышей за то, что они немного люди. Я всегда встану между ними и тобой. Это мое место, понимаешь? Стюарт заслужил быть «дикой кошкой». И я знаю, почему ты хотел изгнать его. Любви Бальтазара он не добивался. Получил сразу и ни за что. Получил легко, за свои красивые перепуганные глаза и дрожащие губы. Хотя даже не за них. Тебе ведь тоже… знакома ревность. — Не преувеличивай. Я равнодушен к подчиненным. — И поэтому ты три года подряд спал с Бальтазаром. — Я был его наставником. — Всего месяц. А потом — просто любовником. — Мануэлю хоть не говори. — С чего вдруг я должен проболтаться сейчас? Хотел бы — еще до вашей женитьбы сказал. — Спасибо… что никогда не хочешь плюнуть мне в лицо, — Демон поднялся со стула. На нем другие темные очки, в полукруглой оправе. Когда же я взгляну ему в глаза, мать вашу, он всегда их скрывает, всегда! — Ненавидишь? — Отказываю себе в таком удовольствии, знаешь ли. Без толку ненавидеть самого себя. И презирать бессмысленно. А перевоспитывать поздно. Юлиус… — Ты можешь не исправлять никакое зло. Мир от этого не потускнеет и не умрет. — Но я умру, — тихо выдохнул Эндж, закручивая свои волосы вокруг его шеи. — И мир тогда обосрется. Юс, послушай. На полигоне ты не был пристрастным. Несмотря на ревность. Но ты захотел для Бэла такого несокрушимого воина, каков есть ты сам. А это равносильно манифесту, что у него никогда не будет напарника. Если ты не сделаешь другим поблажки. Ты не делаешь! Чем ты думаешь, льда кусок?! Ты проявил ревность сегодня, сейчас. Когда признал тест провалившимся. Ты не хочешь видеть их вместе? — Хочу. Но я должен убедиться, что ты не ошибаешься. Стюарт сломался. — Стюарт разозлился и выбыл ненадолго из игры. Он не ломался, а вырвал с мясом тайм-аут, чувствуя, что вот-вот сломается. Это свидетельство хорошей тактики, а не проявление слабости. А теперь моя очередь злиться. Отвечай четко на поставленные вопросы. Ты ревнуешь Бэла? — Нет. — Ты остыл к нему? — Я не нагревался. — Ты любил его? — Трахал. — Ты испытываешь неприязнь к Стюарту? — Нет. — Тебя раздражает человечность? — Нет. Она игнорируется. — Ты доверяешь мне? — Полностью. — Ты полагаешься на меня? — Полностью. — Ты поцелуешь Стюарта? — Зачем? — Вопросы задаю я. Ты поцелуешь Стюарта? Пауза. Я успеваю избавиться от ярости и восхититься командиру A., хотя откровенно не въезжаю в логику его допроса. Его глаза мне тоже никак не удается увидеть, довольствуюсь тем, что есть. Или, правильнее сказать — наслаждаюсь. Его волосы похожи на зеркало, его ноги… — Да. — Ты переспишь со Стюартом? — Да. — Зачем? — За углом. От скуки. По твоей просьбе. И по его просьбе. — Почему ты не отказываешь? Ты никогда не отвечал на подобное предложение отказом. — А какой смысл хранить себя запечатанным в сейфе под цифровым замком? От жадности? У меня ее нет. От целомудрия? Что это? — он жутковато рассмеялся. — Знаю, что ты скажешь. Есть обет. После принятия я нарушил его лишь раз. Понадобится — нарушу во второй раз. Но при условии, что ты придешь к Мануэлю вместо меня. Побудешь с ним. И побудешь мной. Потом я вернусь и сожру его боль. — Не нужно ни с кем спать. Я лишь проверил. Ты не изменился, я могу быть спокойным. Но иногда я предпочел бы не понимать тебя, Юлиус. И не вникать в столь сложные процессы в твоей дурьей башке. — Иногда, но не сегодня, — ладонь Демона зарылась в пышноволосый затылок, поворачивая брата для поцелуя. Сообразив, что за этим последует мое разоблачение и четвертование, я сдал норматив по спринтерскому бегу к лифту.