Запертый дом

- Что ты расскажешь мне сегодня? – спрашиваю я, пребывая в приподнятом настроении. Видимо, мой веселый тон девчонке не по душе – Рун отворачивается, пытаясь игнорировать меня. Ее откровенно раздражает все происходящее, ее вынужденная беспомощность и боль в связанных запястьях, мой ужасно спокойный вид и деловитые расспросы. Я хорошо ее понимаю, почти-нормальную-девочку. - А о чем вы хотите поговорить? - Твой Дом. Почему он заперт? - Я не хотела, чтобы они вышли наружу. - Кто? - Они. Мои персонажи. Люди. Чудовища, - туманно объясняет девчонка, с усиленным вниманием разглядывая пол. - Они могли причинить тебе боль? - Они меня ненавидят, доктор. Они бы меня убили, будь у них хоть какая-то возможность. Но как только я поняла, что они оживают, то немедленно навесила замок на все двери и захотела, чтобы там была самая высокая в мире ограда, и лес… Они стали такими гадкими, что наверняка приносили бы одно зло. Потому что не умеют поступать по-другому. - Почему ты решила, что они становятся реальными? - Сила воображения, доктор. Я всегда считала, что фантазия делает многое возможным. Я была слишком одинока, чтобы иметь настоящих друзей, а потому придумала несуществующих. Еще когда мама была жива. Мы подолгу разговаривали с ними по вечерам, и смеялись, и все было хорошо, но я взрослела, прочувствовала на себе многое, и в мой мир добавилась боль. Каждый из них теперь как открытая рана. Виновата в этом только я. В детстве я всегда хотела, чтобы мои воображаемые друзья, чьи образы грели душу, стали настоящими. И однажды… Так и случилось, - Рун проводит рукой по мокрой щеке. - Дальше. - У меня была персонаж-смерть. Я придумала ее на Хэллоуин, спустя шесть дней после смерти папы. Ее звали Бонни, у нее были волнистые рыжие волосы и голубые глаза. Она походила на лису и на милую принцессу одновременно. У нее был звонкий смех и она часто болтала со мной о чем-то совершенно неважном. Бонни носила черный плащ длиной до пят, чтобы скрывать под ним свои красивые платья. А в руке у нее была коса. С лезвием, длинным и острым. Бонни была существом совершенно неземным, потому что всегда улыбалась и пела, даже когда было очень плохо. А ее руки были по локоть в крови. Земной. Она убила маму, убила папу, убила миллионы людей, убила! Рунгерд бьется, силится высвободиться из пут, слезы текут по ее лицу практически безостановочно, а ее голос дрожит. Я наблюдаю за ней с холодной сдержанностью хищника перед испуганной жертвой. Все стало понятным. Почти. Или все намного глубже, чем мне кажется. - Дальше. - Доктор, мне неловко! - Дальше. - Однажды она ожила. Не знаю, как это случилось. Видимо, ей было тесно в Запертом Доме. Бонни просто пришла ко мне, постучалась в дверь, приветственно помахала рукой. Рухнула в кресло, заявила, что только сейчас осознала, как это – быть живой, дышать, вдыхать опьяняющий кислород, жить каждой клеточкой свого тела. Она была счастлива в тот день. Я только пожала плечами, ведь еще не была испугана. Бонни не видел никто кроме меня. Бонни просто была. Она могла оказаться стоящей у чьей-то двери, или сидящей на чьем-то стуле, или растянувшейся на полу – потому мы так нередко спотыкаемся на ровном месте. Бонни могла раствориться в стаканчике кофе, если хотела. И все это несло смерть. Бонни была смертью. Я не контролировала ее, нет. Я ее осознавала. Я слышала ее мысли так, как слушают мелодию по радио. Только я слышала их постоянко, сутками напролет. И я плакала от боли и от усталости. Ее размышления, они дробили меня, жгли раскаленным прутом. Я даже начала пить успокоительное – не помогало. Доктор, скажете, а Касуми часто приходит к вам? Я вздрогнул, не ожидав такого вопроса. Я слышал, что психически больные всегда проницательные, но чтобы настолько… - Да, она бывает здесь, - осторожно произношу я. - Касу хорошо выглядит? - Нормально. Почему ты спрашиваешь? - А Вы знаете, откуда она к Вам приходит? - Откуда? - Из онкоцентра. - Что? - Да. Это Бонни. Мы узнали диагноз раньше, намного раньше. Это было всего лишь начало новой борьбы. Тогда я боролась только со своими персонажами, которые становились все более самостоятельными и хотели ожить так же, как и Смерть. Тогда был всего лишь конец. Всего лишь неизбежная смерть моей лучшей подруги. Это был погожий летний день. Здание больницы таяло на солнце, как порция пломбира, растекаясь по пальцам липкими белыми дорожками. Меня тошнило от вида широких проходов, светлых стен, стерильной чистоты, накрахмаленной заботливыми руками тишины. Мутило от нагретых солнцем половиц, от блестящей круглой ручки двери, от волос Касуми, струящихся по плечам. Как же она исхудала за эти дни, миниатюрная японская девочка! В вырезе были видны выпирающие ключицы, белая сорочка висела на ней мешком, а глаза, ее необыкновенные серые глаза, погасли! Мне захотелось плакать, слезы подступали к горлу, но я держалась и только кривила губы. В палате пахнуло хризантемами и это был дурной знак. Подруга не любит их, нет, на дух не переносит, ненавидит эти проклятые цветы. Касу говорила когда-то, что они приносят одни несчастья. Она слишком много верит в легенды, даже носит на тонкой цепочке древний оберег, но я, почему-то, тоже начинала проникаться подобным. Я готова была поверить во все, что угодно, лишь бы Касу была здорова. Она еще могла вылечится, я знала это. Ее жизни угрожала только Бонни да хризантемы. Так долой же хризантемы, прочь их, прочь! Я выбросила букет прямо из открытого окна и брезгливо стряхнула с ладоней лепестки. Японка благодарно улыбнулась, и пора бы, наверное, что-то сказать. - «Я...» Я не знала, о чем говорить. Мне хотелось рассказать о ночных кошмарах, о том, как это - просыпаться в холодном поту и нервно комкать простыню. О том, как не хочется спать, как тяжело гудят мысли, отдаваясь болью в затылке, и как быстро расходуется кофе из недавно купленной банки. Я могла бы принести свои записи - сотни блокнотов, тетрадей, чеков, исписанных моим почерком в ночном бреду, но кому это надо? Это только моя проблема, я должна бороться один на один со своими призраками. Касуми сидит, опираясь на спинку кровати, солнце ласкает ее своими лучами, и японка кажется прозрачной. Все тоньше становится ее кожа, вся сильнее проступают хрупкие косточки, все больше синяки под ее глазами. Она не сдается, маленькая смелая девочка. Смеется в ответ на мои неуклюжие шутки трескучим смехом, взмахивая длинными ресницами над глазами-дырами. Они, кажется, затягивают в себя, выворачивают душу, эти глаза цвета утреннего тумана, столько в них отчаяния и боли. Японка борется, позабыв о прогнозах врачей и своем неутешительном диагнозе. Она заставляет себя ходить, и сидеть, и дышать, превозмогая боль. А я все не верила, что она не умрет. У болезни, ее личной чумы, были огромные стрекозиные крылья за спиной. Они похожи на поделку психически нездорового ребенка: неровно натянутые на металлическое основание куски полупрозрачного материала с густой сеткой жилок. Они трепещут, скрежещут, грохочут за спиной их обладательницы, создавая гул. Шум дробит и разрушает уставший мозг, и Касуми пытается хотя бы не так громко стонать, уткнувшись в подушку. Болезнь смеется, ее тонкие губы расходятся в кривой усмешке, она хохочет, изящно взмахивая руками с длинными пальцами, затянутые в кожу перчаток. Смеется, радуясь, что смогла сломать еще одного человека со стержнем внутри. От нее и ее черного платья, мехов, кружев, пахнет хризантемами. И это уже совсем нехорошо. Касуми смотрит на меня, не слыша, что я говорю. В ушах звенит, а в голове бесконечный шум, чужие, отторгающие звуки, сплетенные в одно. Я напротив - яркая и живая, словно из другого мира. Японка хочет запомнить меня такой: растрепанную, с румянцем, появившимся от быстрого бега, с коктейлем эмоций в изумрудно-зеленых глазах. Но самое главное, в них сейчас жизнь, бьющая через край, раздирающая оковы борьба, опасность и жизнь, только жизнь. Я ведь постоянно в бою, без устали сражающаяся, не выпускающая меч из рук. Касу верила, всегда верила – я помогу ей, обязательно, только если пойму, с чем бороться. Японка молит беззвучно - присмотрись же, внимательнее, прошу! Вот она, моя смерть, с крыльями за спиной, в безвкусном наряде, с запахом дешевых духов и хризантем. Вытащи меня из ее цепких рук в перчатках, заставь же ее замолчать, заглуши страшный хор своим голосом! Умоляю, убей ее со всей своей жестокостью, звериной яростью, выломай жесткие крылья, растопчи их, а потом вырви ее глаза. Глаза, которые наблюдают за Касуми, отмечая изменения. Глаза-пауки, черные, блестящие, с тонкими лапками ресниц. Болезнь вновь смеется, воздевая тонкие руки к небу. Я прервала свой рассказ, чтобы сказать: - «Это всего лишь обследование». Касуми улыбается. Она заставляет себя улыбаться проклятой, приставшей к губам улыбкой, которой никто не верит. Девушка глотает сразу две капсулы, стараясь заглушить боль, пылающую в голове, разрушающую, рвущуюся, как вольная птица. Она царапается изнутри острыми когтями, долбится твердым клювом и, - Касу клянется - однажды пробьет череп-клетушку. Болезнь засыпает, прикрыв ненадолго жуткие, дробленные на цилиндры, глаза, сложив громадные крылья. Японка все улыбается, как куколка, как марионетка на тоненьких ниточках, она все еще улыбается, когда я укладывала ее, расправляла простынь. Она улыбается даже тогда, когда я шепчу ей на ухо: - «Я тебе обещаю, мы не умрем». В тот момент мне действительно казалось, что я сдержу свое обещание и перережу глотку всякому, кто посмеет причинить хоть малейшей вред дорогому мне человеку. Я смотрю на Рунгерд и мне кажется, что я достаточно знаю про ее жизнь. Что этого правда хватит. Что пора прекратить это насилие над ее личностью и воспоминаниями. Мне казалось, что я вдоволь наслушался о несчастьях, горе и смерти, но каждый раз она выдавала что-то еще. Новую историю, от которой становилось так тревожно, так тесно на душе, что я начинал понимать ее, девочку, в чьей голове звенели голоса персонажей. - Что скажете, доктор? – хихикает она, почувствовав мою слабину. А я думал, что боль отдается в сердце, а на лице ничего. - На сегодня достаточно, Рунгерд. Девчонка провожает меня удивленным взглядом.