Запертый дом

Я пытался понять. Я пытался найти связи и закономерности. Джон, который почему-то Чайка. Почему? Он ведь даже не слишком любил море. Всегда ненавидел наши походы на пляж всей семьей и брезгливо вытряхивал песок из обуви. Он ведь даже не думал о полете. Не был мечтателем, не изрисовывал поля тетрадей самолетами и облаками. Или мечтал? Я ведь не знал толком нелюдимого Джона. Его никто не знал. Даже те, кто плакали, стоя у его могилы, в душе радовались смерти такого сухаря, как он. Джон всегда был в работе, в бумажках, всегда не с нами и где-то за гранью нашого понимания. Я отлично помню его стремление сделать свое дело идеально, но не зря о нем говорили, что он бесчувственный. А для Рунгерд он был прежде всего отцом. Бесчувственным отцом. Затем – Чайкой. И только потом – Джоном. Чайка… Почему? Лилит запомнилась мне немногим лучше. Достаточно красивая женщина. Быть может, верная жена. Кажется, неплохая хозяйка. Скорее всего, добрая мать. Все вокруг говорили, как повезло Джону с женой, и я был согласен с ними. Ему дйствительно повезло. Хоть кто-то мог терпеть его холодность, раздражительность, нередкие перепад настроения и так выводящую из себя педантичность Чайки. Но Лилит, кажется, очень его любила, больше того – не чаяла в нем души. Вполне вероятно, что Рун, желая во всем быть похожей на мать, приобрела и это качество всепрощения. Но, кажется, смерти подруги простить моя пациентка не смогла. - Доброе утро, - улыбается мне Касуми, зайдя в кабинет так тихонько, что я не заметил ее присутствия. Я рассматриваю японку острым, оценивающим взглядом, словно пытаясь увидеть признаки страшной болезни. Но она не кажется мне больной. Уставшей немного наивной девочкой, но никак не той, что смогла привлечь к себе смерть. - Доброе. Сегодня я хотел бы поговорить с вами о Бонни. Выражение лица девушки неожиданно меняется, рот приоткрывается в тихом вскрике – Касуми страшно. Но она мгновенно совладала с собой, села в кресло напротив, сложив руки на коленях и храбро начала свою историю. - «А ты никогда не задумывалась, что твое существование бессмысленно? Я ловлю тарелки на лету и ставлю их на стол. С Рун надо быть осторожнее. Ей становится все хуже. Она никак не может вырваться из того темного места, о котором написаны ее истории. Она много говорит о месте, которого не существует. Кажется, подруга называет его Домом, почему-то Запертым, но я нисколько не хочу понимать в этом хоть чуточку больше. Рун говорит о людях, которые не существуют, но живут в ее голове. И я вижу их лица и могу держать их за руки. Где-то за тонкой гранью написанных слов кроется сумасшествие, Рунгерд беспечно балансирует на самом краю, а я… Я пытаюсь удержать подругу любой ценой. Страшно подумать, что будет, когда я умру, доктор. - Нет, я не думала о таком, - ответила я тогда, пытаясь скрыть дрожь в голосе. - И тебе не казалось, что тебя нет? Что ты – вырезанная из картона куколка, персонаж, плод чьего-то воображения? – не унимается подруга. - Н-нет… Я успела смириться. Нет, не сразу, конечно. Не тогда, когда впервые ощутила боль, и даже не в тот момент, когда узнала свой диагноз… Лишь увидев Бонни, рыжую, как сама осень, яркую, как будто раскрашенную новенькими карандашами, я вдруг поняла, что скоро меня не станет. Бонни появилась совершенно неожиданно, будто из воздуха. Постучалась в дверь маленьким кулачком, с грохотом уронила зачехленную косу. Бонни болтала какие-то глупости, пила чай маленькими глоточками, я принесла ей варенья. Моя смерть любит клубничное варенье, доктор. Так бы и ела его банками, облизывая испачканную в вареньи ложку. Бонни ушла, ничего толком не обьяснив. Я смотрела ей в след, и думала, когда эта встреча повторится. Это было только знакомство. А вот Рунгерд почему-то упрямо боролась. Цеплялась за чужую-почти-свою-жизнь до сломанных ногтей, не желая сдаваться. И внутри нее таилось разрушение, злое, маниакальное. Несдержанное нисколько, стоит только дать ему сигнал, и оно полностью захлестнет разум подруги.Она вписала меня в свою историю в тот день, не желая подчиняться чужим правилам игры. Сделала меня сердцем свого Запертого Дома, отдав все ключи и сказав, что если я погибну, со мной умрет и весь Дом. Рыжей Бонни рядом с нами не было, но я едва ли не спиной ощущала ее улыбку. Жизнерадостная, насколько ей было близко понятие «жизнь», Бонни отчаянно этим существованием рисковала. - Наверное, я снова забыла выпить успокоительное, - грустно улыбается Рунгерд. - Да, - соглашаюсь я. Если бы я могла, то отвезла бы подругу к какому-нибудь специалисту. К женщине с приятным голосом, они бы поговорили, и Рун стала бы чуточку спокойнее. Перестала бы говорить такие страшные вещи и задавать такие пугающие вопросы. Но я не сделаю так, ведь это – предательство. Если бы я могла, то собрала бы все тетради Рун в огромные, оттягивающие руки мешки. Сложила бы их горкой, маленькой Вавилонской башенкой, облила бензином и сожгла. А пепел оседал бы на мои волосы снегом, а с Рун бы стало немого проще. Но это предательство. Если бы я могла, я бы осталась рядом с подругой навечно. Выгнала бы Бонни, вывела из комнат, крикнув, чтобы забыла о привычке пить чай в моем обществе. Но я теперь – Ключница, я обязана быть любезной и приветливой. А переписывать чужую историю – предательство. Доктор? Мы молчим. Я и девочка-японка напротив, которой место только в своей солнечной стране, но никак не в Англии, где каждый туман ядовит и куда Касу храбро приехала умирать. Я смотрю на нее по-новому и вижу все несовершенство этого создания. Она как надорванный лист бумаги с нарисованной на нем великолепной картинкой. Целостность нарушена одним только резким движением чьих-то рук. И Рун, взявшись излечить подругу, только усугубила ее положение – втянула в мир собственных иллюзий. - Моя смерть любит клубничное варенье, доктор, представляете? – говорит девушка, рассматривая свои руки и как-то особенно печально улыбнувшись. - Как Вы думаете, я сошла с ума, доктор? - Что Вы! Просто Вам следует перестать волноваться за Рунгерд, высыпаться и побольше гулять. - Отлично, - Касуми решительно направляется к выходу, явно даже не вслушиваясь в мой ответ. История болезни Рун, оказывается, скрывает еще множество тайн. … На следующий день я уже не жду от зеленоглазой принцессы правильной хронологической последовательности – в ее голове все давно перепутано и искажено, как картинка в калейдоскопе с разбитыми стеклами. И чем дальше, тем забавне становятся ее внутренние чудовища, все страшнее и реалистичнее их истории. Сегодня мы пытаемся выяснить, кто такая Памела. Я дергаю за ниточки, стремясь поскорее выведать новую тайну, сам, кажется, становись зависимым от мира чужого безумия. Рун отличный рассказчик и сумасшедший. Мне нравится дергать за различные ниточки, чтобы понять больше, чем до этого. Мне нравится заставлять плакать пациентку напротив. Мне почему-то нравится. Джон – Лилит – Памела. Джон – Лилит – Памела. Раз за разом мы натыкаемся на это имя из шести букв, о котором Рун отказывается говорить, отвечая, что день знакомства с новым персонажем выкрашен в черный. - Чернее черного, - добавляет она, когда я переспрашиваю. - Лилит? - Памела. - Джон? - Памела! – почти со слезами на глазах выкрикивает девушка. Лилит – Джон – Памела. - Почему ты придумала ее? - Она всегда была рядом со мной. - Ты расскажешь мне? - Почему я должна вам доверять? - Я же твой доктор. Девушка бросает пренебрежительное: - Вы еще и мой… На этом месте ее обрывает звонкая пощечина. Я смотрю на краснеющий след от собственной руки и не могу поверить. Я никогда так никого не бил. Я помню какие-то пьяные драки в колледжах, но никогда, никогда, я не был женщин. Даже Полли в наши самые яростные перепалки никогда не была жертвой рукоприкладства. Рунгерд, зеленоглазая принцесса, совсем мне не чужая, ею стала. Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки. Я нахожу в себе силы взглянуть в лицо пациентки. Она кажется мне сломанной. В глазах девчонки искры сомнений и узнавания. Моя пациентка вспоминает, прокручивает в голове все те моменты, которые мечтала выкинуть и о которых так отстраненно, безэмоционально почти что поведала «доктору», каким я представился. Сейчас, когда она близка к тому, чтобы осознать, кто в кресле напротив нее, я ощупаю липкий страх. - Хорошо, я расскажу Вам о Памеле, - бесцветным голосом говорит Рун. «Я шла с похорон отца. Шел дождь. Он размывал землю и краску с искуственных, напитанных пылью цветов. Он смывал все воспоминания из моей головы. Лицо отца, застывшее будто в вечном укоре, скрюченные в жесте борьбы пальцы, его костюм и прическа, делающие Джона так поразительно живым… Все это я забывала. Я хоронила в тот день одного и порождала другого. Умер отец, но окончательно появился на свет мой персонаж. Мне было трудно и больно в реальности и я уходила в свой мир. Памелу мне довелось встретить в кофейне на соседней улице. Это было ужасно маленькое помещение с неудобными столиками и пластиковими стаканчиками для кофе. Памела в белом переднике, ловко управляющаяся с кофеваркой, Памела трудолюбивая, наводящая порядок, Памела светлая и улыбчивая – она спасла меня. Памела стала моей соломинкой, а уж потом, только крепко ухватившись за нее, я себя вытянула. Наша дружба показалась бы другим странной: Памела, едва знакомая мне девушка-официантка и я, девочка, часами сидящая в кофейни. Памела напоминала мне Касуми тонкой фигуркой, черными волосами и добрым светом лучистых глаз. Памела милостиво разрешала мне называть ее «Касу». Памела слушала об отце и матери. Памела читала мои рассказы и находила, что у меня хороший слог. Памела понимающе улыбалась и заваривала мне еще кофе. Так проходили дни после смерти Джона». - Но почему она – Ребенок? Ты ведь даже не знала ту девушку. - Я просто дописала ее историю, доктор. Я молчу. Рунгерд тоже сохраняет молчание. Я пытаюсь ее понять. Пытаюсь взглянуть по-новому на все, что знал до этого. Кем они были для нее, эти персонажи? Друзьями, единственными и преданными? Расчетливыми врагами, подкравшимися со спины? Кем она считала саму себя, которая силой одной только мысли могла как оживить персонажа, так и "дописать" человека в очередную игрушку? И почему игрушки были сильнее нее? Я не знал этого, но узнать хотел. Рун, казалось мне, не помнит то, что я так жадно хотел забрать только себе. Она ни разу не упоминала о том случае, не говорила с особенной злостью обо мне – обо мне настоящем, конечно. Я мог бы бросить безумную затею, отдать девчонку на попечение Полли и в скором времени забыть о своей принцессе. Но с течением времени мне становилось действительно интересно.