Н.Н.Н.

Заранее приношу извинения за возможные ошибки. Если вы встретите их, исправьте, пожалуйста, в ПБ, я буду признательна :)       

В этой жизни нет смысла — есть лишь то, что делает тебя счастливым.*

      — Ну и как это понимать?       Эдвард безжизненно поднял глаза на Мустанга. Тот, кто не знал полковника, мог сказать, что он злится: гневные морщины на лбу, топорщившиеся волосы, пальцы в замок у рта — всё указывало на это. Но тот, у кого глаз был уже намётан, мог увидеть растерянность и терпкую горечь, спрятанные за тенью ресниц, мог понять, что губы поджаты не сурово, а сдержанно скорбно, мог распознать в хмурости непримиримость случившемуся. Эдвард видел у полковника этот взгляд: Мустанг становился таким каждый раз, когда речь заходила о Хьюзе.       — Стальной! — мальчик медленно моргнул. — Я спрашиваю, как это понимать, — прошипел Рой, (болезненно) зло щурясь.       — А вы как думаете, полковник? — голос алхимика был под стать стенам: такой же бесцветный, он не выражал ничего.       — Ты ещё паясничать собираешься?..       — А если и так? Вы думаете, что можете сделать мне хуже? Вы правда так думаете, полковник? — Эдвард попытался усмехнуться, но в этом скачке губ было столько отчаяния, что Мустанг едва не вздрогнул. — Никто уже не может сделать мне хуже. Даже смерть… станет для меня лишь облегчением, — после гибели Альфонса алхимика здесь больше ничего не держало. Все убеждения, что главное — это жить, рассыпались железными осколками в том подземелье, умерев вместе с братом. Эдвард не хотел больше здесь оставаться. Возможно, это было бы менее сокрушительно, если бы убийцей оказался кто-то другой. Элрик не хотел разбираться, почему он так считает, просто знал, что это так и всё тут. Но значения всё равно это не имело: всё кончено для них обоих. Мальчик был настолько опустошен случившимся, что у него не осталось сил даже на ненависть или злость. Не было абсолютно ничего — только пустота, догладывающая останки души внутри.       — Стальной...       ...слова Мустанга лишь отголосками эха скатывались по ней. Эдвард мазнул воспалёнными глазами по лицу полковника и упёрся ими в стену, сморщившись от боли в шее.       — Я не боюсь тебя, Рой, — тихо обронил он. — Меня больше ничто не пугает: самое страшное уже случилось.       — Эдвард!..       — Лейтенант Хоукай. Оставь нас.       Хоукай застыла на полуслове, оборванная, как недопетая песня, и удивлённо посмотрела на начальника.       — Полковник...       Рой молчал, а Эдвард не возвращал взгляд, всё так же смотря в стену. Риза опустила глаза и вышла из кабинета, не сказав и слова. Элрик поморщился.       — Бить себя не дам, — хрипло оповестил он, как плохо заведённый будильник. — У меня ещё осталась гордость.       — Какая гордость, Стальной? — мальчик изумлённо обернулся на полный усталости вздох полковника. — Скажи, какая ещё гордость? О какой гордости ты можешь говорить сейчас? — военный иссушающе горько посмотрел на блондина, словно пытаясь вытянуть его, тонущего и умирающего, из-под корки льда на озере, но всё оказывается абсолютно тщетно. — А, Стальной?       Мальчик чуть приоткрыл рот, а потом вновь закрыл его, сдувшись и опёршись о пол взглядом, как старик — о клюшку. Это пятно на ковре стало его пристанищем на это «сейчас».       — ...Я понимаю тебя лучше, чем кто-либо ещё здесь, — как дротики с ядом, слова вошли в тело с точечной остротой, и алхимик вскинулся вскипевшими от обиды глазами на полковника, насаживая его на шпагу укора.       — Понимаете? Вы? Меня? — мальчик яростно и разочарованно дёрнул головой, а потом смолк и стрельнул глазами в окно. — Не смешите хотя бы самого себя, полковник. Меня никто не понимает здесь, ни одна живая душа.       — Ты не сжигал людей по приказам, — тихо заметил Рой.       — А вы не теряли брата у себя на глазах! — взвился Эдвард, озверев. — Вы даже руки не теряли, как я. Даже ноги. Да вы даже мать свою воскресить не пытались, чёрт вас дери! Как вы после этого можете говорить, что понимаете меня хоть чуть? — он сорвался на шёпот, свистя согласными. — А, полковник?       Мустанг прозрачно-стеклянным взглядом посмотрел на Элрика и отвернулся.       — Яростью не вернуть умерших, Стальной, — едва слышно произнес он. — Слезами — тоже.       Эдвард не поднял взгляд от пола, так и буравя глазами расплывавшееся перед ним пятно на ковре. Его «сейчас» разбилось вдребезги о гладь понимания Мустанга, и собрать его уже не представлялось возможности. Как и осколки доспехов, оставшиеся в том подземелье.       Эдвард не помнил, когда плакал в последний раз.              

***

             Почему так больно? Или правильнее спросить, почему боли совсем нет?       Эдвард не испытывал чего-либо в принципе, и это было во сто крат хуже, потому что бессмысленность проходящего времени щипцами раздвигала грудную клетку, не давая дышать. Зачем он еще здесь? Почему он еще здесь? Почему он еще не покончил с собой, оборвав эту бесконечную цепь страданий? Вот же, у него же есть возможность, так почему он просто стоит, не прыгая?       Ветер трепал золотистые красивые волосы, разметая их по лицу, и дул в спину, словно подталкивая. Ну же, всего лишь расслабься… Даже шаг делать не надо — просто позволь своему телу свободно упасть, отдохнуть наконец. Это ведь так близко… Элрик равнодушно смотрел вниз, чувствуя покалывание в пальцах. Сколько раз выживал, а все равно смерти в лицо смотреть страшно. Совсем чуть-чуть. Под ногами хрустнули камешки. Шагни ты уже, давай, тебя же ничто тут не держит. Эдвард не смог сдержать смешок.       Его столько раз пытались убить, а в итоге он делает это сам. Забавно. Эдвард вновь усмехнулся.       Он чувствовал себя сильнейшим. Неубиваемым. Живее гомункула.       «Гомункула», — это слово парфянской стрелой прошло сквозь грудь, рвя вдох. Элрик согнулся, стискивая рукой рубашку у воротничков и широко раскрывая рот. В такие моменты горло начинало гореть, а голова наводнялась шумом. Конечно же, со словом гомункул ассоциация проводилась лишь одна. Это был не просто псевдочеловек — это был сверхчеловек, сверхсущество, влезшее без спроса в жизнь и разрушившее его, Эдварда, до самых основ, сожженых подчистую. Ничего здесь не осталось — лишь грязь и пыль. Это не пепелище бывшего дома — это голая до костей пустошь, на которой ничего не растет — даже искореженная и скрюченная ель оказалась спаленной.       «Кладбище золы», — но угли не могут рассказать, чем или кем они были раньше. Да и разве имеет это сейчас значение, когда все головешки — лишь память, которая ничего не изменит? Смысл давно потерян, но Элрик сбегал от этого, сбегал от правды, прячась за руганью Мустанга, возвращавшей ощущение рутинности и желание зевнуть. Но получалось это до тех пор, пока глаза по привычке не стреляли в сторону, ища поддержки в ярко-гранатовых огоньках рядом. И когда молот реальности вновь с надрывным стоном громил Эдварда, выворачивая все под ребрами, мальчик понимал: так больше нельзя.       Довольно боли.       «Хватит бояться».       Прыгай.       Прыгай.       Прыгай.       Прыгай.       Прыгай.       ПРЫГАЙ!       Эдвард шагнул вперед.       ...и протяжно взвыл, упав на шершавый и колючий камень обратно, вдавливая ладони в глазницы и вонзаясь ногтями в кожу лба.       — ЧЁРТОВ ТРУС! — Эдвард отчаянно заорал, катаясь по пепелищу собственной жизни, пачкаясь в грязи и выгарках, утопая в ненависти к ним и самому себе. — Почему ты так поступил... Почему... Энви...       Мальчик не мог оторвать рук от глаз, сгорая в стыде и презрении к собственной трусости. Там, наверху, над ним, яркое небо и колюче-холодное солнце, которые так хотела, но не могла увидеть Никель, а он забрал её мечту, её жизнь, и для чего? Для чего, спрашивается? Для того, чтобы в итоге потерять последнее, что у него оставалось?       Так больше нельзя жить. Так больше нельзя, но... Но. что-то внутри было против этого, отказывалось соглашаться на такой бесславный конец.       «О какой славе может идти речь, если по моей вине погибли те, кто был достоин жить больше меня!» — Эдвард перевернулся на бок и свернулся клубком, обхватывая себя поперек руками, будто его тяжело ранили в живот.       Лучше бы он умер там вместо Ала.       Лучше бы он умер ещё в детстве.       Лучше бы он умер, так и не родившись.       «Почему же я такой слабый?..»              

***

             Дни тянулись за днями, волоча за собой бесконечные цепи бессмысленности и отчаяния, они заглатывали целиком, не обгладывая даже кости и не оставляя после себя ничего, кроме боли и горя.       Всё было плохо. Мустанг дёргал его какое-то время, пытаясь тем самым отвлечь, но потом Эдвард сбежал и с тех пор на работе не появлялся. Не хотелось ни есть, ни спать — только бродить с утра до ночи, пока ноги не откажут, а желудок не схватит спазм. Элрик так и поступал какое-то время, а теперь сил не было и на это, поэтому он просто сидел и смотрел, как солнце катается от горизонта к горизонту. Живя в каморке, преимущественно состоящей из окон, он затыкал свою пробоину внутри чужой жизнью, наблюдая за людьми внизу. У них жизнь была всяко лучше — в этом Элрик ни на секунду не сомневался.       Эдвард молча сидел на окне, глядя в никуда. Красные и одновременно почерневшие от горя, его глаза не реагировали ни на что — просто смотрели и смотрели, выполняя свою задачу, но рассудок… он не интерпретировал ничего, отказываясь делать это. Потому что у Эдварда больше не осталось сил. Потому что Эдвард был истерзан до смерти, и, что самое страшное, его раны не залечивались. С Альфонсом ушел последний оплот из жизни, и Элрик не хотел даже искать ни Энви, ни Ревность, ни кого-либо еще, чтобы отомстить. Он вообще не знал, что теперь делать, а главное зачем. Поехать обратно в Ризенбург? И как он сможет там жить? Как он хотя бы в глаза Уинри посмотрит? Да чушь всё это. Спалив тогда дом, он намеренно лишил себя места, куда можно будет вернуться, когда сильно плохо или ищешь покой, и превратил их жизнь в цепочку путешествий. Нечего ему там делать, тем более одному. Без Ала любое место казалось пустым и холодным, как клетка, настывшая на морозе.        На улице уже никого не было, но алхимик всё равно сидел: тупое бессилие и опустошённость не позволяли сделать и шагу. Боковым зрением он видел, как что-то тихо пролезло через окно слева, но даже рефлекс «бей-беги» перестал работать, поэтому не было и малейшего желания сражаться. Эдвард даже не был удивлен: устал чему-то удивляться. На эмоции не осталось сил: они были иссушены холодным одиночеством и сокрушительной потерей.        Он остался один. Отныне и навсегда. Один. Во всем мире и Вселенной.       Один.       Один.       Один.       Эти слова церковным колоколом протяжно стонали внутри.       Конечно же, даже не смотря прямо, он не мог не узнать эту фигуру.       Страсть.       Её лицо светилось белым в бликах Луны, а иссиня-черные волосы оттеняли бледность еще сильнее. Элрику казалось, что рядом стоит труп, а не живой человек. «Человек. А разве гомункул — человек?» — алхимик устремил взгляд куда-то сквозь стену, уйдя в свои мысли.       — Здравствуй, Эд.        Этот голос. Он резанул по ушам, и Эдвард резко переметнул взгляд.       — Ласт?        Эти глаза. Аметистовые, искристо-ледяные, чужие, не человеческие. Они смотрели почти ласково и со смутной болью — алхимик внутренне вздрогнул. Этот взгляд остался в прошлом вместе с неудавшимся детством и раскрошенной в прах семьей.       — Эд, неужели ты не узнаешь меня? — мягкие, тихие и вкрадчивые ноты голоса змеей заползали в душу, клубком обвиваясь на сердце. У алхимика пошли мурашки по коже, а по позвоночнику пополз ужас, закрадываясь за уши и к затылку.       — Нет. Это не можешь быть ты.        Голова напротив склонилась набок. Казавшиеся чёрными, прядки каштаново-русых волос аккуратно последовали этому движению, отщепившись от общей массы.       — Почему же? Ты ведь сам меня создал, Эд.       Волосы на голове встали дыбом.       — Это не МОЖЕШЬ быть ТЫ, — у Эдварда тихо заклацали зубы: челюсти начали мелко дрожать. — То, что там было, НЕ МОГЛО выжить.        Сиреневые глаза медленно моргнули, мерцнув неясным блеском, а затем голос тихо зашелестел, призрачно грустно спрашивая:       — Ты не рад, что я жива?       Эдвард забыл, как дышать. В грудь будто вбили кол, и пошевелиться было просто невозможно. Она лжет. Это не она, это Зависть. Точно.       Зависть.       — Тебе так нравится издеваться надо мной? — глухо захрипел Эд. — Тебе мало того, что я потерял брата?! Потерял по ТВОЕЙ вине?! Ты, чертов отморозок...       — Не потерял.       — Что?.. — Элрик почувствовал, как по венам расползается ярость. — Я тебе за эти слова сейчас голову снесу, выродок ты косорожий.       — Разве я так тебя учила разговаривать, Эд? — чарующий голос зацепил старую струну жизни, и Элрик, озверев от боли и ненависти, вскочил, с размаху ударяя канделябром в челюсть Зависти, однако лицо перед ним неожиданно мокро чавкнуло, превратившись в…       «Воду? — юноша растерянно пошатнулся, потеряв равновесие: сила замаха и вес канделябра утянули его в сторону. — Как это так?» — алхимик волком уставился на плывущую фигуру рядом, через тело которой просвечивалась вся комната и улица за окном.       — Так ты всё-таки… — брови в отчаянии сошлись на переносице.       — Да, Эд. Я твоя мама.       Зрачки Элрика резко сузились, став размером с булавочную головку, и всё тело онемело. Алхимик оцепенел, таращась, как на призрака (хотя по сути, почти так оно и было), на родное лицо, с лёгкой, как майский ветерок, печалью и мягкой, как пёрышки птенцов, любовью. Такое близкое, знакомое… Оно никак не вязалось с тем монстром пять лет назад, серая кожа которого цеплялась за занозы в полу, впитываясь лохмотками и кровью в доски.       — Мама… — Эдвард почувствовал, как глаза начало резать. Что, слёзы? Нет же, их не могло остаться. Ведь все они были иссушены временем и потерями. — Мама… — алхимик жадно изучал лицо напротив, пытаясь найти что-то, что бы сказало ему, что это не она, что это чужая. Но этого не было, и юноша отказывающим от ужаса рассудком понимал, что готов принять её за свою мать. Ал тоже бы так поступил, ведь он, как и Триша, очень мягкосердечный… Возможно, даже слишком.       Ал.       Эдвард вздрогнул. Имя брата взорвалось внутри стальными брызгами. Теми самыми, что рассыпались под ним в лаборатории и которые он даже не смог удержать. Серые, холодные опилки… Это всё, что осталось от его брата. В груди полыхнула боль, съев мысли гарью.       — Мама… — Элрик с трудом проглотил воздух, — мертва, — голос был на удивление твёрдым и даже не дрогнул. Хотя алхимик чувствовал, насколько он сейчас близок к отчаянию — ещё чуть-чуть, и он упадёт, не выдержав всего этого. Он был как дерево: могучее, большое дерево, укрывающее своей кроной полберега, но нутро которого было выедено, а соки — выпиты. Оно кажется сильным, непробиваемым, но если ткнуть ствол,то в нём останется дырка и посыплется сгнившая древесина с трухой. — Да. Мама мертва. А ты, — мальчик (сейчас он особенно чувствовал себя как никогда запутавшимся ребёнком) поднял глаза на гомункула и посмотрел на неё с необъятной тоской и болью, — лишь моя ошибка. Как тебя зовут?       Женщина никак не прореагировала на слова Эдварда про мать — лишь спокойно и ровно смотрела на алхимика, словно выжидая.       — Меня зовут Лень, — наконец произнесла она, вновь став полностью непрозрачной.       В песке глаз ракушками блеснула печаль, но потом они вновь наполнились безразличием и отстранённостью.       — Зачем ты здесь? — женщина слегка улыбнулась:       — Хотела увидеть т...       — Не ври, — холодно оборвал Эдвард. — Это ведь ваш хозяин послал тебя за мной, так?       Лень склонила голову набок.       — Почему ты настолько уверен, что я не могу испытывать к тебе что-то в самом деле?       Элрик хохотнул.       — Может, потому что до этого момента вы только и делали, что пытались поймать или же убить меня? И что-то никакие чувства вам не мешали, должен заметить!        Женщина с какой-то грустью прикрыла глаза и тихо обронила:       — Но ведь это была не я.       Алхимик помолчал, а потом сухо ответил:       — Это не имеет значения. Так зачем ты здесь?       — Наш хозяин хочет встретиться с тобой, — негромко произнесла Лень. — Твой брат не умер, Эд. Его печать — то, что удерживает его душу здесь, — цела.       — Что ты несешь? — зло прошипел алхимик, мгновенно зверея. — Это было на моих глазах! Я ВИДЕЛ! ВИДЕЛ ЭТО!! ВИДЕЛ, КАК ЕГО ТЕЛО... Как его тело... как он... — мальчик почувствовал, что больше не может говорить: к горлу подскочил горький ком.       — Как его тело было разрушено, не так ли? — закончила за него Лень. — Но ты ведь не обыскал потом его остатки: тебя забрали военные, верно?       — Возможно.       Гомункул вновь слабо улыбнулась. Эдвард ощерился.       — Даже и не думай. Я не буду этого делать.       Лень мягко опустила веки и отвернулась. Она ностальгически блеснула взглядом по комнате.       — Что ему надо?       Гомункул неторопливо протянула, не оборачиваясь:       — То же, что и всегда.       Алхимик оторопел, а затем зло зашипел:       — Я не буду ничего создавать, тем более теперь. И вы ни за что не сможете заставить меня это сделать, даже если будете пытать, — он был готов плюнуть под ноги гомункулу от презрения, но сдержался.       Лень со снисхождением посмотрела, и затем, совсем как у Триши, её губы растянулись бледной нитью улыбки, а на лице проступили ямочки.       — ...       Элрик полоснул её жгучей ненавистью, мгновенно вздувшейся во взгляде, стоило ему увидеть это умирающее кружево печали в жесте Лени.       — Что? — раздраженно огрызнулся алхимик.       — Ничего, — отозвалась та.       — Тогда какого чёрта ты так на меня смотришь?! — взорвался Эдвард, взбесившись.       — А почему не могу?       — Потому что ТЫ не имеешь ни малейшего права даже быть здесь, после того, как позволяла своему хозяину творить весь этот Ад, — глаза Элрика метали молнии, он был похож на ощерившегося волка, готового прыгнуть и загрызть обидчика.       — Ты сам поместил меня в этот Ад, — Лень была безжалостна в высказываниях, её слова вошли точно в сердце. Эдвард резко обессилел, всё внутри него сжалось и перевернулось. Захотелось лечь на пол и просто умереть.       — Пошла вон, — это шипение было единственным, на что хватило алхимика.       Лень промолчала. На улице задушенно прорычала машина. Смолкла. Снова прорычала. Смо...       — Вы дали мне воспоминания о вас и детстве, — Господи, ну зачем ты мне это говоришь? Хочешь добить меня этим? Эдварду стало просто невыносимо, хотелось забиться куда угодно, сделать что угодно, лишь бы эта женщина и её режущий наживую голос исчезли из этого мира. — В них вы выглядите очень счастливыми.       — ВЫМЕТАЙСЯ! — Эдвард заорал, как безумный, подлетая к гомункулу и хлопнув руками. Та рассыпалась в брызги и обрела форму лишь уже в углу. — ВЫМЕТАЙСЯ ИЛИ Я ТЕБЯ УБЬЮ, ГАДИНА! — Элрик не помнил себя от ярости, ему хотелось придушить эту образину, так изгалявшуюся над его горем.       Слос непроницаемо смотрела сквозь «сына». В её глазах стояла тоска и усталость.       — Я не хочу, чтобы ты злился.       — Тогда убирайся!       — Неужели это всё, что я могу для тебя сделать?       — Если так хочешь помочь, то скажи своему хозяину, что я умер и уже ничего не смогу создать!       Эдвард крупно дышал, пронзая взглядом обречённо глядевшую Лень. Пусть она уже исчезнет отсюда!       — Что, уже не хочешь помогать? — ядовито передразнил её он. — Пропало желание?       — Я не хочу, чтобы Альфонс остался один.       — АЛЬФОНС МЁРТВ! — Элрик сорвался на рёв, и его голос треснул, утонув в хрипах. Лицо Лени осунулось ещё сильнее, будто вытянувшись за мгновенье, а губы странно жёстко дрогнули.       — Эд, он жив. Почему ты так отказываешься в это верить?       Эдвард с абсолютной безнадёжностью взглянул на Слос. Может, потому что он сам видел те горящие глаза Зависти, когда он крушил его брата? Потому что сам не мог оторвать взгляд от этого душераздирающего зрелища? Потому что очевидно, что это ловушка для идиотов, в которой «вероятность-что-Альфонс-жив» становится приманкой?       Элрик закрыл глаза, глубоко втягивая воздух.       — Ты уйдёшь отсюда сегодня или нет? Я считаю до пяти.       Лень лишь загадочно сощурилась.       — Меня нельзя убить.       — Существует достачно способов избавления от воды. Два.       — ...       — Три.       — ...       — Четыре.       — Если я скажу, что ты умер, хозяин заставит Альфонса сделать философский камень, чтобы вернуть тебя. Ты хочешь, чтобы он пошёл на это?       Эдвард посмотрел на усталое лицо Лени.       — Мой брат никогда не пошёл бы на такое, даже будь он жив.       — Но ты же пошёл, пытаясь спасти его.       Эдвард помрачнел и ссутулился. Как же надоела эта женщина... Она буквально выпивала из него соки, монотонно повторяя о том, что Альфонс жив, а он есть её творец.       — Я был жив.       — Как и он.       — На что ты рассчитываешь? На то, что я поверю в эти ваши россказни? — лицо Элрика горчило безнадёжностью и сквозило болью.       — Это не россказни. Он жив.       Да ты достала!       — Тогда почему я не слышал ни единого звука там потом от него?! Или голос живет сам по себе?!       — А ты разве слышал тогда хоть что-то? — Лень едва прищурила глаза. — Ты был оглушён, шокирован и парализован. Ты не мог разбирать нормально звуки.       — Что за бред ты несёшь?!       — Бред? — Слос чуть улыбнулась. — Я просто говорю не то, что ты хотел услышать...       — Просто выметайся!       — Ты же знаешь, что я не могу уйти.       Эдвард скрипнул зубами.       — Хорошо, — сказал он, — предположим, я соглашусь, и где же будет ждать этот ваш «хозяин»?       — Ты знаешь, где, — загадочность Лени распаляла бешенство ещё больше, но в этот раз Эдвард скорее был поражён, нежели разъярён.       — Я не поеду в этот рассадник гадюк снова, — и дело было даже не в том, что добираться несколько дней. Он просто не сможет туда зайти, потому что то место было свежевыротой могилой, из которой тянуло смертью и сыростью. А ещё Дерзость, Ненависть, Ревность... Кто знает, сколько у их «хозяина» ещё таких же марионеток?       — Ты не хочешь увидеть Альфонса? — в голосе Лени было почти искреннее изумление.       — ПОШЛА ВОН! — Элрик заорал, как исступлённый, и ударил в пол руками. Комната заходила ходуном, доски из стен резко повылетали, рассыпаясь в щепки и перестраиваясь в огромную сеть, проходя сквозь прозрачную Лень и протыкая вещи вокруг. Эдвард схватил керосиновую лампу и бросил в самый центр, прямо рядом со Слос. С дребезжащим звоном стекло разбилось, и тут же огонь охватил весь деревянный «лабиринт», жадно сжирая всё на своём пути. Лень мгновенно испарилась — Эдвард лишь видел, как её бесформенное водяное пятно метнулось в окно, а алхимик остался в полыхающем мареве пламени. Он ненавидел эту жизнь, он ненавидел этот мир, он ненавидел всё, что происходило сейчас с ним.       «Зачем мы только всё это начали? Зачем мы только всё это начали? Зачем мы только всё это начали? Зачем? Зачем? ЗАЧЕМ?!»       Не мы.       Я.       Эдвард в бессилии рухнул на колени, роняя голову к полу, будто в молитве, и, вцепившись руками в волосы, закричал зло, отчаянно и безнадёжно. Ему казалось, что весь мир вокруг пропитан болью.              

***

             С тех пор Лень приходила к нему каждый день. Она ничего не говорила — просто стояла и смотрела. Безмолвное напоминание о том, что произошло. Как надгробие над счастливым детством и Алом.       Ал...       Мысли о нём убивали. Порой у Эдварда появлялась безумная надежда, что брат жив, что слова Лени правдивы, но потом мальчик собственноручно рушил её, напоминая об истинных мотивах гомункулов и их премерзейшего хозяина. Это вбивало кол в грудь, становилось трудно дышать и думать, но жизнь продолжалась. Мир не рухнул, хорошо это или нет.       Сперва Эдвард пытался не замечать Слос, продолжая заниматься своими делами (которых не было), но всё равно чувствовал затылком взгляд этих глубоких и печальных глаз, направленных на него.       Тогда Эдвард стал выходить гулять. Он думал, что Лень не пойдёт за ним, но ошибся: Слос следовала по пятам, будто тень. Элрик чувствовал глухую, закипающую внутри него ярость, но всё же ещё пытался игнорировать назойливую псевдо-мать. Но Лень оказалась терпеливее Эдварда, и спустя неделю преследования мальчик не выдержал:       — Ты долго ещё собираешься за мной таскаться?!       Лень, шедшая следом, остановилась, глядя в искажённое гневом лицо Элрика. Они оба смотрели друг на друга какое-то время, а затем Эдвард зло скрежетнул зубами, плюнул и побежал прочь. Слос молча последовала за ним.       Вечером Эдвард не вернулся в гостиницу — он остался сидеть на лавочке возле вокзала, провожая взглядом людей и поезда. Пару раз алхимик и сам порывался последовать их примеру и уехать, но куда, зачем? Его ведь всё равно найдут.       Было тихо. Поезд уехал пять минут назад, а следующий должен был быть лишь через час. На небе мерцали звёзды, недалеко пели птицы. Спокойствие, умиротворение. Было бы, если бы Эдвард не знал, что где-то здесь Лень, по-прежнему дышащая в спину. Элрик вздохнул.       — Ты от меня не отстанешь, да? — молчание. — Я не понимаю: неужели тебе так нравится творить зло? Ну вот поеду я к вам — и ради чего? Свершения ещё большего зла? — молчание. — Да господи, ответь уже хоть что-то, ты же здесь, я знаю! — Эдвард вызверился и обернулся. Лень стояла поодаль справа, непроницаемо глядя на алхимика. — Ну?! — Слос снова промолчала.       — Я предлагаю тебе вернуть брата — разве это зло? — наконец спросила она.       — О, надо же! А то, какую цену ты за это мне предлагаешь заплатить, совершенно неважно? — взъерепенился Элрик.       — ...       — До чего же ты назойливая и выматывающая! Почему вообще тебя подослали, почему не Ласт, как это было обычно?! Хотя я знаю: чтобы побольнее надавить — как это в вашем стиле, сволочи!       — Ласт мертва.       От внезапности у Эдварда перехватило дыхание.       — Что? Ласт мертва?       Слос вновь замолчала, но весь гнев Элрика неожиданно испарился.       — Кто её убил? Лень, кто?       Гомункул приоткрыла глаза и с полминуты немигающе смотрела на Эдварда.       — Огненный алхимик Рой Мустанг.       На этом моменте Элрик вытаращил глаза. При чём тут вообще Мустанг?       — За что?? — Лень снова какое-то время смотрела на мальчика, то ли раздумывая, то ли думая просто о своём. Наконец произнесла:       — Ласт убила его друга, подполковника Маэса Хьюза.       Что?       Эдвард опешил на пару секунд.       Что?       Хьюза убили гомункулы?       — З а ч т о? — просипел не своим голосом Элрик, непроизвольно стискивая лавочку стальной рукой. — Чем он вам помешал?       Лицо Лени стало ещё грустнее обычного. Гомункул уже предвидела реакцию алхимика, который тем временем терял терпение.       — Отвечай!       — Зачем? — бледно спросила Слос. — Хочешь снова что-то разрушить, как ту гостиницу?       — Я всё восстановил потом, — отрезал Элрик. — Я задал вопрос. Отвечай!       — А если я скажу, что не хочу этого делать? — Лень устало посмотрела на алхимика.       — Не зли меня! — рявкнул Эдвард, ощерившись и вскочив с лавочки. — Нечего было тогда изначально говорить об этом!       Что правда, то правда. Не стоило говорить ему об этом... Слос смиренно вздохнула и закрыла глаза. Он такой же вспыльчивый, как и в детстве...       — Не злись, Эдвард. Я просто не хочу всё снова усугублять, и, — Лень смолкла на полуслове. И делать тебе больно. Эта фраза вывела бы Эдварда из себя окончательно. Каждый раз, когда алхимик злился и кричал на неё, Слос становилось не по себе и казалось, будто на неё и в самом деле кричит её собственный сын. Гомункул не могла отделить его нынешний образ от образа из воспоминаний. Эдвард, её Эдвард из воспоминаний, её сын, которого у неё никогда не было, и Эдвард, кричащий на неё, проклинающий и пытающийся убить. Лень не могла собрать эти крайности воедино. Он... всё равно что-то значил для неё.       — И? — нетерпеливо повторил Эдвард.       — Он узнал то, что не следовало знать, — сдалась Слос. — Стал слишком опасен.       Но даже несмотря на туманность и уклончивость ответа Элрик взорвался.       — Как у вас всё просто! Много знает — убить! Мало приносит пользы — убить! Вы вообще знали, что у него была семья, дочка?! — мальчик принялся бешено размахивать руками. Лень лишь молча смотрела на него, но это только раззадорило алхимика. — Вы абсолютно бесчестные, я знал это, но чтобы настолько! Как вас земля только носит после всего, что вы натворили, да как вы сами-то можете здесь спокойно находиться после этого?! И ради чего всё это?! Ради могущества? Денег? Ради чего вы помогаете творить своему хозяину всю эту подлость?! — в глазах Лени мелькнуло непонятное чувство, отдалённо похожее на горечь, но Эдвард не увидел этого, лишь ненавидяще испепеляя взглядом гомункула. — Какие же вы отвратительные... — с этими словами Элрик сокрушённо отвернулся и зашагал прочь. Лень только проводила его глазами, но потом пошла следом. Эдвард не оборачивался, ему было совершенно не до этого. Мысли о несчастном Хьюзе, о его бедном брате, даже о той мечтавшей увидеть солнце Никель заполонили всю голову. Все они были виноваты лишь в том, что не подходили планам этого неведомого хозяина. Жена Хьюза, его дочка, он сам страдали и страдают сейчас лишь из-за прихоти одного человека. Эдварда затопила ненависть. Алхимик остановился и насмешливо обернулся.       — Альфонс, да? Хочешь, чтобы я пошёл за тобой? Хорошо, идёт. Пошли, — последнюю фразу Элрик уже прорычал.       Эдварду больше нечего было терять, на этот раз точно. И он зло рассмеялся, глядя в лицо Лени.       «Вы сдохнете там все, твари».              

***

             — Что ты читаешь? — Эдвард оторвался от записной книжки из лаборатории и устало взглянул на Лень.       — То, что я с тобой еду, не значит, что я хочу с тобой разговаривать.       Лень прикрыла глаза.       — Не сомневаюсь...       После того, как они сели на поезд, большую часть времени Эдвард просто спал: размеренная дорога его укачивала, а истощённый организм не собирался этому сопротивляться. Элрика не беспокоило, что в какой-то момент он просто может больше не проснуться, и какой-то частью даже ждал, чтобы Лень закончила то, на что ему не хватило смелости. Ведь отнять жизнь — совсем несложно, да и что есть его жизнь в масштабе всего происходящего вокруг. Кто-то рождается, кто-то умирает, кто-то радуется, а кто-то плачет — жизнь других не стоит на месте, даже если ты в руинах обрушившегося и не знаешь, как и зачем быть дальше.       «И это хорошо. Если бы жизнь застывала возле нас, когда земля выбита из-под ног, люди бы вряд ли смогли вернуть самих себя и подняться. Если бы жена Хьюза могла продлить время на траур, пытаясь оправиться, она бы вряд ли смогла справиться с этим всем одна, а так их дочка, жизнь которой не стояла на месте, дала ей сил», — Эдвард слегка стукнул металлическим пальцем себя по щеке.       Пейзажи сменялись за пейзажами, остановки — за остановками, а Лень всё так же сидела напротив алхимика, не шевелясь и смотря в окно. Она молчала, а Эдвард не хотел что-либо говорить.       Как-то раз они всё же заговорили.       — Слос, — гомункул перевела взгляд от окна на Элрика. Мальчик лежал, закинув руки за голову. — Почему ты ему подчиняешься?       Лень прикрыла глаза, скосив их вправо. В соседнем купе мать читала дочке какую-то книгу о сказочных существах. Девочка время от времени тыкала пальцем в листы и что-то спрашивала. Какое-то смутное и неясное чувство скользнуло внутри Слос, оставив тонкий порез, точно от лезвия.       — Ты не поймёшь это, — расплывчато произнесла гомункул, в самом деле веря, что Эдвард, даже при всём его чудовищном опыте, не способен осознать это ощущение в груди, когда кажется, что там какой-то шип и он мешает, мешает. Лень сомневалась, что Эдварду знакомо чувство стынущей крови за рёбрами, когда человек из твоей памяти смотрит на тебя, как на чужого, хотя он ведь есть — был! — в твоих воспоминаниях. Когда всё, с чем ты пришёл в этот мир, оказывается на самом деле не твоим, а чужим. Лень снова посмотрела на Эдварда, глаза которого светились надменной злостью, а ведь он — по его же задумке! — должен был стать её сыном. Точнее, он должен был вернуть свою старую мать, а не создавать новую с воспоминаниями старой. Но что могла сделать она, будучи уже созданной и никому не нужной? Лишней.       — Можно было и догадаться, — фыркнул Эдвард, разозлившись ещё больше от непроницаемости и вместе с тем неуловимой безнадёжности в лице Лени. Ласт когда-то смотрела точно так же. — Вас правда совершенно не волнует, что вы калечите множество других жизней? Вам их ни капли не жаль?       — Я не могу отвечать за всех...       — Хорошо, тогда скажи за себя. Тебе не жаль всех тех людей, по твоей вине у которых разрушилась жизнь?       Лень задумалась и вновь посмотрела в соседнее купе. Что-то притягивало взгляд туда.       — Возможно, частично, — наконец ответила Слос. — Моя человеческая часть, память, что ты мне дал, жалеют всех тех людей, потому что им знакомо чувство боли, я помню это, — «и не только». — Но как помощника своего хозяина меня не волнуют их жизни, для меня они лишь части задания.       — Но свою-то ты почему-то ценишь, — едко заметил алхимик. — Почему же твоя ценящая жизнь часть не может понять ценность чужой жизни? — Лень выдержала взгляд Элрика и не без едва заметной усмешки обронила:       — Ценя чужие жизни, ты разве ценишь свою?       Глаза Эдварда распахнулись и замерли. Слос лишь мягко улыбнулась.       — Наличие одной вещи не гарантирует наличие другой. Ценя чужие жизни, необязательно ценить свою собственную. А ценя свою жизнь, вовсе необязательно ценить жизни других.       Элрик выглядел потерянным и запутавшимся, и в голове Слос шевельнулось картинка-воспоминание, как она укрывала Альфонса и Эдварда на ночь и целовала в лоб, чтобы им не было страшно. Точнее, не она, а та, кому эти воспоминания принадлежали на самом деле... Лень прикрыла глаза. Это не её дети, а значит и не её дело. Она гомункул, пускай и с памятью этих братьев об их матери. Холод в груди медленно окутал рёбра.       Какое-то время они снова ехали молча. Эдвард — в своих мыслях, Лень — в своих. Неожиданно Слос вновь заговорила:       — Эд, тогда на вокзале ты спрашивал, ради чего мы всё ещё живём, ради чего служим тому человеку... Помнишь?       Эдвард вынырнул из замешательства и, удивлённо глядя на гомункула, утвердительно кивнул.       — Помню.       Лень едва удержалась от благодарной улыбки.       — Он обещал сделать нас людьми, — а вот на этих словах не смогла, и её губы тонко растянулись в призрачной улыбке.       Элрик оторопел.       Так не только Ласт хотела стать человеком?..       Алхимик неуверенно смотрел то на Лень, глядевшую в окно, то на её русые волосы, пепельными снопами спадавшие по плечам, и чувствовал внутри мёрзлый шип смятения. Наконец алхимик решил спросить:       — Ты думаешь, он сдержит слово? — Лень помолчала.       —Не знаю. Но всё же...       ...хочу в это верить.       Эдвард, сокрушённо молча, сглотнул горький комок, подступивший к горлу, осознавая, что скрывалось за молчанием. Это не было оправданием для убийства Хьюза, или Ала, или всех тех, кого они успели убить, это не уменьшало ненависти по отношению к ним и не меняло решения, но... спрашивать что-либо ещё ему уже не хотелось.       Был ещё один момент, когда они заговорили.       Наступил глубокий вечер, и они уже почти приехали. Колёса поезда мерно стучали, но с каждой минутой всё медленнее и медленнее, а краски солнца почти что исчезли с неба, и от этого пейзажи за окном превратились в сплошное чёрное марево. Эдвард был отдохнувшим и даже бодрым, но всё же более подавленным, чем в начале их путешествия: со временем злость во многом утихла, оставив после себя лишь выжженную ненависть, и алхимик всё ярче понимал, что ему предстоит сделать. Уверенность не исчезла, но ощущение всё приближающейся и приближающейся смерти грызло. Казалось бы, столько потеряно, а всё равно...       Эдвард поднялся и готовился идти на выход, когда его внезапно окликнула Слос.       — Эд, — Элрик обернулся, и Лень на миг запнулась. — Как моё имя? Настоящее.       На секунду глаза алхимика удивлённо расширились: юноша словно увидел слабую сторону этого сверхсущества (ошибки людей). Гомункул с неясным чувством смотрела на Эдварда, и тому казалось, что сейчас она видит в нём собственного сына, переживая те воспоминания, которые он вложил в неё, когда создавал.       — Триша Элрик, — тихо ответил алхимик.       Женщина замерла, неясным взглядом смотря в спину сына. На голые плечи липла тонкая плёнка холода, и гомункула неожиданно передёрнуло: ей показалось, что внутри что-то шевельнулось. что-то живое. что-то…не каменное. что-то, похожее на…       Нет.       Слос задумчиво смотрела на пыльный красный плащ алхимика, думая, что его надо снять: алая одежда была слишком заметна даже в ночи. Но женщина не стала этого делать и лишь протянула:       — Так вот значит, кто я… — и добавила, будто пробуя на вкус: — Триша… Элрик.       И в тот момент Элрика вновь полоснуло внутри, и ему вновь показалось, что весь мир вокруг пропитан болью.              

***

             — Ласт, где Ласт? — Энви раздражённо глянул на канючившего Глотанни, не знавшего, куда приткнуться. Зависть раздражённо цокнул. С тех пор, как Страсть исчезла в языках огня того военного, Обжорство не находил себе места, всё время ища её. Это раздражало. — Ласт! Я хочу увидеть Ласт! — Глотанни вцепился в руку гомункула.       — Хватит тут шататься, сядь уже! — рявкнул Энви, отпихивая того от себя. Обжорство тут же вцепился ему в ногу.       — Где Ласт?..       Зависть вышел из себя и что есть силы пнул Глотанни; последний отлетел на пару метров и с оглушительным «бум» свалился на уровень ниже, но буквально тут же поднялся и стал затравленно рыскать по сторонам.       — Ну где же Страсть, где!..       — Данте, сделай ты что-нибудь уже, он достал! — Энви, пребывая и без того в отвратном настроении, выбесился окончательно и был готов крушить здесь всё. Он даже не понимал, на кой чёрт их всех собрали здесь сейчас, особенно с этими, так называемыми, охотниками лаборатории. Зависть раздражённо окинул глазами Ненависть, Дерзость и Ревность, находившихся на уровне ниже.       — Хочу увидеть Ласт...       — Данте, ты меня слышишь или нет?! — Энви дёрнулся вправо, где стояла его «мать». — Ты можешь что-нибудь сделать с этим свихнувшимся?!       — Терпение, Зависть, имей терпение... — спокойно ответила женщина. — Обжорство, иди сюда, я отведу тебя к Ласт, — после этих слов Глотанни мгновенно встрепенулся и побежал к лестнице у стены, ведущей на мост на уровень выше.       — Ласт... — Данте заботливо погладила по голове подбежавшего Глотанни. — Где она?..       — Не переживай, скоро ты её увидишь... — Данте ласково погладила гомункула по лицу, а затем резко просунула руку ему в рот и схватила за язык. Зависть оторопело глядел на сияние, идущее от печати Обжорства и деловито сидящую перед ним Данте.       — Данте, какого чёрта тут происходит? — гаркнул Энви. Глотанни обернулся на источник шума молниеносно; с его рта обильно текла слюна, глаза превратились в два безумных белых шарика. Зависть удивился ещё больше и неуверенно протянул: — Обжорство?..       — Будь осторожнее, Зависть, — мягко произнесла Данте. — Сейчас в Глотанни не осталось рассудка — только голод.       Энви скептично посмотрел сперва на «мать», затем на Обжорство. Да, вид у того и правда был не слишком осмысленный.       — Какого чёрта мы вообще тут делаем, зачем ты нас созвала? — фыркнул гомункул, встряхивая волосами.       — Имей терпение, Энви. У нас будут гости, — женщина встала с колен и прикрыла глаза.       Гости?..       Зависть похолодел.       — Лень?..       — Да, она звонила со станции. Скоро они будут здесь. Нам следует встретить их подобающе, — на этой фразе Данте смахнула какую-то пыль со своей накидки и поправила редкие пряди волос, выпавшие из пучка. Зависть провожал её действия абсолютно ошарашенным взглядом. Не может быть, чтобы Эдвард — сам Эдвард! — согласился бы прийти сюда. Здесь точно какой-то подвох... Энви начал перебирать возможные варианты случившегося, но в голове оказалось неожиданно пусто, и только фраза «он придёт» звенела там.       ЕГО НЕ ДОЛЖНО БЫТЬ ЗДЕСЬ.       Они же убьют его.       Они же не дадут ему уйти.       Как он вообще мог согласиться? Неужели?..       Кровь в венах Зависти заледенела. Брат Эдварда!.. Гомункул поражённо уставился на невозмутимую Данте, севшую на стул недалеко и внимательно следившую за Обжорством. От осознания стремительности происходящего внутри у Энви всё перевернулось, и Зависть, мгновенно сорвавшись, выбежал в коридор. Данте лишь флегматично проводила его взглядом. Зависть всегда был таким импульсивным, когда дело касалось детей Гогенхейма... Его ненависть ничуть не уменьшилась со временем. Оно и к лучшему: для неё, Данте, это было прекрасной нитью между кукловодом и марионеткой. Женщина знала, что вскоре «сын» вернётся: он не мог пропустить появление аж самого Стального алхимика, похожего на Гогенхейма как две капли воды. Данте перевела взгляд на уровень ниже, где выжидали Ревность, Дерзость и Ненависть. И если первые два над чем-то смеялись, то последняя лишь отстранённо наблюдала за ними, стоя особняком в проходе стены.       Краст взорвалась хохотом особенно громко, и Ненависть, приподняв веки, спокойно взглянула на своих брата и сестру. Сколько лет они уже здесь... Сколько лет они уже ходят по этим катакомбам, сторожа покой их когда-то мучителей. Некоторым повезло больше: Краст, например, понятия не имеет, что они не ровня Ласт или Прайду. Краст в принципе мало что помнит, за исключением того, что они лисы на привязи. Удивительно, как она ещё себя свободной чувствовать умудряется при такой жизни.       Дерзость повернула голову и насмешливо мерцнула глазами. Хэтред было всё равно на это. Ей было всё равно на них всех, потому что ОНА хорошо помнила, как и почему оказалась здесь, и не чувствовала ничего к ним, она не хотела контактировать с ними, а они в ответ тоже не проявляли желание. Видимо, просто-напросто боялись её силы, а нелюдимость отталкивала ещё больше. Впрочем, Хэтред не было одиноко. Никогда.       Ей вполне хватало себя, чтобы переваривать внутри неожиданно накатывающие волнами воспоминания. Они были страшные, искорёженные, и в моменты, когда это происходило, в Хэтред просыпалось что-то, заставляющее хвататься за голову и судорожно вцепляться в плечи, трясясь, как бумажная вертушка от дыхания ребёнка, в ней возникало желание заткнуть эту затягивающую дыру в себе, убрать эти вспышки перед взором. Ей вспоминались сиреневые глаза, в которых пенится яд, смех и голос, говорящие с ней из темноты. Руки, утаскивающие во тьму тела её умерших друзей. Голос, снова говорящий с ней. Вновь глаза, пристально рассматривающие. Смеющиеся. О, как она ненавидела эти глаза, презирающие её и всех, кто был рядом. Но вместе с тем они были чем-то, что отвлекало от ужасов мира, в котором она оказалась. Хэтред боялась этих глаз и вместе с тем ждала их.       Эти глаза. Они смеялись над ней и тогда, в этом широком зале, когда те самые руки припечатывали её к полу, нанося удары. Бой до кровавой пены — её только так и учили. Бей, рви, сшибай, используй всё, что есть вокруг, и не гнушайся ничем, иначе тебе не дойти до конца, иначе тебя раздавят, убьют. Энви дрался только с ней — все остальные учились друг на друге. Возможно, именно поэтому Хэтред никто не мог быть противопоставлен из остальных. И она знала это.       «Почему я всё ещё здесь? — иногда Хэтред задавалась такой мыслью. — Я ведь могу уйти, и меня никто не остановит». Она могла ходить с этой мыслью долго, рассматривая её со всех сторон, вплоть до очередного приступа, когда грудь начинало разрывать от боли, а перед глазами — темнеть. Даже регулярные уколы и таблетки не могли убрать всех последствий пережитого здесь. В такие моменты Ненависть вспоминала, почему всё ещё находится тут: просто потому что её уже ничто не вылечит, и это казалось таким ироничным, ведь изначально она попала в треклятую больницу с простым воспалением, а в итоге приобрела множество других заболеваний.       Лекарства... были только здесь. По крайней мере, так Хэтред говорили, а если это было и не так, то ей всё равно было нечего делать там. Она не приживётся: слишком привыкла драться до кровавых язв на костяшках и предела в телах противников. Ненависть не помнила, как можно жить иначе.       Да и не хотела. Она же Ненависть — вот и ненавидела всех, тихо, в сердце, так, что часто и забывала об этом: об искалеченной жизни, об умерших друзьях, чьи организмы оказались менее выносливы, о матери, отдавшей её в приют ещё совсем младенцем, о том Аде, что пришлось увидеть и перенести. Об этом напоминали лишь кошмары по ночам и периодические вспышки боли. По крайней мере, Хэтред хотелось в это верить, ведь, не имея ничего, что могло спасти и вытащить отсюда, жить по-другому не представлялось возможности, иначе можно сойти с ума.       Но отчётливее всего Ненависть помнила страх. Липкий, тяжёлый, сковывающий ужас, парализовавший каждый раз, когда в бетонную коробку под названием «комната» заходили медики или сиреневые глаза.       Одна мысль о том, что они несут с собой, заставляла кровь стынуть в жилах, а сердце — пропустить несколько ударов. Хэтред ненавидела их всех за её изувеченную жизнь, но страх быть вновь заточённой для экспериментов оказывался гораздо сильнее. Потому что Ненависть знала, что такое боль, и слишком хорошо помнила. Она не хотела вновь пережить всё это.       В какой-то момент петли двери наконец-то застонали, и все разом переметнули глаза на вход. Золотистая макушка вышла из коридора и блеснула в свете ламп. Пришли, значит. Ненависть ощутила лёгкий порыв отчаяния внутри. Его ждёт не лучшая участь, чем и её когда-то. Ему уже не выйти отсюда.       «А не всё ли равно? Одним больше, одним меньше, — Хэтред неопределённо дёрнула бровями. — Не он первый, не он и последний. Тут бесполезно сочувствовать», — Ненависть почувствовала ещё больший порыв боли. Именно эти бесконечность и безнадёжность и делали всё столь осколочно режущим.       Открывшийся зал был огромен и высок, и сразу несколько бетонных мостов-переходов между этажами висело в нём. Смежный проход, значит? Эдвард глухо рассмеялся, представив, как всё это рухнет, взорвавшись каменным дождём, осыпавшись серыми листьями стен, обжигая воздух паром из гигантских труб на стенах и погребая под собой всех, кто здесь есть: и Лень, и Обжорство, и Энви, и этого их пресловутого лидера. Мальчик усмехнулся: перед глазами неожиданно чётко и красочно вспыхнула перламутровая яркость зрачков, непонимающе-зло мечущихся вокруг себя и не представляющих, что теперь делать.       «Поздно, Энви. Ты уже ничего не сделаешь. Это последнее, что ты видишь», — Эдвард представил, как скажет это растерянному гомункулу, и внутри полыхнул огонёк смеха. Вам всем тут осталось совсем недолго.        Блондин уже не думал о заключённых: какая разница? Кому надо, выберутся, а кому нет... Ну, не судьба, значит.       «Ты не спасёшь их всех», — так сказал Мустанг, когда Эдвард вернулся из мёртвого города* (*город, где была жабница, см. Глава 2) и был подавленнее обычного. Теперь Элрик понимал это как никогда отчётливо. Когда ты пытаешься всех спасти, в итоге ты всех и потеряешь. Если бы тогда он сконцентрировался лишь на Альфонсе...        — Добро пожаловать, юный стальной алхимик, — мальчик резко открыл глаза, встрепенувшись. Его зрачки поражённо сузились.        — Ты?.. — пожилая женщина на этаже выше тихо улыбнулась, с каким-то пониманием и смехом глядя на Элрика.        — Понимаю. Не ожидал, да? — блондин зло сузил глаза.       — Ты... — Данте молчала, давая Элрику собраться с мыслями и продышаться. Воздух в его лёгких будто замёрз, заложив внутри абсолютно всё. Наконец Эдвард рявкнул: — Ты же знаешь, что философский камень делается из людей! Как ты можешь?! Ладно эти, — он яростно махнул головой в сторону Ревности с Дерзостью, — они вообще не знают стоимости жизни, но ты!        Женщина вздохнула, будто собираясь с силами, а потом медленно подняла веки, и алхимик едва не вздрогнул от тех бесконечных спокойствия и безнадёжности, что светились в её глазах.       — А я, — негромко повторила она. — Ты прав. Мне известна стоимость жизни, известна лучше, чем кому-либо ещё. И именно поэтому я делаю всё это, — Данте отстранённо качнула головой, посмотрев куда-то сквозь время и стены, видя что-то своё, что приобрелось лишь с нескончаемым потоком лет. — Все мы однажды задумываемся о смерти, и мало кто хочет умирать, — она усмехнулась. — Да… все хотят жить. Все боятся смерти, потому что не знают, что ждёт после, — женщина пригвоздила взгляд к Элрику. — Не создавай я — его создавали бы другие. И неизвестно, как именно они бы его использовали. Ты ведь помнишь трагедию в Ишваре, да, Эдвард?        Элрик вздрогнул. Конечно же, да.        — А всё потому что громадная сила досталась тем, кто жаждал власти, даже если на крови. Хочешь, чтобы всё это повторилось? — Данте посмотрела на поджавшего губы Элрика. — Я вынуждена ловить таких, мальчик. Иначе кто? Люди ведь не перестанут пытаться найти или создать камень — этого не остановить. Мы можем лишь предотвратить последствия этих поисков.        — Чем тебе мой брат мешал?! — взвился Элрик. — Чем Я тебе мешал, ведь ты столько раз подсылала других убить меня?! Мы не собирались использовать это в военных целях — мы вообще из армии уйти хотели! Так какого черта?! — мальчик яростно полыхал глазами, и их янтарь светился изнутри, как купающаяся в солнце смола. — Мы просто хотели вернуть себе свои тела, просто зажить обычной жизнью!        Паутина понимания лопнула, и лицо женщины исказилось насмешкой.        — И ты правда думаешь, что тебе бы дали «зажить обычной жизнью», узнай ты способ создавать камень? Не будь таким наивным. Н и ч т о уже не будет прежним, Эдвард Элрик. Н и ч т о не могло уже стать прежним начиная с того дня, как умерла ваша мама.        Эдвард внутренне содрогнулся и непроизвольно посмотрел в сторону Лени, стоявшей недалеко от него. Подло. Гомункул безэмоционально смотрела на Данте. Казалось, сказанное её совсем не задело. Эдвард сплюнул.       — Как низко с твоей стороны. Хотя тебе не привыкать: ты ведь только так работать и умеешь.        Данте вновь улыбнулась, на этот раз загадочно.        — А тебе — нет? — с теплым весельем спросила она. Алхимику казалось, что он пьёт подогретое молоко с мёдом: настолько осязаемым было выражение лица женщины. — Или это не ты оставил Никель умирать? — Эдвард опешил, не найдя нужных слов. — Видишь, — легко подытожила Данте. — Она, кстати, жива. Как и твой брат. Тебе ведь уже сказали, да?        Эдвард едва сдержался, чтобы не кинуться в драку. Как она смеет...       — Да. Но мне нужны доказательства, — женщина усмехнулась.       — Пожалуйста. Ненависть, — из прохода поодаль от Дерзости вышла Хэтред, с безразличием глядя на Эдварда и безучастно волоча за собой перемотанную цепями Никель. Лицо девушки было наполовину скрыто непроницаемой маской, но алхимик узнал её заострённый и неуверенный подбородок. Тонкие и бледные губы, плотно сцепленные, редко вздрагивали, когда их хозяйка спотыкалась, путаясь в ногах и камешках под собой. — Сними, — Ненависть, покорно расстегнула ремни на шее и голове девушки.       Никель выглядела чудовищно изнемождённой, словно за эти недели из неё вытянули все веселье и решимость. Но в глазах... в них горело то же самое упрямство, что и тогда, при их встрече. Тем не менее, остановившиеся на Эде зрачки испуганно блеснули, а затем девушка зло усмехнулась.       — Значит, всё-таки сломали, — Элрик поражённо вздрогнул, оторопев. Внутри что-то болюче ошпарило, и захотелось съёжиться от этого шипящего чувства. — Ладно, Ревность, ты был прав, как это ни погано признавать.       Джелес хмыкнул и угрюмо-победоносно взглянул на пленную исподлобья.       — А ты, дурацкий алхимик, не оправдал моих ожиданий, — между тем качнула головой блондинка.       — Ты не Никель, — резко сказал Эдвард и сверкнул глазами на Данте. — Думаешь, я куплюсь на твои жалкие трюки, гадина? Раньше копировать тебе давалось гораздо лучше, — он презрительно хлестнул взглядом «Никель», — Энви.       Повисла пауза.       Алхимик буквально слышал, как натягиваются струны холода и напряжения в воздухе, и его шея перетягивалась ими, сдавливалась и ломалась. Краст с любопытством вцепилась взглядом в сбитую с толка Никель и довольно цокнула: вот это дал парень!       Под кричащее молчание с балкона второго этажа спрыгнула фигура и без единого слова вышла на середину зала, встав рядом с Никель. Эдвард вытянулся, напрягшись.       — Как ты меня назвал? — фиолетовое море глаз бушевало, сверкая и переливаясь, но Дерзость так и не смогла разглядеть, что именно скрывалось за этим ярким светом. — Повтори давай.       — Так ты... — алхимик снова посмотрел на Никель.       — Убедился? — голос Данте звенел смехом и превосходством.       — Никель...       — Да хватит её так звать, — раздражённо-скучающе протянул Ревность. — Она Промокашка!       Эдвард смущённо, хотя и недоумённо посмотрел на Джелеса, а потом — вопрошающе на Никель. Та не обернулась, продолжая гордо колупать стены взглядом.       Краст с любопытством следила за Элриком и — особенно! — Завистью, сжигающих друг друга взглядами. Но вопрос был в другом: чем эти глаза сжигали? Дерзость склонила голову, и её губы непроизвольно растянулись в улыбке. Ах вот оно что...       Наконец Элрик поднял глаза от (Энви) Никель на Данте.       — Значит, ты утверждаешь, что жив и Альфонс, — Эдвард исподлобья посмотрел на старуху, — и для того, чтобы я мог его увидеть, мне нужно создать философский камень. Верно?       Данте неспешно прикрыла глаза.       — Как я могу тебе верить? Что ты не врешь?       — Никак.       «И ты решила, что я вот так тебе поверю? Старая дура».       — И далось мне тогда твоё слово?        — И правда. Но ведь... если ты сделаешь философский камень, то я отпущу и тебя, и Альфонса, — мягко сказала Данте. — Подумай об этом.       — Не ты ли говорила, что ничто уже не может быть как прежде? Что нас ни за что бы не отпустили?!        Женщина прикрыла глаза.        — Но ведь я другая.        — О, с этим не поспоришь, — двусмысленно хмыкнул Эдвард.       Дерзость усмехнулась. Чем на это будет крыть Данте? Последняя лишь сощурилась, едва презрительно усмехаясь себе под нос.       — Ты молод, алхимик, и слишком неопытен, — медленно произносит она, пряча жесткость за непроницаемой маской. — Но я понимаю твоё смятение и поэтому даю тебе эту ночь на размышления.       — Как благородно с твоей стороны! — со слов алхимика едва не капал яд. — И где я должен провести эту ночь? С твоими приспешниками, да?       Углы губ Данте кольнула улыбка.       — Если хочешь, можешь провести её со мной, — Эдвард сделал вид, что задумался, и даже наигранно закрыл глаза, будто размышляя. Зависть, наблюдая за усиленно пытающимся не взорваться от злости алхимиком, слабо усмехнулся, хотя его философский камень в груди словно превратился в лёд. Хотелось сделать что угодно, лишь бы избавить себя от этого ощущения. Но Энви лишь стоял и смотрел, как пропасть между ним и Стальным всё вернее становится бездной.       — Ну ладно, идёт, — наконец «улыбнулся» Эдвард (в действительности же вышел оскал). — Веди к себе. Только чур Никель, ой, простите, Промокашка, идёт со мной. Чтобы если что, ты не приставала ко мне.       Данте холодно сощурилась.       — Диктуешь свои условия, мальчишка?       — Просто принимаю твоё приглашение, — издевательски вежливо протянул Элрик. — Веди давай.       — Без фокусов?       — У тебя тут полчище бессмертных головорезов — какие из моих фокусов могут сравниться с ними? — фыркнул Эдвард.       — Это верно... — медленно протянула Данте, явно не веря, но тем не менее прикрыла глаза, будто соглашаясь. — Ревность, Дерзость, Ненависть. Проводите их.       — Как же, а разве ты не пойдёшь с нами? — наигранно изумлённо спросил Элрик.       Данте снова сощурилась, но тем не менее поддержала игру алхимика и смешливо улыбнулась.       — Я подойду позже, мне нужно подготовить комнату к визиту такого важного гостя... — Эдвард скрипнул про себя зубами, но вслух лишь фыркнул.       — А если твои головорезы убьют нас по дороге?       Ревность громко рассмеялся.       — Неужели такой великий алхимик — и боится?       — Нет, он просто настолько мелкий, что ничего не может сделать без своего братца, — Краст вторила смеху Джелеса, и оба они, оперевшись на плечи друг друга, хохотали во всё горло, найдя эти шутки особенно забавными. Эдвард побагровел и, преобразовав протез, бешено зашипел, готовясь броситься:       — Ах вы сволочи... — но тут неожиданно вмешалась Данте.       — Краст, Джелес! — она предупреждающе посмотрела на них, в её глазах металлической стружкой блестела суровость. Оба гомункула тут же замолчали, хотя хищный оскал Краст всё ещё блуждал на её лице.       — Просто шутка, Стальной, шутка, — примирительно объявила Дерзость, нахально улыбаясь. — Не кипятись, — однако от этого Эдвард вскипел ещё больше.       — Ещё раз так пошутишь — лишишься пары своих жизней, — угрожающе растянул он, обнажая верхний ряд зубов в оскале. Улыбка Дерзости исчезла, и на её место пришла надменность с злостью.       — Краст, — Данте вновь окликнула ту, явно чувствуя, к чему всё идёт. Дерзость ещё какое-то время поиспепеляла взглядом алхимика, а потом повернулась на голос женщины. — Возьми себя в руки. Он наш гость, — на этих словах рассмеяться захотелось не только Дерзости, но и Эдварду, и Энви, и многим другим, но все промолчали. — Проводите его.       Краст фыркнула, Джелес же, как казалось, спокойно и даже дружелюбно посмотрел в их сторону, однако Эдвард заметил в его глазах мелькнувший хвост презрения. Единственной по-настоящему спокойной фигурой среди присутствующих оставалась Ненависть: пустота, равнодушие, отстранённость — вот и всё, что читалось в её лице. Она сильно контрастировала на фоне взрывной Дерзости и задиристого Зависти, и даже Лень казалась более участливой к жизни по сравнению с ней.       Неожиданно на уровне выше, рядом с Данте, раздался грохот, заставивший Элрика едва не подскочить. «Что за?!» — в Эдварда упёрлись абсолютно безумные булавки глаз Обжорства, сожравшего часть ограждения.       — Глотанни? — алхимик непонимающе посмотрел на Данте. Что с ним? Женщина осталась спокойной и повторила:       — Проводите его, — но тем не менее на Обжорство она покосилась нехорошо. Эдвард нахмурился, однако промолчал.       — Пошли, руки в стороны растопырь, — недовольно гаркнула Дерзость и подошла к блондину. — Ведь никаких защитных перчаток от алхимии для гостей у нас не выдаётся, верно? Ведь это же гость, — передразнив манеру Данте, Краст скорчила рожу и едва удержалась от того, чтобы дать пинка Элрику. — Идёшь, ну?!       Эдвард скосил глаза через плечо, бешено смотря в её сторону.       — Не касайся меня, гадина, — прошипел он и зашагал вперёд за Ненавистью, ведущей перед собой Никель. Дерзость захлебнулась воздухом от ярости, но заставила себя прикусить язык, вместо этого ярко представив, как свернёт этому подонку шею, как только Данте перестанет нуждаться в нём. Подошедший Джелес слегка улыбнулся и невесомо коснулся плеча Краст, неуловимо расслабляя мгновенно окаменевшие мышцы. Дерзость и Ревность перекинулись взглядами, первая — кислым и угрюмым, второй — веселым и многообещающим. Краст сдалась и, раздражённо выдохнув, пошла за братом.       Они вышли в коридор, ни один из них не обернулся на оставшихся в зале. Всё было тихо, спокойно, но вместе с тем и гнетуще. Каждый ощущал разряды напряжения в воздухе, прошибавших до костей. Они все ненавидели друг друга столь сильно, что даже молчание было пропитано этой яростью и желанием убить друг друга. Эдвард смотрел в спину идущей впереди Хэтред, невозмутимо державшей цепи, присоединённые к маске и кандалам Никель. Свободные рукава чёрной тонкой майки гомункула скрывали руки почти до локтей, но при этом воротник сзади оголял шею. В сочетании с короткими волосами Ненависти и её оголённой поясницей, тело гомункула выглядело, на удивление, хрупко. Хэтред не была маленькой — наоборот, выше Дерзости и Ревности, с сухими перекатывающимися мышцами, но всё же эта тонкая незащищённая шея и такая же поясница портили всё впечатление. Элрик нахмурился ещё сильнее и опустил глаза — ниже колен обтянутые чёрными лосинами ноги Хэтред тоже были оголены, и эти аккуратные щиколотки впереди казалось очень легко сломать, но алхимик помнил, с какой лёгкостью ступни на этих «тонких лодыжках» громили стены при прошлой встрече. «Ого! — Эдвард удивлённо вскинул брови. — Она босиком! Не замечал раньше...» — ноги гомункула и правда были без обуви. Странный образ выходил...       Внезапно Никель споткнулась и упала. Ненависть остановилась, а Эдвард дёрнулся вперёд, к Промокашке.       — Куда полез?! Думаешь, она без тебя не поднимется? — стоявшая сзади Дерзость мгновенно вцепилась в предплечье алхимика железной хваткой. — Ну-ну, руки! — предупреждающе рявкнула Краст, когда Эдвард замахнулся свободной рукой.       — Ты что, не видишь, что она ударилась головой? — зло огрызнулся алхимик. — Я никуда не пойду, пока не осмотрю её!       — Если ты думаешь, что можешь вот так вот командовать нами тут, то ты сильно ошибаешься, паршивец, — зашипела Дерзость, сильнее сдавливая руку того. — Мы тебя на клочки порвём, а Данте скажем, что ты сам на нас бросился... — на лицо Ревности рядом легла загадочность и еле угадываемая улыбка, и было непонятно, поддерживает он такое решение сестры или нет.       — Краст, — Ненависть посмотрела прямо в глаза беснующейся Дерзости. — У нас есть приказ.       — И что, ты предлагаешь и дальше терпеть оскорбления от этой возомнившей себя невесть кем сволочи?! — взорвалась та, вскидываясь.       — Мне всё равно, что делает «эта сволочь» — я предлагаю тебе выполнять то, за чем тебя сюда и послали, — от голоса Хэтред повеяло льдом и тщательно скрытой угрозой. — Или ты отказываешься выполнить приказ?       Краст бешено оскалилась, полыхая глазами; Ревность участливо посмотрел на неё, а потом неодобрительно — на Ненависть. Но Хэтред было всё равно: она молчала, ожидая ответа. Пауза затянулась.       — Подавись своим приказом, — выплюнула наконец Дерзость и демонстративно отбросила свою руку от Эдварда. Ненависть ничего не ответила — лишь посмотрела на Элрика.       — Ты хотел её осмотреть, верно? — Эдвард на миг опешил. Что? Хэтред предлагает ему это сама?       — Ненависть, ты с ума сошла?! — опешил не только алхимик — даже Ревность, молчавший до этого, подал голос.       — А что я делаю не так? — слова рыжей мало были похожи на вопрос — они упали, как камень в воду, ставя за собой точку. — Он сказал, что никуда не пойдёт, пока не осмотрит её — пускай смотрит.       — Ты ведь понимаешь, что он может выкинуть что угодно?! — Краст выглядела готовой броситься в драку в любую секунду. — Что! Угодно! Он алхимик!       — А ты гомункул, — флегматично заметила Ненависть. — И нас здесь таких трое — недавно ты клялась, что одной рукой размозжишь ему голову, а теперь боишься подпустить к полумёртвой Промокашке, когда нас несколько? — Дерзость затрясло от ярости.       — Я ничего не боюсь!       — Тогда почему ему нельзя осмотреть Промокашку? — Ненависть чуть повернула голову, в её приглушённом хриплом голосе мерцнула насмешка.       — Да пускай смотрит, достала! — рявкнула Краст, а Ревность в панике взглянул на неё.       — Дерзость, не теряй голову, — негромко заговорил он, но та его оборвала.       — Что не терять, если у Хэтред она и так уже пропала?! — Краст уклоняется от слабого прикосновения Ревности к плечу и зло отходит к стене, приваливаясь. — Пусть делает что хочет, я за это не отвечаю!       Эдвард напряжённо наблюдал за этой сценой и невольно поражался тому, как двое (двое!!!) гомункулов подчиняются откровенному безумию одного. Неужели они настолько её боятся? Почему? Чем она так страшна? Алхимик, привыкнув к вспышкам ярости противников, крайне настороженно следил за малейшим движением мимики в лице Ненависти, но та только слабо различимо улыбалась, почти раздавливая взглядом брата и сестру, как будто презирая. И хотя в её глазах не было злости, но от их тяжести и силы цепенело тело. Внезапно Хэтред, не меняя положения, резко переметнула взгляд на Элрика. Как зверь, оценивающий обстановку, как сильный зверь, держащий ситуацию под неусыпным контролём. Эдвард глаз не отвёл, но почувствовал, как по телу пробежала лёгкая дрожь. Призрак улыбки исчез с лица Ненависти — гомункул вновь была абсолютно безразлична к происходящему.       — Иди, Стальной алхимик Эдвард Элрик, — произнесла она, не отрывая глаз. До чего же пугающая...       Эдвард молча перевёл глаза на Никель и решительным шагом направился к ней. Ему не за что было благодарить Хэтред: он прекрасно понимал, что это лишь её сиюминутная блажь, направленная, возможно, больше из неприязни к Краст, нежели к источнику его просьбы. Ненависть по-прежнему оставалась для него непонятным безумным существом, равнодушным абсолютно ко всему, кроме приказов и правил. Как показал только что произошедший диалог, ещё и не ладившим с собственными братом и сестрой и вместо этого нагонявшим на них ужас.       Эдвард ненавидел её.       Эдвард ненавидел их всех. Из-за них, подчинявшихся этой безжалостной и безумной Данте, в итоге он потерял Альфонса, единственного близкого человека, который у него ещё оставался.       Эдвард ненавидел их.       Ненавижу.       Ненавижу.       Ненавижу.       Чтоб ВЫ СДОХЛИ!       Эдвард резко ударил руками в пол возле лежащей Никель.       — Катитесь в Ад, твари, и передайте Данте, что «мне к чёрту далась твоя дряная ночь, карга»! — исступлённо заорал Эдвард, и с этими словами всех гомункулов утащило под землю на несколько уровней ниже. — Я тебе и так уже всё сказал, что хотел.       Никель оторопело замерла, обернувшись на Элрика, будто он сумасшедший, а потом прошептала:       — Они убьют тебя...       Алхимик отбежал назад к коридору, из которого они пришли, хлопнул руками, ударил ими в стену, и в ту же секунду здание дрогнуло от взрывов, следовавших друг за другом. Потолки посыпались, гигантские трубы повылетали из стен, разорвавшись и ошпаривая паром и кипятком, а пол неумолимо начал трескаться.       — Полагаешь? — Эдвард усмехнулся.       — Это ты сделал? — Никель поражённо мотала головой из стороны в сторону, не понимая, что происходит. — Но как? — Эдвард вернулся, расстегнул ремешки на её маске, а потом преобразовал и цепи на руках с ногами. Все оковы тут же исчезли, разрушившись.       — Ты не разбираешься в этом всём и не поймёшь. Если коротко, в некоторые алхимические круги можно вложить часть своей энергии и оставить на потом, чтобы применить позже.       — Ты прав, я не понимаю, — протянула Промокашка, потирая запястья и щиколотки, а затем обернулась назад. — Скоро они будут здесь.       — Знаю. У нас мало времени, бежим сейчас же, — с этими словами Эдвард хлопнул руками в пол, и из потолка мгновенно вытянулась лестница.       — Другой уровень... — поражённо прошептала Никель. — Ты так можешь нас в мгновенье перенести на самый верхний уровень, там же...       — Главное управление, знаю. Но перенести так на любой уровень не выйдет: коридоры расположены не строго друг под другом, мы можем оказаться в чьей-то камере. Но, согласно карте, каждые три уровня схема одна и та же, а значит некоторые этажи всё же расположены ровно друг под другом, поэтому мы срежем, — закончив это короткое объяснение, Элрик первым побежал по трансмутированной лестнице. Никель тут же взмыла следом.       — Что ты планируешь сделать? — вопросительно смотрит она.       — Закончить то, что не успел.       Девушка удивлённо вглядывается в суровость на лице алхимика.       — А что ты хотел успеть? — Эдвард усмехается.       — То же, что и ты.       Промокашка замирает на новом уровне, куда они только что прибежали, не веря.       — Ты хочешь освободить всех заключённых?       Элрик срывается с места, они оба бегут, но алхимик всё равно говорит на ходу:       — Я хочу уничтожить это место, а из заключённых освободить тех, кто попадётся по пути. А когда мы достигнем верхнего уровня, то я открою все камеры сразу, а ты выбежишь на поверхность. Я дам тебе повязку на глаза, чтобы ты не ослепла, а там разберёшься, — дыхание сбивается, но они всё равно бегут, пока Никель внезапно не останавливается и в её лице не появляется неуверенность и скорбь. Алхимик тоже замирает на пару шагов впереди. — В чём дело, Никель? Нам нужно бежать, сама же знаешь! — но девушка молчит и отводит взгляд.       — Я не могу пойти с тобой, — наконец разбито качает головой она.        — Почему? — Эдвард непонимающе смотрит на неё.        — Потому что если мы побежим вместе, то и заключённые смогут выйти лишь из определённых камер, мы же не по всему этажу бежать будем. А если выпустить их через кнопки в управлении, то они выпустятся в одно и то же время. Они не успеют сбежать, понимаешь? Их нужно выпускать поочередно, чтобы этаж за этажом сбегал. Если их выпустить одновременно, то они не успеют, будет слишком большая толкучка, — Эдвард обрывает ее.        — В прошлый раз ты хотела их всех убить, а теперь грезишь спасением?        — Я...       — Что, я? Решила сыграть в святую?       Никель почти что взрывается, бешено глядя на алхимика.       — А ты — в Дьявола? Не надо приплетать сюда ангелов и демонов, у каждого из нас просто свои цели и желания!       Эдвард хмурится, злится, но всё же спрашивает:       — И какие же твои цели и желания?       Девушка поджимает губы, а потом объясняет:       — В прошлый раз у меня не было возможности спасти так много людей, поэтому было проще включить саморазрушение лаборатории (я слышала когда-то, что в управлении есть и такие команды), убив всех, но сейчас нас двое... И освободить мы можем гораздо больше людей. Если каждый из нас будет бежать по своему этажу, открывая клетки, то все успеют скрыться, или хотя бы большая часть, до разрушения... Ты ведь хочешь всё здесь уничтожить, верно? Так вот тогда тебе нужно бежать прямиком в управление, а я буду бегать по этажам, открывая все клетки.       Эдвард скептично посмотрел на ещё больше отощавшую за эти недели Никель.       — Не смотри на меня так, я знаю, о чём ты думаешь, но моя физическая сила по-прежнему хороша, — в доказательство слов девушка раздувает капюшон на своей руке и с размаху бьёт в металлическую дверь справа — та сильно прогибается, и становится ясно, что со следующим ударом дверь вылетит из креплений. — Видишь? Я легко смогу открыть какие-то ржавые клетки. Пока я их буду открывать, ты уже достигнешь управления и всё откроешь, и тогда я прибегу к тебе.       Алхимик молчит на наивное обещание Никель, потому что только дурак может поверить в это, а они оба не дураки и прекрасно помнят, что как только он достигнет управления, то лаборатории сразу же конец.       — А если меня убьют по пути? — спрашивает Эд. — Такое вполне возможно, ведь за нами теперь бегает вся свита той ненормальной.       Никель на пару мгновений задумалась.       — Тогда я прибегу сама и запущу саморазрушение.       — Ты знаешь как?       — Разберусь как-нибудь, — жмёт плечами Никель. — Кто первый доберётся, тот и включает. По рукам? — Эдвард молчит, ему это всё не нравится.       — Тебя же убьют, — наконец говорит он. — Ты же знаешь это.       — Тебя тоже могут убить, а я не лыком шита... С Краст же в прошлый раз выжила, — Никель как-будто-бы-легко** улыбается, но углы её губ пружинятся, нервно подскакивая.       Эдвард сухо поджимает губы. От него не укрывается эта попытка скрыть ложь.       — Ты хоть знаешь, куда и как тебе придётся бежать? — Никель опускает на мгновение глаза, и Элрик цыкает: конечно же, нет. Она хорошо разбирается на своих уровнях, но не на этих, более высоких. — Тогда на, — он отрывает от своего плаща кусок снизу, потом достаёт из записной книжки карту и кладёт рядом на пол. В следующие секунды Эдвард бьёт руками в кусок плаща, и на том появляется точная копия карты, лежащей рядом. — Держи, — мальчик протягивает ткань Никель, и та поражённо смотрит на него, не то с неверием, не то с восхищением. Она аккуратно берёт карту из рук Эдварда, и между её бровями образуется ядовитая складка.       — Спасибо, — очень тихо говорит девушка, и в её лице можно различить благодарность, граничащую с болью. Эдвард кивает, пару мгновений смотрит на блондинку, а потом произносит:       — Если так подумать, я могу разом убрать все клетки с помощью разложения металла.       На какое-то время лицо Промокашки просветляется, но спустя несколько секунд девушка вновь отрешённо качает головой.       — Тогда ты разрушишь остатки лаборатории: железные прутья есть и в стенах, а твоя алхимия не разбирается в том, какое железо нужно, а какое — нет.       Алхимик с болью глядит Никель.       — Мне нужно остаться, Эд, — твёрдо и глухо говорит девушка.       — Ты опять заставляешь меня оставить тебя? — печально спрашивает Элрик. — Ты едва не умерла в прошлый раз, спасая меня...       — Это был мой выбор, Эд, тебе не в чем себя винить.       — Но ведь они поймают тебя, они же будут нас сейчас искать.        Никель улыбается.       — Я достаточно неплохо знаю эту лабораторию. Найду пути. К тому же, ты дал мне карту...        Эдвард со скорбью смотрит в большие глаза Никель. Толку от его карты-то при таком раскладе? Как лёгкий бинт при перебитой артерии. Никель явно храбрится, пытаясь успокоить прежде всего его самого, но выходит у неё это из рук вон плохо. Блондинка улыбается, показывая на кусок ткани в руке, а алхимик вспоминает, как они уже стояли вот так вот, неспособные прийти к соглашению.       — Цепляйся за меня, давай сюда руку.       — Эд... — девушка с какой-то обречённостью посмотрела на свою руку, а потом перевела взгляд на молча извивавшуюся Дерзость. — Уходи: это моя вина, что она сейчас в такой ярости, а тебе ещё нужно спасти своего брата.       — Что, откуда ты?.. — алхимик опешил, не понимая: он же ни словом не обмолвился об Альфонсе!       В глазах Никель блеснуло озорство, а губы растянулись в мягкой улыбке.       — Ты думаешь, я не знаю, кто такой великий Стальной алхимик, учитывая, что меня сторожили гомункулы? Иди уже, герой.        И вот опять она прогоняет его, смотря всё с тем же прищуром, только... в этот раз это в самом деле конец, и поэтому в глазах Никель сожаление.        Они знают, что больше не увидятся, и оттого им обоим трудно сказать «пока», потому что значить это будет «прощай», в этот раз окончательное.       Время идёт, драгоценный песок секунд сыплется, а Эдвард всё смотрит на Никель, хотя знает, что бежать нужно со всех ног. Он смотрит, и смотрит, и смотрит, пытаясь уцепиться за что-то в её образе, что поможет изменить решение той, но не находит ничего подобного, и от этого в груди начинает нестерпимо жечь, словно он сглотнул жар из камина.       — Ты уверена в этом? — наконец спрашивает Эдвард, пытаясь дать ей ещё один шанс передумать, но...       Никель кивает, коротко отвечая:       — Да, — и Эдварду ничего не остаётся, кроме как принять её выбор.       Алхимик закусывает изнутри нижнюю губу, со вселенской мукой смотря на девушку, а потом порывисто обнимает её и чувствует, как тонкие пальцы тоже вцепляются в его плащ. Горячие, жгучие и вместе с тем холодные, как ладони мертвеца, объятия.       Они отстраняются друг от друга, смотрят глаза в глаза, потом Никель поднимает руки с плеч Эдварда, хлопает по ним и говорит, бойко и бодряще:       — Ещё увидимся!       Эдвард находит в себе силы поднять углы губ (шрам на его губе натягивается) и кивает.       — Угу.       Никель по-лисьи улыбается, и тут из-под ее зажмуренных век выкатываются слезы, срываясь с коротких белых ресниц, но девушка не перестаёт ободряюще и задорно улыбаться. Комок в горле Эдварда становится больше, а дышать выходит все сложнее, и алхимик непроизвольно закрывает глаза, тем самым будто пытаясь отгородиться от боли. Ему сложно что-то говорить, но он все же выдавливает:       — Никель, может...       — Нет, — резко говорит та, ее голос срывается, но девушка повторяет: — Нет. Я не могу допустить, чтобы они все погибли, — Промокашка открывает глаза, с которых непрерывно льются слезы, в них стоят боль и жалость, но лицо ее наполнено гранитной решимостью. — Я должна дать им шанс, — Эдварда захлёстывает горькое отчаяние.       Они могли бы стать друзьями. Будь у них время.       Они могли бы выбраться отсюда. Будь их жизни менее искалеченными.       Они могли бы стать кем-то ещё. Прими они иное решение.       Они могли бы.       Могли бы       Могли бы       быть.       Эти мысли бьются в голове Эдварда, пока он отпускает плечи Никель и рывком кидается прочь, не позволяя себе даже обернуться.       Это могло бы быть — самые печальные слова, какие могут быть сказаны или написаны.***       Они могли бы быть кем угодно, прими когда-то иные решения. Но они здесь, и менять что-то — уже слишком поздно. Их решения привели сюда, и они стали теми, кто есть. Их жребий давно был брошен ими же самими.       Эдвард бьёт в пол и закрывает за собой проход на следующий уровень.       «Прощай, Никель».              

***

             В зал влетела Хэтред: вся в пыли, крови, но по-прежнему невозмутимая.       — Алхимик сбежал, — коротко отрапортовала она. — Он утащил нас каменными руками на несколько уровней вниз, разбросав по разным. Где сейчас Дерзость или Ревность, я не знаю.       — Я здесь, — кряхтит голос неподалёку, и в зал забредает такой же пыльный и перемазанный кровью Джелес. — Повезло, что при взрывах обрушился потолок и на тех уровнях, куда меня утащило, поэтому смог быстро добраться... А вас тут, я вижу, нехило так завалило? — он смотрит на переломанные прутья лестниц, попадавших сверху, перекрученные штыри, торчащие из порушенных стен, и кипяток, заливающий пол. — Почему не приведёте в...       — Как вы могли его упустить?! — Данте яростно обрывает подростка.       — Он обхитрил нас, — скупо отвечает Ненависть.       — Если бы кто-то прислушался к нам с Дерзостью, этого бы не было, — мстительно замечает Ревность, глядя на Хэтред.       — Что? — Данте поражённо повернулась к последней. — Ты допустила подобное?       — Да, мы говорили ей не подпускать алхимика к Промокашке, но Ненависть решила, что самая умная, и не дала нам его задержать, — пропел Джелес, зло-презрительно щурясь на рыжую.       Данте даже ничего не сказала — просто испепеляюще грозно смотрела на глядевшую перед собой Хэтред. В её лице не было раскаяния — лишь покорность и спокойствие.       — Если вы не вернёте этого алхимика, я скормлю тебя Глотанни, Ненависть, — каждое слово впивалось в тело леской: настолько осязаемыми были слова женщины. — Живо за ним! Вернуть его! — зло гаркает Данте и поднимается на ноги.        — Живым или мертвым? — коротко спрашивает Ненависть, и никто даже не удивляется этому вопросу от неё.        — Только живым. Но если он начнёт освобождать всех тут...       Энви сглатывает, понимая, что скрывалось за этой недосказанностью и как это будет интерпретировать именно Ненависть. Ревности и Дерзости Эдвард не по зубам, но с Хэтред все было значительно сложнее. Обжорство теперь без рассудка — о нем можно было не думать вовсе, он выбыл из игры, Ласт мертва, Гордости тут нет — из серьезных противников оставалась только Лень.        — Предупредите Отчаяние! — Отчаяние? Она и его вызвала сюда? Почему он, Энви, её сын, ещё не слышал об этом? Зависть зло сужает глаза. Отчаяние — очень неоднозначный персонаж, с ним можно как и мирно разойтись, так и сцепиться не на шутку. Был ли он крупной рыбой?.. Вряд ли. Но все же урон от него получить можно было немаленький.        — Все докладывайте мне! — равно «никакой самодеятельности, все здесь зависит лишь от меня». Да, голова тут всему лишь эта карга... Которая прямо сейчас идёт к лестнице, чтобы скрыться в своей норе. Трусиха. Сама она бы в жизни в бой не вступила. Лишь манипулировать издалека, словно марионетками. Пока Ненависть с пары ударов разрушает завал, Энви в метаниях провожает Данте взглядом. Эмоции рвут его изнутри.       — Центр верхних уровней мой, остальное ваше, — до Зависти доносится голос Ненависти.       — Почему только центр? — возмущается Ревность. — Весь этаж тебе сторожить не по силам?       — Не горячись, Джелес, Хэтред рассчитала верно, — голос Лени певучий и вместе с тем холодный. — Поднимаясь на верхние уровни, алхимик обязательно пройдёт через центр; вспомни, как устроена лаборатория, — на это подросток лишь тихо фыркнул.       Завал разрушен, и Энви бежит вместе со всеми, но уже в проеме оборачивается, когда все остальные пробегают мимо.        — Данте, постой, — окликает он мать. — Есть кое-что, что я хотел бы спросить...              

***

             Эдвард нёсся сквозь коридоры, не щадя ног. Боль, ненависть и горечь подгоняли его.       План сработал идеально: алхимические круги, которые он ещё когда-то давно, будучи в той командировке на востоке и маясь от безделья, начертил на дощечках, а затем незаметно отложил по одной на трубы в коридорах, по которым шёл с Ленью, не просто подорвали те коридоры — они вызвали ещё и цепную реакцию, разрушив ещё большую часть лаборатории, чем планировалось изначально. Подорвав часть зала, в котором находилась вся шайка, Эдвард выиграл себе время, и хотя для них это не препятствие, подобное было наилучшей тактикой в его ситуации.       Согласно карте, вложенной в ту записную книжку из научного отдела, совсем скоро пойдут камеры заключённых, а значит через пару проходов будет смежный зал. Путь предстоял нелёгкий: доступ к системе охраны был на каждом этаже, но главный, центральный располагался лишь на уровне выхода на поверхность. Тот проход, через который он прошёл вместе с Ленью, был самым нижним и дальним, у подножия когда-то гор, теперь уже ставших долиной высоких холмов.       А дальше всё совсем просто. Изменить структуру усыпляющего газа в трубах, запустить механизм и поджечь обычный газ в трубах. Эдвард не планировал включать саморазрушение: оно требовало времени, а вот газ... Всё взлетит на воздух мгновенно. Всё сгорит. Гомункулам ни за что не выбраться из-под этих обломков, сколь сильны бы они ни были: пока они ранены, использовать силу они не могут (по крайней мере, это работало с Энви), а значит их «бессмертие» закончится здесь, когда они будут пытаться восстановить свои раздробленные тела, которые не будут подлежать восстановлению. Они будут умирать тут раз за разом. Пора положить конец этим бесчисленным смертям по их вине. По вине Данте. Им всем не место в этом мире. Про себя же Эдвард не думал. Он тоже умрёт здесь, ну да. Впрочем, ему было всё равно: он изначально не собирался возвращаться.        За Ала. За Хьюза. За Никель. За всех погибших. За тех несчастных людей, сгнивших заживо от жабницы. За тех жертв, которых разорвал Зависть, пытаясь задеть его, Эдварда. За тех жертв, разбившихся в поезде, упавшем от когтей Страсти. За всех, чьи жизни были принесены в жертву философскому камню для этой гадины Данте.       Все эти твари должны умереть.       Несмотря ни на что.       — Попался! — из-за угла выскакивает Краст, и её лисья морда заострилась ещё сильнее от крови, залившей скулы.       — Вон! — рявкает Эдвард и, не останавливаясь, с размаху бьёт клинком в руку Дерзости. Краст на мгновение опешила от неожиданности удара, но потом тут же пришла в себя, рассекая воздух когтями прямо над головой алхимика. Стальной ожидаемо увернулся, но совершенно неожиданно было то, что он успел провести трансмутацию, и Дерзость вновь едва не утащило на несколько уровней вниз, откуда она только что и вернулась.       — Со мной этот трюк дважды не пройдёт, — смеётся Краст, отскакивая к стене и протыкая несколько труб когтями. Из труб начинает бить кипяток, ошпаривая ноги обоих, но Дерзость лишь снова смеётся. Эдвард бьёт руками в стену, трубы сразу же латаются бетоном, а пол изгибается, сгоняя всю воду далеко назад. Эдвард холодными от ненависти глазами смотрит на усмехающуюся Дерзость и чеканит:       — Сколь сильны бы вы, гомункулы, ни были, вы всё равно лишь создания талантов алхимиков. Вам не сравниться с нами.       — Талант?..       Краст тихо захохотала. Какое дело сейчас до таланта, когда они стоят друг напротив друга и ждут, когда можно будет сцепиться? Какой во всём этом толк? Какой??? Коричневые пряди щекотливой соломой лизнули скулы, и Дерзость хекнула, встряхивая головой.       — Ты и правда талантлив, алхимик. Но хватит ли тебе таланта, чтобы покончить со мной? Хватит?       Эдвард молчит. А в следующую секунду в глазах Дерзости мутнеет, бледнеет и выцветает реальность, и Краст застывает, ослеплённая.        — Одного таланта никогда не хватит, — холодно говорит Элрик, и в его взгляде металлической стружкой сверкает суровость.        — Мелкий сучёнок, что ты сделал?! — Эдвард снисходительно-тяжело окидывает яростно округлившую глаза Краст, застывшую и не понимающую, что теперь делать. Алхимик вздыхает. Девушка смотрится абсолютно беспомощной, как пойманная в тряпки кошка, закутанная и не знающая, как из них выбраться. Он отворачивается и проходит мимо Дерзости, не удостаивая ответом.       Взбешённая Краст разворачивается и пытается побежать, но непривычная пелена пугает, мир вокруг словно исчез, и непонятно, что впереди, что сбоку, сверху — перед тобой лишь бесконечное царство тумана, откуда нет выхода. Это вызывает диссонанс. Дерзость знает, что слева от неё железная труба, несущая в себе горячую воду, и касается её рукой, проверяя — тепло обволакивает в предплечье — точно, на месте ведь, но перед глазами всё так же белым-бело, труба есть в реальности, но не в сознании Краст, не в её реальности. Девушка не представляет, как псы живут так всю жизнь. Страшно. Она чувствует себя до омерзения незащищённой и по привычке мечет глазами, но всё одинаково бесполезно и пусто, и от этого понимания даже мысли свои уже неслышно: их просто-напросто закладывает от шумящей крови. Краст в ярости. И чувствует, как её начинает трясти. И хуже всего то, что от этого зрение не возвращается — её главное оружие, ярость, не способно помочь ей сейчас.              

***

             Джелес помнил, как по касаниям руки отстраивал мир вокруг себя. Как ощущения, запахи и вкусы были для него всей жизнью. Как он не представлял, что другие могли ориентироваться и воспринимать мир иначе, и не понимал, почему родители так настойчиво хотели, чтобы он прозрел. Ему было хорошо, просто его «хорошо» было не таким, как у них. Но разве от этого что-то менялось? Он ведь тоже чувствовал, знал, понимал, был абсолютно таким же, как и они, только во тьме. Но ведь от этого он не переставал быть человеком! В отличие от того, кем он стал теперь. Джелес усмехнулся своим мыслям, и лёгкая, едва раздражающая его нервы боль стекольной крошкой оцарапала мысли. Подросток поморщился. Он так и не увидел родителей. Всё, что он помнил и знал о них, — это были слова, запахи, касания, чувства, ассоциации и вновь касания. Но странно: родители почти не снились ему. Они и не искали его. Наверное, им сказали, что он умер, и отдали чьё-то тело в цинковом гробу. Впрочем, отчасти так оно и было. Сейчас его глаза видят, но теперь он уже и не человек. Смешно. Джелес задумчиво коснулся шрамов на лице пальцами. Всё имело свою цену.       Джелес знал, каково жить в мире звуков и ощущений, когда, если ты не чувствуешь, не слышишь вещь, значит ее не существует. Жизнь, сотканная из лучей голосов и паутинок тепла с холодом. Ты одновременно везде и нигде. Предметы возле тебя, но в сознании они лишь холод или тепло, боль или нейтральность, звуки и ассоциации. И постоянный страх. Страх, что что-то вокруг поменялось, что что-то ускользнуло от слуха или тела, и ситуация стала опасной, а ты об этом не знаешь.        И именно поэтому, увидев панически мечущую взгляды Краст, Джелес сразу понял, что для неё пространство вокруг безнадёжно слетело с петель привычности.        — Эй, Краст, — подросток вяло окрикнул её, стоя у витой клетки и задумчиво приподняв брови. — Ты чего стоишь как вкопанная? — брюнетка вскинулась.        — Джелес? Этот урод что-то сделал с моими глазами, я ни черта не вижу!        — Серьёзно? — подросток сощурился. Шрамы на его лице тонко натянулись. Сухие, горячие глаза Краст сжигают надменность Ревности, и тот добавляет, повременив: — Как это произошло? Что он сделал в принципе?       — Сперва мы сцепились, и он меня ударил разок. А потом он сказал, что таланта никогда достаточно не бывает, и... вот, — Дерзость мотнула головой, выпрямляясь. Хотя знала, что Джелес может в спину и кол всадить. И тем не менее...        Ревность подходит ближе и, беря Краст за окровавленное лицо, говорит ей, чувствуя мгновенно напрягшиеся мышцы:        — Не дёргайся. Я осматриваю тебя, — Дерзость по-звериному оскалилась, оголив зубы и дёсны, но не шелохнулась. Джелес усмехнулся про себя, ощутив тихое ликование от приручения зверя, и приподнял пряди, убрав их с шеи. В22002. Угольное, поганое и невыводимое клеймо. Ревность непроизвольно стиснул зубы. Шея у Краст была длинной, смуглой и красивой, и только эти цифры портили весь вид. Хотя ей ещё повезло. Джелес горько-едко хмыкнул, вспомнив о своём лице. — Слушай, Краст, — подросток положил ладонь на плечо сестры, — а куда он тебя ударил?        — В руку, — процедила та. — А что?        — Нет, ничего, — по-детски просто отозвался Джелес.        — Тогда зачем спрашиваешь?! — Краст взорвалась, по привычке перекидывая взгляд за плечо, хотя смысл? Всё равно ведь ничего не видно. Ревность глумливо хихикает, продолжая вертеть и изучать Дерзость. — Нашёл уже что-нибудь или нет?       Ревность промолчал, глядя на кровоточившую рану на оливковом предплечье. Почему она не затягивается? Почему она в принципе ещё не затянулась?        — Неужели регенерация дала сбой? — Ревность пробормотал это непонимающе и тихо, не заметив, как дёрнулась голова Краст.        — Что? Сбой? С чего ты это взял?        Джелес обескураживающе поднял глаза.        — В смысле? У тебя тут рана вообще-то, — Дерзость посмотрела в ответ ещё более обескураженно.        — Какая ещё рана? Я не чувствую никакой боли, — Джелес поднял брови. А затем резко вцепился ногтями прямо в разорванную плоть, чувствуя, как пропитываются кровью подушечки пальцев.       — А так?       — А что — так? Я же сказала уже: ничего, — в голосе Дерзости плескалось лишь раздражение и нетерпение, и тут Ревность понял. Её обманули. Подросток негромко рассмеялся.       — Вот же прыткий гад... — он взял Краст за плечо, обнимая. — Пошли.       — Куда? — Дерзость насторожилась, но головы не повернула. — Зачем?        Ревность беспечно хлопнул её по спине, усмехаясь. На тёмно-зелёной кофте остались бордовые пятнышки крови с пальцев.       — Похоже, он смазал протез какой-то смесью из этих лабораторий. Она нервную систему парализует. Ну, помнишь, как те штуки, которыми подопытных протирают перед имплантов вставкой?       — А, это. Но стой, а зрение куда тогда делось? — Джелес пожал плечами.       — Может, оно новое какое-то. В любом случае, всё это, думаю, временно. Тебе же не в зрачок влили.       — Попробовал бы он ещё в зрачок влить мне это, — гортанно прорычала Дерзость, вновь бешено осклабившись. — Ему бы тогда было уже нечем вливать сейчас.        Ревность засмеялся, с весёлостью толкнув Дерзость в плечо.       — Краст, ты абсолютно в своём неповторимом стиле, — а потом с искрой во взгляде закидывает удочку: — И тем не менее, ему удалось достать тебя... — Дерзость мгновенно взвивается, ужаленная:       — Можно подумать, тебя бы не достал! Прикуси язык, сволочь! — и со стороны брата ответом ей послужил очередной взрыв хохота.       — Как ты разговариваешь со своим проводником? — вопрошает он, а потом, увидев крайнюю степень ярости на лице Краст, мягко промурлыкал: — Если я сволочь, то кто же тогда Элрик?       — О, для него у меня полно других описаний, поверь! — В Дерзости всё ещё ощущается злость, но мышцы на её руках тем не менее перестают каменеть и расслабляются. Ревность хмыкает.       — Да, кто бы мог подумать, что у него есть что-то подобное. Тебе ещё повезло, ведь могло быть что и похуже. Если уж он тебя достал, то дело и впрямь серьёзное, значит. Так каждый из нас попасться мог.       — Кроме Ненависти, — с непонятной досадой бросила Дерзость, скривившись. Джелес присвистнул.       — Ненависть — это вообще что-то другое. Её вряд ли достать можно в принципе, — он помолчал. — Ладно, пойдём. Рану надо промыть, а ещё предупредить Данте о парализующей смеси у этого полурослика, — Краст разбито покачала головой, понурившись.       — Энви меня убьёт.       — Сомневаюсь, — Джелес злорадно усмехнулся. — У него свои промахи с этим алхимиком, — Дерзость непонимающе обернулась, расслабившись до конца. — Потом расскажу, а сейчас закрой глаза: так будет легче ориентироваться, — с этими словами Ревность повёл её на выход.              

***

             Дело было сделано — теперь оставалось жить с последствиями.       Энви понимал, что времени на жизнь с последствиями у него практически нет, поэтому не думал об этом.       Жутко было другое: если ему все же придётся жить. Ему, а не ему.       Поэтому Зависть не колебался: все уже было решено. Жаль, что он сопротивлялся этому до последнего. Столько времени упустил. А ведь все могло быть иначе. Могло, но не стало.       Он виноват в этом. Только он.       Эдвард бы понял, да Эдвард и так все уже давно понял, и именно поэтому приходил к Зависти: не за тем, чтобы узнать ответы, нет, — он приходил за тем, чтобы Энви ответил сам себе, а не ему. Эх, если бы можно было повернуть время вспять...       Гомункул как никогда остро ощутил собственное бессилие: это осознание ломало рёбра изнутри, заставляя кусать губы и вонзать когти в ладони. В груди кипело столько чувств, что Энви уже перестал их различать: они просто все перемешались, душа его, неубиваемого, своими ядовитыми клубьями. Качнувшись от этой невыносимой тяжести, гомункул упёрся плечом и лопаткой в стену, а потом медленно съехал по ней.       «Я всё упустил».       Энви сидел скрючившись в полутьме и отдалённо слышал, как кричала Данте. Больно ей, наверное. Быть съеденной заживо — не самая лучшая участь. Зависть оттёр капли крови с правой руки..        Было ли это окончательным предательством с его стороны? Наверное, да. Ведь иначе назвать это сложно. Его покровительница, его мать истерично вопит, ей больно, а он просто сидит здесь, слушая её крики. Это и правда было предательством. По-другому это не назвать.       Но он не жалел. От мысли о сделанном внутри становилось пусто и легко, и Энви понимал, что происходящее значит лишь одно. Последний рубеж сожжён.       «Я хочу к нему. Я хочу к нему. Я хочу к нему».       Больше некуда отступать.       «Я хочу увидеться с ним. Я не хочу, чтобы он умер. Я не хочу, чтобы он погиб. Хотя бы раз. Хотя бы ещё раз я должен его увидеть».       Энви смотрел на происходящее через пелену, но не багряную, а стеклянно-чёткую и осознавал, что система сломана, сломана им самим, она рушится, хороня под собой не только братьев и сестёр, но и его самого. Зависть снова оттёр каплю с руки, не заметив, что её уже нет и касается он лишь размазанного пятна.       «Они все сбежали... Ненависть. Она бродит здесь. Она точно убьёт его: ей отдан приказ, она восстановит своё имя. Она убьёт его. Убьёт. Нельзя. Нельзя. Надо найти его. Надо найти его раньше неё. Где. Как, — Энви бегло поразился тому, как легко всё вдруг стало. Даже его мысли — они шли урывками, приказами. Где эмоции? Где та ярость, что сопровождала его всё время до этого? — Да не было её. Не было. Да, — просто согласился вдруг с самим собой Зависть. — Я просто хотел, чтобы мне перестало быть больно, — вот так вот просто? — Ха», — Энви презрительно улыбнулся.       Как же это смешно. И одновременно жестоко.              

***

             Джелес отпрянул, будто ошпарившись.       — Что? — потирающая промытую рану Краст склонила голову набок, услышав судорожный вздох брата. Ревность сглотнул, его губы сжались.        — Зависть убил Данте. — выдавил он, чуть хрипя.        — Чего?! Зависть?? — Дерзость вытаращила глаза, решив, что ослышалась. — Данте бессмертная — как это возможно?       — Он скормил её Глотанни.       Лицо Краст посерело.       — Скормил — в смысле...       — В смысле её сожрали, перетирая зубами! — рявкнул Джелес, лихорадочно соображая.        — Он свихнулся... — Дерзость потерялась, уронив маску вечной издёвки. — Они оба чокнулись, что Энви, что Глотанни.       — Нет... Чокнулся здесь только Энви, — Джелес крипнул зубами, сделав особый упор. — Он совсем помешался на этом своём алхимике. А этот коротышка ещё и ходит здесь где-то, кстати! — мальчик зло замолчал. — Нам нужно смываться отсюда.        Дерзость опешила.       — И оставить это всё вот так вот?!       — А что, ты хочешь сражаться с этим придурочным? — окрысился Ревность. — Как, если ты почти ничего не видишь? — Дерзость мгновенно осклабилась, оголив зубы.       — Что, хочешь сказать, что я не прав? Ты даже рук своих не видишь!       — И что, ты предлагаешь сбежать? — бешено оборвала его Краст, взрываясь.       — А тебя здесь что-то держит? — парировал Джелес, вскинув подбородок. — Единственная причина, по которой мы были здесь, только что смешалась с желудком нашего Обжорства, а её главное оружие окончательно поехало крышей, встав на сторону наших врагов! — Дерзость отвернулась и странно прищурилась. — Послушай, здесь опасно оставаться: куда ни сунься — нас всюду прикончат! Или ты всё ещё думаешь, что Энви лишь пройдёт мимо? Да он нам башку снесёт, он же всех тут ненавидел и ненавидит! — выпалив, как скороговорку, Джелес затих, пытаясь отдышаться.       — И что? — Дерзость раздражённо выгнула бровь. — Даже если и башку — какая разница? Мы же бессмертные.       Джелес зло скрежетнул зубами про себя. Как обычно, ничего не ведающая Краст.       — А ты горишь желанием умирать кучу раз за просто так? — осклабился Ревность. — Ты же всё равно не победишь, ничего не видя!       Краст всё ещё выглядела как человек, мечущийся между «долгом» и «логично», но было в её движениях что-то беспокойное, нервное.       — Может, ты и прав, — пожевав щёку, протянула она. — Уйти отсюда и правда логичнее, — Джелес облегчённо вздохнул: наконец-то до неё дошло! — Вот только я сомневаюсь, что правой рукой Данте был Энви, — лицо Дерзости на мгновение озарило презрение. Ревность удивлённо поднял брови.       — А кто же?       — Ненависть, конечно же.       Ревность лишь хмыкнул. Краст, как обычно, не знала всей сути.              

***

             Они бежали по коридорам, используя смежные этажи и преодолевая всё настолько быстро, насколько могли. Они пробегали мимо лабораторий, залов, кабинетов и наконец достигли камер. Их двери были открытыми — это явно было рук Стального и Промокашки, они были здесь.       Ревность болезненно сощурился, вспоминая, как когда-то сам был в них. Он мечтал вырваться из них, стать гомункулом, таким же, как Зависть, Лень и Страсть, обладать такой же силой, внушать такой же страх, как они.        Он не терпел Ненависть за то, что ей гомункулы и Данте уделяли больше внимания, за то, что считали лучшей, в то время как на самом деле она просто была сумасшедшая. Чтобы убивать так, как делала это Хэтред, иным быть просто нельзя было. Он хотел, чтобы на него смотрели так же, как на неё, ведь он же тоже выжил, он доказал, что сильнее среди всех тех, кто был с ним в камерах, так почему же они всё равно смотрят на него столь пренебрежительно? Будто он никто.       Краст тоже не любила Ненависть, и это объединяло их. Но даже несмотря на это кажущееся «единство» Джелес знал, что его гомункулы ценят выше, чем Дерзость, и это тепло обволакивало сердце. Краст считала, что они равные, но на самом деле Ревность понимал, что он гораздо хитрее и ловче взбалмошной и прямой, как кишка, «сестры». Ревность не презирал её — скорее, в чём-то даже тихо восторгался (как, например, её силой и яростью, на которые сам он, Джелес, был не способен), но всё же смутное ощущение ликования от превосходства в чём-то грело изнутри.       — Джелес, где ты ходишь?! — голос Краст возвращает к реальности, и подросток оборачивается на неё. — Что ты тут делаешь?       Ревность молча смотрит в сторону открытых камер.       — Здесь открыто.       — Серьёзно? Этот коротышка решил ещё и тут насолить? — Краст почти искренне удивлена, и хочется огрызнуться на её беспечность, потому что «конечно, он будет солить везде, где только может, неужели тебе это ещё непонятно», но подросток не пророняет и слова. В углу камеры ещё остался один заключённый, слишком слабый и изувеченный опытами, чтобы подняться и убежать с остальными, и Джелесу почти что жаль его. Заключённый смотрит на Ревность со страхом и ужасом, но не двигается, видимо, понимая бесполезность этого. Ревность на секунду думает, что было бы милосерднее убить его, но потом вспоминает, как сам он и его товарищи по заключению цеплялись за жизнь, пытаясь выкарабкаться, даже когда боль была настолько ослепительной, что перед глазами становилось белым-бело, и лишь опускает глаза.       — Если бы мы оказались на месте...       Дерзость непонимающе оборачивается на лёгкий шёпот брата.       — Что?       Ревность с непонятной тоской смотрит на заключённого и повторяет уже громче:       — Если бы мы сейчас оказались на их месте... никто бы от нас мокрого места не оставил.       Дерзость наконец понимает, что Джелес кого-то увидел в открытой камере, и неожиданно смеётся:       — Нашёл чего бояться! Мы никогда не окажемся на их месте, ведь они просто л ю д и, — она делает ударение на последнем слове, отчего Ревности хочется от души зарядить ей пощёчину хотя бы за её наивность и глупость. Когда-то и он, будучи ещё в заключении, считал, что, выживя, становишься гомункулом, таким же сильным и неубиваемым. Все заключённые так считали и считают, даже Промокашка не знает, что гомункулом нельзя стать. Гомункулами рождаются, приходят в этот мир против своей воли, а потом проживают время чужих жизней. Но у них, заключённых, жизнь была и есть только одна, в отличие от гомункулов, в чьих телах пульсируют тысячи таких вместо сердца. Это надежда, надежда на то, что, вырвав себе право на жизнь и выйдя из клетки, ты можешь стать бессмертным и неубиваемым, а то, что было до этого, окажется лишь небольшой платой за это. Они все верили и верят, и, даже умирая, не перестают в это верить. Это кажется таким абсурдным, что даже перед смертью им не откроется истина. Ревность осознал, что им никогда не быть не то что гомункулами, а даже близкими к ним, только когда сам вырвался на «свободу», только когда сам увидел, на что способен Зависть, и как низки его способности в сравнении с ним.       ...       — Только попробуй сделать что-то против — сразу же голову оторву, понял? — Энви шипит это в лицо Ревности вместо приветствия, подцепляя его подбородок когтём. — И мне будет всё равно, что Данте опечалится смертью такого гадёныша-ценного-образца, как ты.       Смертью?       — О чём вы говорите? — Джелес непонимающе хмурится. — Гомункулы же бессмертны.       Зависть удивлённо распахивает глаза, а потом запрокидывает голову и грохочуще смеётся. Ревность настороженно смотрит на него, трясущегося в приступе хохота, чувствуя, что с концом смеха Энви перевернётся вся его жизнь. Когда гомункул успокаивается, он сардонически улыбается, приближая своё лицо к лицу Ревности так близко, что их носы почти что соприкасаются, и с наслаждением произносит:       — Так то для гомункулов, а не жалких подобий, вроде тебя.       Джелес чувствует, как его тело леденеет от сказанного, но всё же предпринимает попытку:       — Но ведь вы говорили, что мы станем... — Зависть широко усмехается, в его раскосых глазах шипит яд.       — Сказки для идиотов, стремящихся выжить. Если бы мы их не говорили вам, многие бы умирали раньше нужного, а так... у всех есть ваша драгоценная надежда. Весело, правда? — Ревности совсем не весело, у него точно забрали весь воздух из лёгких: дышать нечем, перед глазами всё темнеет, но он стоит. Он просто не знает, что сказать, и поэтому стоит, не шевелясь, будто его ноги приросли к полу. Как же бесчеловечно...       — Прекрати, Энви, — мягко-бархатно просит Ласт, подходя к Джелесу. — Ты, значит, Ревность... верно?       Подросток поднимает глаза на Страсть: она всё так же ослепительно прекрасна, как и в их последнюю встречу, которую гомункул наверняка и не помнит. Ещё бы. Это Джелес сидел в камерах все последние три года, а у Ласт жизнь была полна других вещей, и нет смысла помнить всех заключённых, чьи камеры ты иногда проверяешь.       — Да, — отвечает мальчик. — Я Ревность. Данте дала мне это имя.       — Но на самом деле он Сечёный, — со смешком бросает Энви, и Джелеса передёргивает от ужаса. Что за ненавистное прозвище! — Помнишь, тот самый, который спалил пол-лаборатории? — Ласт смотрит на Энви из-под полуприкрытых глаз. — Вот это он.       — Так ты тот самый слепой мальчик, чьи глаза стали поджигать вещи, — в лице Страсти нет никаких эмоций — одна загадочность и спокойствие, и Ревность не может отвести взгляд от вересковых кристаллов глаз, блестящих в сизо-зелёном свете ламп. — Кажется, я тебя даже помню...       — Брось, Ласт, не смеши ни себя, ни его, — фыркает Зависть.       — Не будь таким жестоким, Энви, — спокойно замечает Страсть, на что гомункул лишь закатывает глаза. — Добро пожаловать, Ревность. Теперь ты один из стражей этой лаборатории.       — Охотников, — ехидно поправляет её Зависть. — Слово-то какое отыскала, стражи!       Страсть лишь прикрывает глаза и улыбается уголками губ, а Джелес даже не смотрит в его сторону: настолько сильно он сейчас его ненавидит.       — Ревность, одна просьба... — Ласт мягко-дружелюбно посмотрела на подростка. — Я надеюсь, ты понимаешь, что то, что ты узнал про гомункулов и вас... никто ещё не должен это знать... Понимаешь? — у Ревности ухает сердце вслед за последней верой в кого-либо. Подросток обречённо-зло опускает голову.       — Нет, по-моему, он не понимает, — рычит Энви и уже замахивается для удара, но когти Ласт отбрасывают его руку.       — Зависть, сейчас с Ревностью говорю я... — Зависть изумлённо смотрит на Страсть, а потом выжидающе склоняет голову.       — Что это было, Ласт? — чеканит он, на что Страсть лукаво щурится, в её глазах пляшут маленькие черти.       — Я думаю, что Ревность всё может понять и так... — всё так же невозмутимо и мягко замечает она. — Я права? — спрашивает гомункул, глядя на Ревность.       И Ревность кивает, давя слёзы злости.       ...       Джелес хорошо помнит тот день, те слова, и те угрозы. И он, даже несмотря на свои возможности, прекрасно помнит, что он только человек, в отличие от Краст, настолько сильно поверившей в то, что они есть гомункулы, всегда были ими, что в итоге забыла всё, что было связано с её человеческим прошлым. Ревность зло смотрит на Краст, ощущая тугую спираль зависти, пружинящую внутри, ведь Дерзость ничего не знает, спасибо Данте и её запретам говорить об этом.       «Хотя и это уже больше контролировать стало некому...» — Джелес снова отводит взгляд обратно в камеру, тоска удавкой стягивает горло. Он никогда не любил Данте, но всё же чувствовал непонятную жалость от её смерти. Это нельзя было назвать болью потери — скорее, оно походило на привязанность раба к хозяину, бившего его, но вместе с тем служившего чем-то твёрдым в хаосе вокруг, незыблемым. Есть раб — есть и хозяин. Ревности не нравилось всё это, но от этого поганого чувства избавиться он не мог.       Краст, так и не услышав никакого отклика, вновь рассмеялась:       — Да что с тобой, братец? Чего это ты такой серьёзный стал? Совсем на тебя непохоже! Скоро мы выберемся отсюда, и нечего тебе думать об этих полудохлых здесь, — на конце фразы Джелеса неожиданно прошибает, и он ошарашено смотрит в тёмную заплесневелую стену камеры.       Полудохлые.       И его, и Отчаяние, и многих других.       Их тоже так звали когда-то.       Даже несмотря на то что тогда они уже были в крыле для восстанавливающихся, их всё равно так звали.       Полудохлые.       Какое мерзкое слово.       Джелеса передёргивает, он кашляет от удавки тоски, затянувшейся ещё сильнее.       Какое же мерзкое слово.       Краст снова не понимает, что происходит, и уже открывает рот, чтобы спросить, но в этот самый момент Ревность говорит:       — Знаешь, Краст, если нас, сбегающих, сейчас поймают, нас ведь ждёт то же самое...       Краст раздражённо вздыхает и снисходительно хлопает Ревность по спине.       — Братец, чего это ты разнылся сегодня? На нас всё это не действует всё равно ведь! Мы же гомункулы — нам не страшна подобная ересь.       Тоска сменяется гневом, и Джелес зло сверкает глазами через плечо, гадко фыркая смехом. Дерзость выгибает бровь. Почему он смеётся?       — Чего ты мне тут зубы скалишь? Давно не выбивали их? Могу это легко исправить, — Краст запустила пальцы в волосы мальчика и дёрнула за них, запрокидывая ему голову. Гомункул нагнулась к нему, и Джелес невольно облизнулся, когда дыхание той иссушающе опалило губы. Мальчик надменно усмехнулся.       — Да нет, Зависть мне недавно пересчитал их, — в его глазах блестела насмешка, но Краст, различая очертания лица брата, видела испуганно напряжённые брови и пугливо замершие веки, и это взбесило её ещё больше.       — Корону скинь, братец, — прошипела Дерзость, оттягивая ещё сильнее голову. — Я твою надменность сейчас легче луковой шелухи сдеру. В зеркало давно смотрелся, язва? — Джелес дёрнулся, его верхняя губа оскорблённо дрогнула. — Забылся, кто такой, да? Знай своё место, Сечёный.       Ревность яростно трепыхнулся в хватке Дерзости, из его глаз посыпали искры злости. Невероятная обида затопила всё внутри, и мальчик даже не сразу смог вздохнуть от этого колюче-режущего чувства у сердца. Она ведь даже не понимает, что сейчас сказала, она ведь даже не знает, О ЧЁМ говорит, ЧТО она сейчас зацепила в нём! Она ведь не была там, когда его кожа отлетала лентами, — она может видеть лишь последствия, лишь то, как магнитные волны сжигают предметы вокруг, но не то, как они сжигали когда-то его самого! Джелес был ужален в самое слабое, самое уязвимое, что было; попасть в ту самую точку, даже не понимая этого! Эта мысль запульсировала в голове, безграничная униженность огнём влилась в кровь, распалив подростка. Это был как плевок, как пощёчина, боль от которого не могла сравниться ни с чем, — она содрала с сердца кожу, оголив его внутреннюю незащищённость и как следует ошпарив. Это было невыносимо, и Джелес чувствовал, как там, внутри, под этой сожжённой плотью и тлеющими стенками груди, проснулось и заметалось яростное желание отмщения. Он медленно, как змея, готовящаяся к броску, раскрыл рот и другим, страшно угрожающим голосом прошипел:       — А ты-то своё знаешь, плакса? — изумление вздулось ненавистью, и в тот самый миг, когда рука Дерзости была готова разорвать артерии, Ревность выпустил жало, с упоением вонзая слова: — Мы люди, Красти.              

***

             Кипяток с тихим шипением бил из трубы, вылетевшей из стены, стекая в трещины и пробоины в углу в небольшом проходном зале между этажами. Пол частично порушился, но сами штыри были практически не тронуты: строители лаборатории постарались на славу. Холодный, липкий лимонно-зелёный свет дрожал на стенах, и из-за выступов в них плясали гибкие тени.       Краст сидела на одном из этих выступов, глядя перед собой. Глаза видели чуть лучше, но всё равно достаточно плохо. Уходить не хотелось, тем более с этим поганым Ревностью, особенно после его слов о её происхождении. Дерзость не знала, правда ли это в принципе, и сильно сомневалась, но лишь до тех пор, пока не встретила Ненависть.       Фигура Хэтред показалась вдалеке, и Краст, услышав шаги и заметив что-то размытое, остановилась. Когда Ненависть подошла уже достаточно близко, Дерзость распознала знакомые тёмно-рыжие волосы и расслабилась.       — Ты нашла алхимика?       Краст вздрогнула и покачала головой.       — Он сбежал.       Хэтред кивнула и уже почти сорвалась с места, чтобы побежать, когда её останавливает Дерзость:       — Ненависть, погоди.       Хэтред замерла и молча обернулась. Во взгляде Дерзости читались усталость и недоверие.       — А ты знала, что мы не гомункулы? Что мы люди, у нас есть прошлое? Мы жили, пока нас не сделали подопытными.       — Да.       — Ты знала, кто мы на самом деле, и не говорила? — Дерзость ошеломленно уставилась на Ненависть, растерявшись. Так это правда...       — Это что-то изменило бы? — Хэтред повела плечом. — Ты бы всё равно ничего не исправила. Теперь ты стала монстром, и обратный процесс не запустить.       — Я не монстр, — отрывисто отрезала Краст. — Я человек. Че-ло-век! И ты тоже! Мы все здесь люди!       Ненависть едва уловимо дёрнула бровью.       — Разве?       Дерзость зло нависла над Хэтред.       — Это я у тебя должна спросить, Редди, — прошипела она. Глаза Хэтред нехорошо блеснули, и Краст едва успела уйти из-под удара в живот. Зато от второго кулака увернуться не удалось, и правая сторона груди взорвалась болью, выбившей подчистую воздух из горевшего лёгкого. Следующий удар пришёлся на щёку, и Краст показалось,что её голова вот-вот слетит с позвонков, как дверь — с петель. Третий удар прошёл вхлёст, срезая частично кожу шеи и опрокидывая на пол. Четвёртый обрушился на спину бетонной плитой, ломая позвоночник и лопатки. Пятый превратил в кашу правую почку и печень. Шестой с седьмым были неглубокими и лишь ошпарили поясницу, раскраивая на ней кожу с мышцами. А вот восьмой прилетел пинком в левый бок и разорвал селезёнку.       Ненависть ненадолго остановилась, давая шанс зарегенерироваться, а потом снова принялась бить, жестоко, методично и больно, без поблажек и жалости, так, чтобы Дерзость запомнила это и больше не смела думать о подобном.       Краст периодически давила невольный стон, рвавшийся сквозь зубы, но продолжала терпеть, потому что понимала — за дело. Хэтред очертила круг допустимой наглости уже при их первой встрече, сломав ей челюсть после слова «красненькая» и выбив колено на «красотка». А тут аж «редди». Дерзость слышала, как Энви звал так Хэтред, но то, что делал Зависть, было позволительно лишь одному ему, и это касалось всех. Энви был каким-то жалом для каждого, единственным и оттого самым болезненным, потому что бить так, как он, попадая именно по самым слабым и уязвим точкам внутри, не умел больше никто. Но сегодня Дерзости хотелось причинить боль Ненависти, это была месть за то молчание, за то утаивание, что царило возле неё всё это время. Краст знала, что Хэтред, при всей её безэмоциональности, всё равно чувствует что-то, она улавливала это на интуиции, и знала, что сейчас рыжая задета за самое живое.       Бить Ненависть умела. Кто её научил, оставалось загадкой для всех, но избить она могла любого и рук замарать не боялась абсолютно. Именно поэтому боялись её тоже все: для Хэтред не существовало привычных понятий бойцов — била всем, что попадалось под руку, била в спину, била в пах, била по ушам, била лежачих, и, если её затянуть в драку, остановить это уже было невозможно — бой длился вплоть до смерти противника.        Последний удар был по голове — ребро ступни врезалось в лоб особенно сильно, а потом Ненависть молча ушла, оставив растерзанную Краст регенерироваться на холодном полу. Было больно, но не сильнее обычного.       После того разрушительного разговора Краст осознала, насколько хрупки они были всё это время и как опрометчива — она. Такую правду нелегко принять, особенно когда она ударила так неожиданно.       Слева раздался приглушённый звук шагов, и Дерзость по привычке обернулась. Хотя какой смысл? Глаза ведь всё равно мало что видят. Но даже так можно было различить невысокое чёрное пятно вперемешку с чем-то светлым.       — Привет, Стальной алхимик, — Краст ухмыльнулась, глядя на сбитого с толку мальчишку. — Не ожидал тут увидеть, да?       — Увидеть тебя — всегда не самая приятная неожиданность, — скептично уронил тот. Эдвард трансмутировал клинок и приготовился к нападению, но Краст, на удивление, не двигалась — лишь немигающе смотрела. Дерзость во многом была похожа на Энви, а значит, ожидать от неё можно было всё что угодно.       — Куда идёшь? — голос Краст звучал почти дружелюбно.       — Тебя это разве касается? — зло заметил Эдвард. Дерзость лишь цокнула, разочаровано покачав головой.       — Я ведь вежливо спросила, а, Стальной?       — Перед этим попытавшись убить несколько раз?       Краст повела плечом.       — Но не убила же. И вообще, дай угадаю: ты ищешь Энви, чтобы поквитаться с ним первым? — Эдвард рассвирепел.       — Тебя вообще не касается, что и когда я собираюсь делать! Всех вас тут моя жизнь никак — слышишь, гиена?! — никак не должна была касаться! Меня же ваша нисколько не интересовала!       Наконец глаза у Дерзости полыхнули бешенством.       — А может, стоило? Стоило интересоваться? Стоило спросить, что и почему нами движет.       — Ты знаешь, Краст, оправдание можно найти кому угодно, но это не значит, что можно делать больно другим и убивать просто потому, что «так хочется», прикрываясь оправдывающими тебя причинами, — безапелляционно заметил алхимик.       Дерзость поморщилась и отвернула голову. Посидела несколько секунд, а потом таинственно начала:       — Хочешь, кое-что расскажу тебе? — и, не дожидаясь ответа Эдварда, продолжила: — Ты знаешь, алхимик, мы ведь не гомункулы... Нас можно убить.       В подтверждение своих слов Краст с силой вонзила когти себе в руку — те прошли насквозь, и девушка зашипела, морщась.       — Видишь? Молний нет, — Дерзость вырвала когти из руки, и из ран сразу же полилась кровь. — Наша регенерация выше обычного, но не абсолютна. Чем глубже рана, тем дольше заживает. Эти закроются секунд за тридцать, потому что сквозные.       Алхимик на мгновенье сощурился.       — Зачем...       — Боишься?       Элрик растерянно замолчал.       — Что...       — Я знаю, что да, — Краст тихо и криво усмехнулась. — А ты можешь себе представить, что с нами делали, что мы забыли самих себя? — она помолчала. — Нет, не бойся меня сейчас. Не надо. Я слишком устала от этой жизни, где твоя значимость измеряется степенью жестокости и способностью причинять боль.       Алхимик непонимающе моргнул. К чему это все?       — Что ты хочешь?       Дерзость вздрогнула, вырванная из мыслей, потом как-то непонятно выдохнула, путая слова с воздухом:       — Да вот и сама не знаю... Вроде, убить тебя хочу, а вроде как и нет. Нет что-то настроения. А может, и есть, — мутант(?) игриво-задумчиво сощурилась на блондина. — Наверное, все же хочу, — когти на руке удлинились и упёрлись в стену справа от девушки. — Или нет?.. Как думаешь?       Црк.       Остриё ногтей противно царапнуло бетон, выбивая серую крошку.       — Откуда мне знать, что именно ты хочешь? — алхимик раздражённо окинул Краст взглядом. — Делай, что хочешь, но только побыстрее. Хочешь сражаться — давай сразимся, хочешь отпустить — отпускай, — мальчик зло-презрительно взглянул в лицо той. — Только быстрее. Я тороплюсь.       Дерзость немного изумлённо посмотрела на блондина, словно опешив от его наглости, а потом прыснула и грохочуще-истерично рассмеялась. Всё ещё дрожа от хохота, она неожиданно издевательски склонилась в поклоне, приглашая руками пройти дальше.       — Прошу, великий Стальной алхимик. Вы можете быть свободны, — её глаза шутливо блеснули из-под чёлки, пушистыми локонами прикрывавшей лоб. — Идите же, сэр.       Блондин не верил ей ни на йоту. Но шагнул вперёд. Девушка вцеплялась в каждое его движение взглядом, насмешливо провожая блестящим в зрачках лукавством.       Алхимик сделал глубокий вдох, приказывая себе продолжать идти. Интуиция истошно вопила о том, что если он остановится хоть на миг, то Дерзость тут же набросится. До выхода оставалось не больше полутора метров, и Эдвард подумал, что всё, возможно, и правда обойдётся без драк, но тут он услышал сзади себя едва различимый свист и мгновенно обернулся с клинком наготове. Црк. — Упс, ошибочка вышла, — ехидно улыбнулась Краст, с раскаянием вскидывая брови. — Рефлекс, мальчик. Прости, — она втянула когти и, как кот, наигравшийся вдоволь с мышью, лениво махнула рукой. — Иди. Пока мой рефлекс не сработал снова, — в чёрных глазах блеснули предупреждение и сила.       — Угрожаешь? — прошипел Эдвард, распушившись от возмущения. — Так давай сразимся.       Краст пренебрежительно вскинула правую бровь и с нажимом в голосе усмехнулась:       — Иди отсюда, коротышка. Если хочешь убить нас всех тут, времени у тебя явно мало, — алхимик моргнул, озадаченный.       — Ты больше не хочешь жить? — Дерзость перестала смеяться и медленно выпрямилась, словно позвоночник стал стержнем, тянувшим обратно. — Почему?       Лицо девушки окаменело, будто все мышцы разом отказали. Дерзость долго и тяжело смотрела в, как ей казалось, лицо Элрика и наконец произнесла, с усилием разлепив белые, сжатые в тонкую полоску губы:       — Пошел вон.       Эдвард зло дернул бровями и прищурился, готовясь атаковать, но вдруг остановился, передумав. Мальчик пристально посмотрел на Краст, а потом, не сказав ни слова, трансмутировал пол и взбежал на уровень выше; лестница исчезла вслед за ним. Дерзость бледно усмехнулась, тяжело и мелко дыша.       — Значит, заметил все-таки... — она слабо тряхнула головой, смахивая с лица мелкие капли пота, и медленно осела на пол, привалившись лбом к ледяным камням. — Чертов благородный рыцарь... — хрипло засмеялась она, закрывая глаза и сглатывая. Головная боль была просто невыносимой.              

***

             Ревность был очень зол. На Энви, что убил Данте, на Краст, что, как ненормальная, потеряла голову из-за своей «человечности», на алхимика, что перебудоражил всё подземелье, и в итоге тут творится невесть что, и даже на самого себя, что не рискнул и не пошёл через верхние этажи (пусть там даже Ненависть — он бы мог с ней договориться!). Как же всё это бесит... И почему это всё так наслоилось именно сейчас? Из-за каких-то свихнувшихся придурков он сам теперь в опасности и может тут кони двинуть. Надо было быстрее удирать всё-таки.       — Я думал, тебя уже изловили, Никель, — Промокашка стояла напротив, и в её суженных зрачках-иголках шипела злость с готовностью броситься в бой. Ревность нервно хмыкнул. — Что, неужто обиделась? Да брось. Сейчас не тот момент, чтобы продолжать наши распри. Разве ты не хотела вырваться отсюда? — подросток чуть наклонил голову в сторону Никель, вопрошая. — Теперь это возможно. Данте мертва, я сам видел, как её сожрал Глотанни, — Никель поражённо уставилась на Джелеса, не веря. — Да-да, нашей драгоценной мучительницы больше нет, и мы все свободны.       — Ничего себе ты запел, — скептично смотрит Промокашка. — Хочешь сбежать в первых рядах?       — А тебя разве здесь что-то держит? — колко замечает Ревность уже во второй раз за последние полчаса.       — Держит. Скажем, память о том, как вы измывались над нами, став гомункулами, хотя сами были когда-то такими же. Как вы защищали наших (и ваших когда-то тоже) мучителей и смеялись над нами, — Никель ненадолго умолкает, а Ревность зло стискивает зубы. Всё-таки и правда надо было раньше удирать. Наконец девушка роняет: — Ты помнишь, Сечёный? Как ты называл меня, если я не реагировала на твою мерзкую «Промокашку»? Кажется, ты говорил, что я никто, да? — Никель вскидывает глаза на подростка, и они у неё бешеные, страшные и пылающие, они горят штормовыми огнями предупреждения. Ревность сглатывает. — Вроде бы, ты очень гордился своим зрением... Грозился, что если я не послушаюсь, то ты сожжёшь мне губы. А однажды ты спалил мне часть волос и головы... Помнишь? — Никель внимательно смотрит за стремительно бледнеющим, но старающимся не выдавать нервозность Ревностью. — Время платить по счетам, не находишь?.. — Промокашка вновь умолкает на пару секунд, а когда начинает говорить снова, то голос её налит свинцом и яростью: — Я вырву тебе твои драгоценные глаза, Сечёный. И когда тебя спросят, кто сделал с тобой такое, ты можешь смело отвечать, что никто.       Джелес вновь сглотнул, тонко улыбнулся.       — Ну попробуй, Промокашка, — Ревность усиленно и с нажимом смеётся, хотя на самом деле ему совсем не до смеха: он один, а Промокашка явно не собирается выходить отсюда живой — она хочет утащить его с собой, оставив себе право на последнее слово.       Дура! Хочет умереть — пускай сама дохнет, но он не хочет умирать, только не здесь, не сейчас... Ему надо выбраться, ему хочется увидеть мир, именно увидеть. Возможно, даже родителей. Джелес на секунду теряется. А зачем ему это? Родители не ищут его — почему он хочет увидеть их? Что за бред вообще...       Кожа на шее Промокашки неожиданно вздувается (страхуется: толстый слой жидкости надёжно защищает от любых ударов — умно!), и глаза Ревности тут же реагируют на это движение, но девушка уже ускальзывает из поля зрения, не давая возможности атаковать издалека. Она влёгкую наносит удар пальцами в рёбра Джелесу, а потом и всей ладонью, и несмотря на истощённость и усталость, в её мышцах достаточно силы, чтобы откинуть подростка к стене. Ревность бешено шипит, но глаз не закрывает — смотрит в упор на коротко стриженную и отощавшую пленницу, мечущуюся из стороны в сторону, но при этом направляющуюся точно к цели: к нему. Она подскакивает, но Ревность легко отбрасывать её, словно пушинку, и, пристально глядя на грудь, активирует магнитные поля вокруг себя, направляя. Кожа той начинает багроветь, коричневеть и в итоге прожигается до кости. Девушка вскрикивает, а потом резко выбрасывает руку вперёд, и Ревность с ужасом видит соринки, летящие из раскрывшейся ладони. Он инстинктивно закрывает глаза, но их всё равно начинает жечь нестерпимая боль, и тут Промокашка берёт реванш.       Удар! Ещё удар! Удар!       Ревность ощущает кровь, хлещущую из разорванного плеча и рассеченной брови: Никель была как никогда близка к исполнению своего обещания. Ревность не может даже открыть глаз от песка и быстроты перемещений той, но он знает, что сделать что-то нужно. Да, сделать что-то нужно, но на ум приходит лишь одно: гашение. Он знает, что способен на это. Но нет никакой гарантии, что, гася все магнитные поля вокруг, он не навредит самому себе. Это слишком большая нагрузка, после этого, возможно, он даже не сможет подняться, обессилев. Точечное усиление и прорывание магнитных полей не требует многих затрат, но когда магнитное поле идёт от всего тела сразу...       Впрочем, выбора у него нет. Пробить броню Промокашки для него нет возможности, и не только из-за её водной защиты по всему телу.       Ревность же не дерётся врукопашную. Вообще.       Только глазами, только сжигая ткани. Несмотря на все усилия Дерзости научить его чему-то, он так и не достиг никакого прогресса, хотя и мог что-то сломать, но чаще просто-напросто не успевал атаковать и лишь защищался. Неудобно, но поделать с этим Ревность ничего не мог.       Если он загасит магнитное поле Промокашки, то её сердце — наиболее сильный источник электрического и магнитного поля — перестанет качать кровь, да и все органы перестанут работать. Это идеальный план, но... какова гарантия, что при этом его собственное сердце выдержит подобное?       Удар!       Боль в щеке и шее не оставляет времени на размышления. Ревность отскакивает, сам не видя куда и тут же падает на колени, преклоняясь как перед иконой. Промокашка, как минимум, будет сбита с толку подобным, и тем самым в его распоряжении целых две секунды.       «Сейчас!» — Джелес вскидывает голову, мощный импульс прорывает его сознание с мыслями, и он ощущает небывалый жар в лице, словно все капилляры раскалились, как проволока. Огненное пламя прорывается сквозь его мышцы, множеством игл вонзаясь в кожу, но Ревность не останавливается и выдаёт ещё один импульс, и ещё.       И тут начинается страшное.       Перед глазами поражённой Промокашки ярко вспыхнуло белое рассечённое лицо Джелеса. Его разрезанная кожа вспоротым мешком оттопырилась у краёв, двигаясь при каждом движении Ревности. Его боль рвалась наружу диким, звериным стоном.       «Боже, что с ним?» — Никель растерянна и не понимает, что происходит, но это оплавившееся и раскроившееся лицо Сечёного выглядело жутко страшно. Она думает подойти к нему, когда сердце вдруг пронзает боль, а перед глазами всё темнеет. Никель падает, оглушённая и обездвиженная.       Джелес бы хотел оказаться сейчас на её месте, а не терпеть эту адскую боль. Ему кажется, что он вновь в лабораториях, что от него вновь отлетают ленты кожи, и Ревность перекатывается с плеча на плечо, громко стеная. Чтобы убить, нужно послать ещё пару импульсов, но Джелеса ломает так, что ему совершенно не до атак — он молится на регенерацию, чтобы та сработала как можно скорее и прекратила его мучения.       Джелес не знает, сколько проходит времени, прежде чем боль начинает стихать, он в забытьи, не помнит даже толком, что только что было, и поэтому, когда перед глазами перестают трепаться мелкие лоскутки кожи, мальчик находит в себе силы лишь перевернуться на бок и свернуться улиткой, тяжело дыша.       Побочка оказалась гораздо серьёзней, чем он предполагал.              Ps * в эпиграфе фраза из убеждений самого автора, то есть моя       ** знаки поставлены не от безграмотности, а намеренно, для прочтения фразы целиком, как единое описание       *** автор неизвестен       Пока я всё это писала, случайно пересмотрела почти полностью алхимика ТВ-1 и Шамбалу. Упс (изначально планировалось лишь пара серий для проверки пары фактов). В итоге ощущения такие, словно с родственниками распрощалась. Я вспомнила, почему влюбилась в это аниме и стала так ценить. Это что-то нереальное) Мне бы хотелось однажды создать что-то подобное тоже. Что-то, после чего люди откроют для себя новое и, случайно наткнувшись снова, не смогут оторваться. Если когда-нибудь мне это удастся, я буду считать, что сделала для этого мира всё, что только могла)        Внимание: про странный вопрос Лени о собственном имени! Я честно просмотрела моменты появления Лени, но ни разу не слышала, чтобы кто-то (даже Данте) говорил ей её имя, или чтобы она сама его знала. Единственный раз Гогенхейм сказал, что любит её, Тришу, когда уже был схвачен и был слегка не в себе, т.е. в конце сезона фактически, но Лень никак не прореагировала на это, просто ответив «Спасибо, Гогенхейм светлый». В общем, мне кажется, что ей никто её имени так и не называл, поэтому включила эту сцену.