Во благо

Николас затаскивает Ваша в свою комнату через чёрный ход. Кое-как уложив его на кровать, сам он растягивается на полу и некоторое время бездумно смотрит в потолок, измотанный физически — он почти забыл о собственной ране — и морально тоже, потому что знает — случилось кое-что очень плохое, почти непоправимое. Ваш не простит его, должно быть. Вольфвуд разрывается между желанием умолять и послать его к чёрту за такую неблагодарность. Кряхтя, он поднимается на ноги, потому что, если не перевязать его в ближайшее время, ругаться будет уже не с кем. Он всё больше убеждается, что тот всё-таки выкарабкается, пока под безжалостно срезаемыми лоскутами чёрного костюма обнажаются всё новые и новые шрамы. Это следы от глубоких, нешуточных ран. Сколько же он получил таких и сколько ещё получит в своих героических и смехотворных попытках спасти весь мир? Отлепляя засохшие корки крови, смешанной с грязью, Николас бубнит себе под нос про то, что он не врач и что эта работа его нервирует, хотя он не может не признать, что имеет в ней некоторый опыт. Ваш напоминает манекен, настолько он неподвижен; в нём нет жизни, которая обычно бьёт из всех щелей. Николас чувствует, что это его вина, но знает, что очутись он в той же ситуации во второй раз, поступил бы точно так же. Вольфвуд наклоняется, чтобы стереть кровь с его лица, и невольно застывает. У Ваша всегда были почти детские черты лица, настолько, что он порой напоминал Николасу тех, с кем он мог возиться днями, если не оказывался втянутым в очередную заварушку. Священник поднимает ладонь и кладёт её ему на лоб, и замирает, как будто ожидая чего-то. Постепенно стряхнув с себя оцепенение, он продолжает начатое. Когда он в очередной раз переворачивает Ваша на бок, ему кажется, что тот двигается уже не так безвольно, как раньше. Николас прикасается пальцем к только что наложенным бинтам, и пациент слегка вздрагивает. — Я знаю, что ты очнулся, — говорит Вольфвуд, но никакой реакции не получает. — Послушай, тебе паршиво, и это понятно, но я должен знать, насколько. И снова тишина в ответ. — Не молчи, — продолжает Николас всё более натянутым голосом. — Не смей молчать, не поступай так со мной. Ваш по-прежнему не произносит ни одного слова, и это ужасно нервирует, потому что он говорит обычно часто и много, по делу и нет; последнее чаще. И всё же, при этом Вольфвуд знает, что настоящий Ваш как раз не говорит. Но он не хочет видеть настоящего Ваша, не здесь, не сейчас, потому что настоящий Ваш слишком другой, настоящий Ваш может быть даже пугающим, и у настоящего Ваша совсем не детские черты лица. Настоящему Вашу трудно смотреть в глаза. — Давай, скажи хоть что-нибудь, — постепенно выходит из себя Николас. — Хоть слово, но ты не будешь молчать, ты не смеешь вот так отворачиваться от меня! Он трясёт его за плечо довольно грубо, и тот ахает и открывает глаза, подёрнутые какой-то мутной пеленой боли, но за этой дымкой скрывается не тот взгляд, который боялся увидеть Вольфвуд. Ваш поднимает руку и сжимает предплечье Николаса. — Прости, — бормочет священник севшим от облегчения голосом. — Тебе больно говорить, да? Тот медленно моргает, как будто даже это ему тяжело делать. И… ох, чёрт, это не просто дымка, это слёзы. Уставший почти до беспамятства Николас не может сопротивляться, и тоже утирает нос рукавом: размашисто и стыдливо. — И свалился же ты на мою голову, — говорит он нарочито сердитым голосом, призванным скрыть смущение. — Перестань рыдать, это того не стоит. Лучше спи, и я тоже сейчас вырублюсь. А когда мы оба придём в себя, то поговорим. Пообещай мне, что поговорим. Ваш коротко кивает, и это последнее, что успевает заметить Вольфвуд прежде, чем провалиться в сон: как есть, стоя на коленях и уткнувшись лбом в край кровати.