Во благо

Вольфвуд просыпается рядом с Вашем, на одной кровати, так близко, что их тела соприкасаются, а голова Николаса и вовсе упирается в чужую спину. Священнику требуется несколько минут, чтобы вспомнить, как он сам залез сюда, очнувшись посреди ночи от ноющей боли в затёкшей спине. Ваш, казалось, и не пошевелился ни разу за всё это время, но черты его лица разгладились, и дыхание стало глубоким и ровным. С трудом борясь с дремотой, Николас заставляет себя сесть и осторожно отворачивает край бинта. На нём всё, как на собаке, заживает! Что это, ещё одна из его способностей? Впрочем, даже такому, как Ваш, потребуется ещё довольно много времени. Николас снова ложится рядом. Он не ждёт больше предстоящего разговора; гораздо лучше вот так, в этом счастливом неведении. Это мир. — В-вольфвуд?.. — О, ты очнулся. Замечательно, — Николас застан врасплох в собственных мыслях. — А теперь… — Ты не должен был этого делать. Это слишком быстро; он не готов выяснять отношения так скоро. Пусть ещё немного между ними будет мир. — Не должен был делать чего? — недовольно отбивается он против своей воли. — Спасать твою задницу? — Ты убил его специально, хотя мог бы и пощадить… Нет, нет; Вольфвуд знал, что именно так и будет: высокоморальные нравоучения от самого Ваша Паникёра. Он накушался их сполна с самой первой их встречи, и он не намерен терпеть их снова — вместо благодарности. — Специально? — гремит он. — Конечно, специально; трудно, знаешь ли, вышибить кому-то мозги случайно. Просто в отличие от тебя, святоши, я не собираюсь лизать ботинки тем, кто угрожает моим друзьям! После каждого выкрикнутого им слова Ваш как-то съёживается, тускнеет на глазах, подаётся назад, к стене, как будто признаёт поражение. Николас знает, что не должен выходить из себя, если всё ещё хочет наладить их и без того очень странные взаимоотношения. Он не должен срываться, потому что знает всё наперёд, потому что это Ваш, и он такой, и его ничто не изменит. Он спас его именно потому, что он такой. Он отдаст жизнь за него, потому что он такой, и всё-таки — всё-таки — порой его очень тяжело терпеть. И он наступает на него, злится и кричит в голос, потому что устал. И раз Ваш из-за этого случая намерен продолжить свой дальнейший путь без него, то пусть сначала выслушает несколько простых истин. — Ты можешь делать любую дурь — какая только придёт тебе в голову, но ты не вправе, понимаешь, не вправе требовать того же от всех остальных. Ваш ничего не отвечает и только как-то судорожно цепляется за одеяло. Кажется, он и в самом деле искренне смущён этим неожиданным напором, растерян до глубины души. — Главное, не забывай одного: не все такие быстрые и ловкие, как ты; не все могут обходиться без убийства во время самозащиты. Он решает не акцентировать внимание на двух вещах: на том, что даже быстрый и ловкий Ваш не ушёл на этот раз невредимым, и на том, что сам он отправил пулю между глаз нападавшему не столько ради самозащиты, сколько ради… Неважно. Вашу вовсе не нужно об этом знать. Николас ищет в его взгляде признаки разочарования; ему хочется растравить душу, чтобы доказать самому себе оправданность этой вспышки. — Ты не имеешь права считать плохими людьми всех тех, кто не соответствует твоим нормам. — Нет, нет… Николас, ты не плохой человек, — голос у Ваша дрожит, слабый и лишённый привычной звонкости. — Ты всё неправильно понял. Ты позволил мне втянуть тебя в эту переделку, потому что не мог оставаться в стороне, это было правильно… — И на том спасибо, — ворчливо отзывается Вольфвуд, постепенно сбавляя обороты, но уже поздно, потому что… Мира не будет.