Н.Н.Н.

              Глава, ради которой всё это и начиналось. Глава, которую я писала шесть лет и которой все эти шесть лет хотела поделиться с вами. Простите, что заставила ждать так долго.       

Каждый конец есть лишь начало чего-то ещё более величественного и прекрасного.

Рерих Н.К.

                           Никель очнулась первая.              Перед глазами всё плыло цветными кругами, а голова низко гудела, но в целом тело слушалось — по крайней мере, пальцы дёрнулись в ответ на команду.              Девушка с трудом пошевелила рукой и перевернулась на спину — другое плечо тут же прострелила боль. Никель противно сморщилась. Видимо, она упала на него, и поэтому весь удар ушёл в сустав.              Промокашка вновь сморщилась. Дурацкая регенерация работала на ней не так, как на всех остальных: она была гораздо медленнее и залечивала далеко не всё. А ведь это бы так пригодилось ей сейчас... Блондинка устало закрыла глаза. Нечего стенать и охать: регенерация от этого иначе работать не начнёт. Надо вставать.              Для начала — снова пошевелить плечом, чтобы привыкнуть к боли. Затем — напрячь мышцы живота и постараться подняться. Уух, как больно!.. «Чёртов ожог», — думает Никель и непроизвольно прикладывает руку к обожженному месту. Всё уже не настолько страшно, как было изначально, но до полного исцеления ещё около суток.              Крх. Крх. Крх.              Что это? Шаги?              Никель с ужасом замирает. Если это и правда шаги, и это не образцы (а так медленно и спокойно они явно не ходят — вероятность крайне мала), то ей конец, потому что ждать пощады от ненавидившего всех Энви, равнодушной Лени, непреклонной Ненависти, изгаляющейся Краст или сошедшего с ума Глотанни — бесполезно.              Топ. Топ.              Это точно шаги. Сомнений не оставалось. Никель не шевелится, всё тело словно обледенело. Каждый новый звук шага как сокращение между ней и смертью.              Топ. Топ. Топ.              Совсем близко. За поворотом.              Топ.              Остановился. Смотрит на неё.              Промокашка сглатывает, поднимает глаза, ожидая увидеть кого угодно, но...              — Отчаяние... — неверяще шепчет она.              Форлорн выглядел спокойно. Он всегда был таким. В его голове была своя система ценностей и, следуя ей, он редко когда выходил из себя.              — Давно не виделись, Никель, — его голос мягкий, хриплый и машинный. Отчаяние был единственным, кто звал её не Промокашкой, которую она ненавидела, а Никель — выдуманным именем, которым она представлялась. — Всё ещё воюешь с ними? — блондинка замерла на какое-то время, а потом утвердительно кивнула. Отчаяние тоже кивнул. — Так я и думало. Ревность выглядит совсем плохо. Это ты его так?              Никель изумлённо смотрит на друга, сперва не понимая, о чём он, а потом, осмыслив, сбивчиво отвечает:              — Нет... То есть да. Отчасти. С ним что-то произошло и всё его лицо разлетелось лоскутами, а я потеряла сознание. Да...              Форлорн улыбается глазами, а Никель сомнительно хмурится.              — Ты говорил, что тебя отсылают в другую лабораторию, — наконец говорит она. Отчаяние поднимает на неё взгляд.              — Так оно и есть, — прикрывает глаза, — но ты устроила заварушку в прошлый раз. И с тех пор меня вернули сюда, — Никель сокрушённо качает головой, с болью и отвращением жмурясь.              — Как низко...              — Я согласно с тобой. Но сейчас всё немного поменялось, насколько я знаю. Так ведь? — Никель непонимающе смотрит.              — Что ты имеешь в виду?              — Глотанни сошёл с ума ведь, верно? Данте лишила его рассудка, — Никель медленно кивает. — А сама Данте исчезла.              — Её съел Глотанни, — тихо говорит девушка. — По крайней мере, так сказал Ревность.              Отчаяние устремил взгляд куда-то сквозь стены, понимающе кивая.              — Какой странный и одновременно логичный конец — погибнуть от рук собственного оружия... — Никель непроизвольно улыбается: отрешённость Форлорна всегда заряжала её какими-то непонятными радостью и спокойствием. — Получается, сейчас самый подходящий момент... Если ты всё ещё планируешь закончить свою войну с ними, лучше время не найти.              — А Ревность? — Форлорн лишь медленно прикрывает глаза.              — Я о нём позабочусь.              Никель колеблется.              — Я сказала, что вырву ему глаза... — Отчаяние едва не хмыкает.              — Тебе важнее его глаза или цель?              — Он тоже был моей целью, — настаивает девушка.              Отчаяние спокойно смотрит на мечущуюся между обещанием и целью Никель.              — Делай, как тебе угодно, но учти, что на этот раз Ревность защищён мной, — Промокашка ошеломлённо вскидывается.              — Отчаяние, ты на его стороне?.. — тот молчит, и девушка ещё сильнее распахивает глаза, не веря и непроизвольно отстраняясь. — Мы же... ты же был моим другом...              Отчаяние отходит к Ревности, намеренно или нет закрывая его от Промокашки.              — Друзья? Все мы лишь частицы этого мира, Никель... Частицы, которые взаимодействуют между собой информацией и поступками.              — То есть я...? Вот как ты меня видишь?! — Промокашка резко задыхается от обиды и разочарования. — Тогда зачем ты был всегда так добр ко мне?! Зачем из всех ты разговаривал лишь со мной? Неужели потому что я была «лишь частицей информации»?!              Форлорн спокоен, его совсем не трогает вспышка со стороны девушки.              — Ты мне ближе, чем просто заключённые, иначе бы я не разговаривало с тобой. Ты интересная и настойчивая — я уважало тебя.              — Но тем не менее мы не друзья! — взбешённо шипит Никель и вскакивает. Её глаза пылают злостью, а руки непроизвольно сжимаются в кулаки.              — Тебе это так важно? — в голосе Отчаяния спокойствие и мягкость с лёгким вопросом. — Почему?              Промокашка вновь задыхается от обиды.              — Да потому что, будучи здесь, важно иметь хоть кого-то важного для себя! Потому что быть одному — больно!              — Неужели без меня ты совсем одна? — склоняет голову Форлорн. — Никель, убивать сейчас Ревность нет никакого смысла. И я не говорило, что помешаю тебе, — я просто не вижу смысла губить его душу.              — Душу, — выплёвывает Промокашка. — Таким мерзавцам она ни к чему.              — Но она есть, — мягко говорит Отчаяние, и его отстраненное выражение лица приводит Никель в ещё большее бешенство.               — Так ты говоришь, что мы одинаковые?! — в её глазах боль и ярость. — Отчаяние, ты же знаешь, что он делал! Ты же знаешь, что он творил! Ты же сам...              — Я помню. Но сейчас дело в том, что он абсолютно безвреден.               — Да черта с два! — рявкает Промокашка. — Он чуть не убил меня, а как только придёт в себя, сразу же попробует снова!               — Тебя уже здесь не будет, — невозмутимо замечает Форлорн. — Ты теряешь время.              — О, беспокоишься обо мне?! Я же просто «частица информации» для тебя! — колко замечает Промокашка. Она понимает, что в самом деле теряет время, но ей слишком больно, она не может молчать. Ведь Отчаяние, он... был единственным, с кем она могла поговорить тогда, в те самые тёмные времена, когда она ещё только оказалась здесь и начинала познавать весь ужас происходящего. Единственным, кто видел через прутья своей камеры, как она стонала от боли после операций. Единственным, кто делился своими бинтами, смоченными водой, если у неё во сне непроизвольно раздувалась и лопалась кожа. Единственным, кто не смеялся над её ненавистью к этой лаборатории и желанию разрушить её, освободив всех. Никель... в самом деле считала их друзьями.               — Ты теряешь время, — внезапно отрезает Отчаяние.               — Ты не ответил!               — У тебя была цель, — вновь сухо говорит Форлорн. Никель вскипает от обиды и гнева, но понимает, что Отчаяние не отступит: если он в чём-то убеждён, то ни за что не сдаст позиций.               — Так вот, значит, как... — Отчаяние спокоен, но в его лице нет и тени сомнения, он закрывает собой поломанное тело Ревности. — Мне жаль, что все оказалось так, — говорит Никель, её голос падает в хрипы. — В конечном итоге я оказалась для тебя на одном уровне с этой тварью, — Отчаяние молчит. — Я надеюсь, вы оба сдохнете здесь, когда я разрушу это место, — Промокашка помолчала пару секунд, но ответа так и не последовало, и она побежала прочь настолько быстро, насколько ей позволяло горящее болью тело.              Отчаяние проводил её глазами, а потом поднял на руки Джелеса и спокойно пошёл по коридору на выход.              Мне нет дела до чьей-либо судьбы и прошлого. Всё, что у нас есть, — это лишь сейчас.              

***

             Эдвард кожей чувствовал, что что-то да будет сегодня. Нет, не конец этой лаборатории: он был предрешён уже давно. Эдвард чувствовал это, когда его нутро сворачивалось и тошнота подкатывала к горлу. Нет, не потому что за ним бежали все солдаты Данте разом: с вечными погонями он уже смирился и даже привык. Эдвард чувствовал это, когда останавливался перед клетками и разрушал металл, выпуская заключённых. Что-то произойдёт. Он уже не чувствовал — знал это. Тошнило так сильно, что начала кружиться голова, а всё вокруг поплыло. Эдвард резко остановился, уперевшись руками в колени и переводя дыхание. Горький комок встал под самым горлом, а тело трясло. Что за бред, неужели он уже настолько устал? Эдвард зло стиснул зубы, разогнулся, поднимая голову, и привалился всем телом к слезящейся влагой стене. Его лихорадило. Мальчик скинул с себя плащ и бешено сжал кулаки. Да какого чёрта! Надо идти, надо бежать, иначе все эти смерти были напрасными, иначе зачем всё это вообще надо было затевать, если можно было просто сдаться этой Данте и точно так же трястись, сидя в её поганом логове! Эдвард окончательно вышел из себя, вызверившись, и в ушах яростно загрохотал пульс, глуша собственные мысли. Как же бесит! Элрик заставил себя оттолкнуться от стены и распрямиться. Поганая горечь залила весь рот, точно его вот-вот должно вырвать. Эдвард сглотнул. Что-то точно произойдёт сегодня. Что-то. Сегодня...              — Ха...              Весь грохот в ушах смолкает. Эдвард вздрагивает всем телом и медленно, неверяще оборачивается на этот тихий смешок. Внутри всё переворачивается, когда, глядя через плечо, Эдвард видит усмехающегося Энви. Горечь отступает от горла Эдварда, а тело наливается силой и ненавистью. Все предчувствия исчезли: «что-то сегодня» наступило.              Зависть и сам не понимает, почему ухмыляется, ведь на самом деле даже рук не чувствует от того, насколько рад встрече с этим алхимиком, от осознания, что успел увидеться с ним ещё хотя бы раз перед тем, как... Энви сглатывает.              «Перед смертью, перед чем же ещё», — он не знает, но чувствует нутром, что вместе им отсюда не выйти, и эта мысль хлёстко обдаёт горечью и вместе с этим дарит спокойствие. Зависть понимает, что положит на это все оставшиеся камни, но Элрик тут не умрёт — а значит, умрёт он сам, Энви. И это осознание даётся так легко и тихо-счастливо, что гомункул не удерживает ещё одной усмешки.              — Пришёл в очередной раз разрушить меня? — колко и безжалостно холодно спрашивает Эдвард, глядя точно в глаза Зависти. Его взгляд глубокий и ледяной, как горное ущелье. — Что на этот раз хочешь отнять? — внутри у Энви что-то обрывается, ему больно.              «Так это всё, что ты способен увидеть?» — в горле закипает гнев, а перед глазами появляется знакомая красная дымка.              — Я мог бы тебе помочь в выборе, но, боюсь, в этот раз и правда нечего тебе предложить: ты постарался и так забрать всё, что у меня было, — слова Элрика непривычно жестоки и ядовиты, и Зависть чувствует, как под рёбрами появляется иссушающий, гложущий мрак. — Ты молчишь. Странно. Гомункулу жестокости нечего сказать? — в какой-то момент Элрик понимает, что реальность слетела с рельсов привычности не только для него, и серый, как больная моль, Энви находится в том же смятении, что и он когда-то. И это раздраконивает ещё сильнее: где было это выражение лица, когда он, Эдвард, сидел тут несколько недель назад? Элрик свирепо раздувает ноздри, готовясь что-то рявкнуть, но Зависть опережает его:              — Просто пришёл посмотреть, как ты барахтаешься в собственной беспомощности, — и вновь злые, разлетающиеся в страшной улыбке губы. — Ты же никогда ничего не мог сделать сам. Между прочим, из твоей мамы вышло неплохое оружие для Данте, — Энви намеренно говорит «мамы», а не «матери», надеясь загнать эту занозу ещё глубже, чтобы Элрик захлебнулся болью и горем. Но тот вместо этого звереет, и его зрачки превращаются в булавочные головки, горящие ненавистью. Эдвард срывается с места, кидаясь на Зависть. — О, надо же... — улыбка Энви скрипит, как старый проржавевший насквозь механизм, но гомункул чувствует ту дрожь-желание отомстить и цепляется за них, скорее надеясь переиграть происходящее, нежели действительно ужалить. Зависть легко перехватывает руку Эдварда и отбрасывает мальчишку от себя. Элрик теряет равновесие и тут же впечатывается правой рукой в стену, чтобы не упасть. Энви слышит лязг металла о бетон слезящейся влагой стены, и на какое-то мгновение в его голове мелькает фраза Эдварда: «Ты и так постарался забрать всё, что у меня было, — эти слова вновь режут грудь, и желание мщения испаряется. Энви просто смотрит на алхимика: тяжело, с надрывом. — Неужели я и правда всё забрал у тебя?..» — и ему уже не хочется давать сдачи, не хочется плевать ядом — хочется, чтобы всё стало как раньше, просто, когда единственным желанием было размазать Элриков по полу и убить любого, кто смотрит косо. Не разбираться в этом всём, не стоять и не смотреть, не зная, что делать. Как раньше всё было просто...              — Ах ты!.. — Эдвард с размаху ударил Энви ногой в челюсть. Раздался грузный хруст, и алхимик понял, что это были сломавшиеся позвонки Зависти. Голова гомункула качнулась, безвольно свиснув влево, и Элрик, не теряя времени, ударил стальной рукой в грудь Энви, отбрасывая от себя. Треск рёбер был на удивление громким, и, если бы в том теле было сердце, его бы разнесли в лохмотки осколки разбитых костей.              Энви вскинулся и ошпарил Эдварда бешеным взглядом. Мгновенно трансмутировав руку в лапу, он в два прыжка подскочил к алхимику и как следует проехался когтями по шее мальчика, а потом влепил ему такую оплеуху, что Элрика оглушило и он упал, потеряв ощущение пространства. В ушах стоял дребезжащий звон, а мозг отказывался что-то понимать — Эдвард мог только моргать, глядя в точку перед собой. Колючий пинок вывел из прострации, опрокидывая и заставляя прочесать щекой по полу. В темечко врезался холод стены, и Элрик сморщился от взвизгнувшего гула в голове. Левая сторона лица горела от пощёчины Зависти, а правой он не чувствовал вовсе: она буквально срослась с ледяным камнем под алхимиком, остужая рассудок.              Топ. Топ. Топ. … Топ. … Топ.              Шаг раздался совсем рядом, и Эдвард драконом взмыл с пола, пронзая клинком голову Энви. Лезвие разрезало глаз и с тошнотворным хрустом вышло остриём с затылка. Зависть, истошно завопив, отпрянул назад, выдирая клинок из глазницы. Эдвард сощурился, тряхнув рукой: на стали остались густые жемчужные капли белка глаз вперемешку с винными крови.              — Ты совсем с ума сошёл? — Зависть держался рукой за изуродованную часть лица, прижимая ладонь так сильно, что на коже вспыхивали белые полоски-следы пальцев. — Ты все оставшиеся мозги пропил? — в голосе Энви было столько злости, что алхимик понял: в этот раз он действительно его выбесил, и пощады ждать — бесполезно. Её и в обычные-то дни ждать было бессмысленно, но по сравнению с нынешним положением, тогда ещё был вполне реальный шанс.              Эдвард молчал, отслеживая малейшее движение гомункула. Зависть отнял руку от лица — конечно же, глаз уже был на месте, но выглядело это ужасно: от уголка к уголку по белку расползлась багровая сетка, ресницы слиплись и стали редкими, на веках то и дело виднелась яркая полоска-складка, в которую забилась кровь, а щека была словно измазана вишнёвым соком.              — Я тебя спрашиваю, мелкий идиот! — рявканье гомункула впилось в уши колючками. — Ты хоть понимаешь, что ты делаешь?! Где все твои хваленые понимание и сострадание?! — Зависть скалился волком, и от злости радужка его глаз потрескалась черными полосами. — Ты...               Эдвард бросился на гомункула, не давая ему договорить. Он знал, что если остановится сейчас, то не сможет нападать потом и тогда убьют уже его. Нельзя их жалеть. Нельзя им сострадать. Нельзя.               Алхимик резанул воздух лезвием прямо перед носом Энви, и гомункул, опешив, отпрянул головой, откидывая рукой клинок Элрика.              — Да ты совсем сбрендил? — Зависть произнес это растерянно-зло, в смятении глядя на блондина. — Газами надышался? Элрик?               Эдвард ударил гомункула в живот, а потом в колено, подсекая и опрокидывая. Зависть, окончательно растерявшись, отражал удары в лицо бессознательно, но иногда он все же пропускал их, и тогда его кожа взрывалась брызгами фиолетовых молний. Эдвард бил без остановки, не давая Энви опомниться. В конце концов, в какой-то момент лицо гомункула вспенилось яростью, и он, схватив Элрика за предплечье, вскочил, скинув его с себя, как пушинку, и поднимая в воздух за протез. Алхимик мгновенно среагировал, выбрасывая с силой левую руку и вышибая у Зависти кости из локтевого сустава. Гомункул зашипел, непроизвольно разжав пальцы и выпуская блондина из хватки. Элрик попытался ударить Энви ногой, но тот с оттягом влепил Эду еще одну пощечину — теперь горели уже обе щеки — и алхимик, покачнувшись, не удержал равновесие, схватившись ладонями за стену. Зависть в один прыжок оказался рядом с ним и, хватая за шкивок, как слепого котенка, крутанул и в итоге опрокинул, кидаясь сверху. Он с яростью набросился на блондина, вдавливая его в пол и наверняка повреждая что-то внутри, но не обращая на это внимание. Элрик под ним шипел и извивался, норовясь схватить за голову и выдавить все мозги.              «Да чтоб ты сдох!» — рявкнул алхимик про себя, когда гомункул откинул его правую руку в сторону и придавил её хвостом.              — Что, неприятно? — насмешливо поинтересовался Энви. — Да ладно, тебе же не в первый раз.              «Ещё не поздно спасти себя, вернуть все на места! — Энви с силой дёрнул протез вбок, слыша безудержный вопль под собой. — Не останавливаться, нет!» — Зависть зажмурился, продолжая тянуть металлическую руку; крик стал громче, перемешиваясь с хрипами и надрывом. Энви всё-таки открыл глаза. Зря. Лицо мальчика под ним было измучено и искажено дикой болью, и гомункул, вопреки всем ожиданиям, не смог удержаться и отдернул руку. Вернуть на свои места, как же. Ишь чего захотел. Ты свою мать недавно скормил, а теперь хочешь вернуть все на свои места? Да, насмешил так насмешил.              — Я же пришёл помочь… — Энви пробормотал это обескураженно и почти беззвучно, так, что и сам не различил своих слов. Алхимик же этого не заметил в принципе: он пытался собрать себя воедино.              «Господи, в чём я так перед тобой провинился, почему ты заставляешь меня так страдать? — это была единственная мысль в голове. — Ты же такой добрый и всепрощающий, ты же должен помогать! Тогда почему именно я, именно я должен так сильно страдать?!» — Эдвард ничего не слышал и не видел: его мир сузился лишь до каменных плиток на полу справа. Боги, как же больно. Эдварду казалось, что он был готов вот-вот тронуться умом от неё.              — Коротышка, — его несильно хлопнули по щеке. — Живой?              «Это ещё кто?» — Элрик с трудом повернул голову.              — Ты?.. — лицо напротив ухмыльнулось. В памяти всплыли последние картины, цепочка происходящего начала восстанавливаться. — Сволочь… — Эдвард попробовал шевельнуть пальцами на протезе — те отозвались. Не успел отодрать, значит. Между тем лицо над ним зло скривилось, и переливчатый голос холодно отчеканил:              — Что ты сказал?              — Сдохни наконец! — и тут же Эдвард ударил металлическим кулаком что было силы, проламывая грудину и слыша шипение сверху.              Стало больно до искр из глаз, и взгляд Энви действительно брызнул мелкими огоньками ярости, а рука с отточенными когтями на автомате взметнулась вверх, к пульсирующей артерии, но в итоге лишь чирканула по полу, оставив за собой пять глубоких каменных борозд. Зависть потрясённо уставился на них, а потом зло-вопрошающе — на алхимика под собой.               «Что ты со мной сделал? — Энви не мог найти слов, он не понимал уже ничего из того, что творилось вокруг, весь его мир исказился, и гомункул утратил контроль над происходящим. И вот сейчас вместо того, чтобы одним ударом сломать эту поганую шею, он лишь нависает над ней и не может пошевелиться. — Что со мной стало?»              Эдвард сцепил зубы и разъяренно полыхнул глазами. «Не смей останавливаться! — мальчик хлопнул левой ладонью о правую, и автоброня резко прошла клинком сквозь Энви. — Это за Ала!» — Зависть задохнулся от сковавшей тело боли, но не дёрнулся. Другая рука алхимика вскинулась к плечу и вцепилась в бледную кожу, но неожиданно остановилась у шеи. Мальчик поймал взгляд Энви и оцепенел.              Больно. Как же больно. Хотя казалось бы, куда уж хуже.              — Энви…              …              «…почему в твоем взгляде столько горечи?»                     ...                     Поцелуй был глубоким, отчаянным и до боли искренним, и Эдварду захотелось взвыть от понимания этого. Его рука по-прежнему была на регенерирующейся груди гомункула, её покалывающе щекотали разряды молний, но это отошло на второй план. Всё вдруг ушло на второй план, кроме бледного лица и горящей безысходности аметистовых глаз над собой.              Тянуло. Тянуло. Как же его сильно тянуло к нему. Несмотря на всю боль. Несмотря на все предательства. Несмотря на все раны и ненависть. Как же его тянуло. Как же их тянуло друг к другу. Элрик с бессилием сжимал плечо Энви, тщетно пытаясь (заставить) скинуть с себя гомункула, но вместо этого лишь чувствовал, как начинают гореть глаза и щеки. Эдвард стиснул пальцы на выступающей ключице. Энви был совсем рядом, его дыхание щекотало подбородок, а глаза с терпкой болью смотрели в его, устало-измученно обвивая лицо взглядом. Эдвард чувствовал, что тот нуждается в нём насколько же отчаянно, насколько и он в гомункуле. И от этого ощущения выть хотелось ещё сильнее. Потому что так нельзя. Он убийца брата, он разрушил их жизни, и алхимик ненавидел его, но…ничего не мог поделать с этим чудовищным притяжением, связывающим их невидимым канатом.              — Зависть…              Гомункул дёрнулся, как от удара, и с какой-то ненавистью посмотрел на собственные руки, стоявшие по бокам от лица алхимика, словно злясь на них. Элрик стиснул зубы и поджал губы. Ему невыносимо сильно хотелось обнять Энви, вжаться лицом в шею и пролежать так несколько часов, чтобы прийти в себя и больше не жалеть ни о чем, но он знал, что так нельзя, что времени нет, и поэтому почти с отчаянием смотрел на Зависть, не вынимая клинок из его груди. Какая ирония. Всё началось с протеза и закончится им. Энви, совсем не обращая внимания на сталь и боль, нависал над мальчиком, борясь с стыдом и презрением к себе. Ему никогда не стать таким же, сколько философских камней он ни прими. Ему даже этой мерзкой лабораторной крысой не быть, в них хоть что-то от людей было. Но не в нём. В нём даже сердца не было.              Зачем жить, если ты даже умереть не можешь?              Энви вздрогнул, его фиолетовые камни глаз загнанно метнулись к лицу алхимика. Тот смотрел на него трагично-больно, брови остро впивались в лоб, искажая кожу горькими складками. Эдвард осторожно и почти что чутко касался шеи гомункула. Зависть дёрнулся, пытаясь встать, но грудь пронзило очередное лезвие боли, и он вспомнил: клинок. Энви посмотрел сначала на металл в себе, а потом как-то робко взглянул на мальчика исподлобья. Эдвард спохватился и поспешно, но тем не менее осторожно вытащил клинок, и оба — и гомункул, и мальчик — молча слушали, как трещат кровавые молнии между ними.              Энви смотрел в сторону, Эдвард — на него.              Зависть разбито качал головой, задыхаясь про себя лаем смеха от ситуации. Он так и не смог отделаться от этого поганого Элрика. Он так и не смог убить его. Он уже и не сможет. Энви захотелось зарыдать от идиотизма произошедшего и его — сверхчеловека — бессилия. Как же всё глупо получилось...              Энви напрягся и почти что подорвался, но потом расслабился и поддался руке, настойчиво, но небольно лёгшей на шею и притягивающей ближе. Тёплые губы утянули в поцелуй, говорящий ярче слов и стирающий всё, что было раньше. Они извинялись друг перед другом, просили прощение, оголялись, рассказывали то, что никогда не произнесётся вслух, объяснялись и вновь просили прощение. Ноги у Энви подкосились, и он повалился на Элрика, обхватывая руками его лицо и едва не крича от невыносимой боли, рвущей изнутри. Гладил по волосам, запуская в них пальцы, мелко дрожал от холода стальной ладони на спине, и жмурился, жмурился, жмурился... Открывать глаз не хотелось. Открывать глаза было нельзя. Открыть глаза — значит вновь оказаться в этом сундуке жизни, где им ни за что не преодолеть замки запретов, не разломать и не изменить их.              Эдвард умрёт, если останется здесь.              И эта мысль ошпаривает кипятком — Энви распахивает глаза, вскакивает, отходит, глубоко сглатывая.              Эдвард испуганно и вместе с этим жадно смотрит на гомункула, приподнявшись на локтях. Рот приоткрылся, глотая воздух, а взгляд был растрёпанный и спутанный, но постепенно к нему возвращалась осмысленность, и, чем ярче она вырисовывалась, тем тяжелее Энви было глядеть на мальчика, наблюдать, как проявляются черты осознания в его лице. В конце концов оно полностью покрывается неприкрытым ужасом, и Элрик едва ли не попятился к стене от гомункула, вспомнив, кто стоит перед ним и что он ему сделал.              Энви не выдерживает и отворачивается. Всё нормально. Так и должно быть.              — Выход там, — Зависть посмотрел вправо, и его сиреневые глаза, будто напитавшись влагой, потемнели, забрав весь их блеск.              Алхимик поднимается и непонимающе замирает, глядя, как в ступоре, на гомункула. Вот он, стоит совсем рядом — протянет руку и может разорвать ему, Эдварду, грудь, разрезать сердце…но он не делает этого. Он просто стоит и, будто стыдясь, даже не смотрит на него, показывая дорогу к спасению.              — Почему я должен тебе верить? Может, это ловушка и там меня поджидает полчище этих убийц-смертников, — мальчик растерянно, но твёрдо (ему даже удавалось хмуриться) смотрел в мраморное лицо напротив. — Тебе ведь отдали приказ.               Энви обернулся, и в его глазах стояло столько боли и муки, что Эдвард застыл, разом потеряв дар речи.              — Неужели ты всё ещё думаешь, что я могу убить тебя? — голос Зависти был надтреснутый и скрипучий, как несмазанные петли у ржавых дверей. — Неужели ты всё ещё не понял, что я… — голос гомункула оборвался, и Энви яростно — и даже как-то бессильно — тряхнул головой. Малахитовые пряди скользнули по плечам, закрыв лицо. Гомункул стоял, не шевелясь и ничего не говоря.               Эдвард тоже молчал. Он глядел на метания чудовища, пытавшегося убить его много раз, и не понимал, куда оно делось.              — Уходи.              Элрик вздрогнул от глухого приказа Зависти, но не двинулся с места. В груди образовалась одна большая дыра, и мальчик не мог понять, что именно мешает ему и заставляет считать ситуацию неправильной.              — Печать твоего брата там, в дереве у выхода.               Эдвард округлил глаза. Он что…?              — Я выкрал её у Данте. Уходи, пока никто не добрался до неё первым, — Энви было словно больно говорить это: слова едва слышно слетали с губ, и алхимику приходилось напрягаться, чтобы услышать их.              Добрался первым.               По спине хлестнул страх, и Эдвард в ужасе вжал голову в плечи. Я должен быть первым. Мальчик дёрнулся, а ноги резко зачесались: настолько хотелось бежать.              — А ты? — наконец спросил он.               Со стороны Зависти послышался тихий смешок.              — Иди уже, герой. Монстрам не место среди людей.              И алхимик знал, что гомункул прав, но теперь эта мысль причиняла боль почему-то и ему тоже.              Зависть так и не обернулся. Даже когда силуэт Энви почти полностью поглотила темнота коридора, Эдвард видел, что тот так и не поднял головы и по-прежнему стоял сгорбившись, будто ожидая, что вот-вот из его спины вылезут, расправившись, крылья.              Но Эдвард так и не увидел этого, скрывшись за поворотом.              

***

             Форлорн медленно идёт по пустому коридору, погруженному в полумрак. Вокруг тихо, а затхлые камеры открыты и пусты: Никель или алхимик уже были здесь. Тем лучше: так меньше вероятность, что кто-то нападёт.              Крх. Крх. Крх.              Спокойствие идёт вслед за Отчаянием — оно его спутник и товарищ, оно в его глазах, мыслях и крови. Осталось три уровня до выхода. Совсем немного.              Форлорн аккуратно несёт тело Ревности. Мальчик на его руках всё ещё не пришёл в себя, но с его разорванного лица постепенно сходит отёк, и бордовые волны кожи сменяются плотными пластами шрама. Теперь его сложно назвать Сечёным: той паутины порезов почти не осталось — лишь оплавившийся воск лица.              Отчаяние останавливается. В тишине впереди слышатся шаги. Форлорн напрягает горло, готовясь к атаке. Многие лампы не работают: их провода перебиты, и Отчаяние, застыв, впивается глазами в фигуру, постепенно проступающую во мраке коридора.              — Отчаяние, Ревность? — Лень неспеша выходит на слабый свет и останавливается. Отчаяние расслабляет горло настолько, чтобы ему хватило ровно на одну фразу. Слос вопросительно склоняет голову набок, но глаза её по-прежнему пригвождены к Отчаянию. — Почему вы здесь?              — Здравствуй, Слос, — Форлорн сдержанно кивает ей в знак приветствия и снова чуть расслабляет горло. — Ревность слишком ослаб, я несу его наверх.              — Наверх? У нас приказ, ты не забыл? — Лень слегка сощурилась.              — Приказа больше нет: Данте мертва.              Слос замерла. Что?              — Мертва? Что ты такое говоришь, Отчаяние? — Слос недоверчиво смотрела на прямого, точно проглотившего меч, Отчаяние. Он явно что-то скрывал...              — Её съел Глотанни, — ничто не дрогнуло в Отчаянии. Лень вновь застыла, удивление застлало её глаза. Глотанни?.. Он вполне мог это сделать, соглашается про себя Слос, но не понимает, как Данте могла это допустить. Как это могло произойти, она же великий алхимик? Глотанни... Да как такое может быть?! Данте — и погибнуть от Глотанни?! Не может такого быть! Сомнение грызёт Лень, но вместе с этим гомункул почему-то чувствует, что всё правда. Если Глотанни и правда убил Данте, то теперь... Холодное предчувствие окутывает Лень, и она непроизвольно склоняет голову, смотря в чёрные швы между стеной и полом. Глотанни!.. Кто бы мог подумать... Слос одновременно верит и не верит, и это противоречие раздирает её. Наконец она медленно произносит:              — Откуда ты знаешь, что Данте съел Глотанни? — Лень поднимает голову, её глаза холодны и пусты, словно гладкие лунные камни.              Отчаяние медленно прикрывает веки, не меняясь в выражении.              — Я этого не видел. Мне сказала Никель, а ей — Ревность. Я не вижу причин не доверять им.              Слос чуть щурится, изучая Форлорна взглядом.              — Ты отпустил Промокашку? — наконец роняет она. — Ты предал нас, Отчаяние.              Тот всё так же невозмутимо стоит напротив словно покрывшейся коркой льда Лени, не шевелясь. Ничто не прорывается в него, и ничто не вырывается. Он — каменное изваяние, он — часть этих стен, отголосок той боли, что живёт здесь. Он напоминание о трагедиях, он подтверждение бессмертности жизни, он доказательство неиссякаемого желания жить, он — само воплощение этого желания, такого же горячего и отчаянного, ревущего и несгибаемого.* Он агония страха смерти. Он Отчаяние.              Форлорн моргает, его пальцы, держащие тело Джелеса, чуть дёргаются.              — Зачем ты так поступил? — спрашивает Лень.              Форлорн молчит, но в горле его скапливается сила и уверенность.              — Мне нет дела до вашей судьбы и прошлого. Всё, что у нас есть, это лишь сейчас. А в сейчас Данте мертва и мы можем начать жить своей жизнью, — наконец говорит он. — Ты тоже можешь, Лень. Больше никто не сможет угрожать тебе расправой, ты можешь исполнить свои желания. Разве ты не хотела этого?              У Лени непроницаемое лицо, но в глазах её мелькает что-то отдалённо похожее на сомнение, однако Форлорн не видит этого и готовится на всякий случай защищаться.              — А чего хочешь ты, Отчаяние? — роняет Лень, глядя куда-то вниз. Форлорн удивляется этому вопросу.              — Почему спрашиваешь? — Слос держит паузу.              — Просто захотела.              — Неважно, что хочу я, — важно, что хочешь ты. Сейчас важно то, что у тебя есть шанс начать свою, новую жизнь.              — ...              Молчание.              — Чего я хочу... — как в забвении, повторила Лень, а потом снова замолчала. Спустя какое-то время Отчаяние медленно произнёс:              — Неужели у тебя нет такой вещи? — Слос не подняла глаз, всё так же смотря в холодный серый пол со смутными дорожками света на нём.              — И что... ты планируешь делать, когда выберешься? — наконец спрашивает Лень.              Лицо Форлорна внезапно становится холодным и жёстким.              — Я же говорю, — сухо замечает он, — тебя не должно волновать, что хочу я, — думай о том, что хочешь ты.              Лень медленно поднимает глаза.              — Так... ты идёшь наверх, верно?              — Да.              — Где Зависть?              — Не знаю.              — А Краст, Ненависть? Алхимик?              — Я не знаю.              — Так как же ты собираешься выйти? Остальные не позволят тебе.              — Только не говори, что не знаешь про иные выходы помимо главного, — Форлорн почти фыркает. Пока он это произносит, Лень едва не морщится. Конечно же, она знает, но происходящее всё равно выглядит слишком маловероятным и неправдоподобным. Слос смотрит на него в упор, в её лице видны метания.              — Я знаю про иные выходы, — скупо роняет она, взгляд острый, как кончик ножа. — Я спрашиваю, дойдёшь ли ты до них.              — Я постараюсь.              — Как глупо...              Молчание, среди которого растёт напряжение. Где-то через стену слышится глухой протяжный стон, и Лень медленно переводит глаза в его сторону. Естественно, никого нет, естественно, даже камеры рядом скрыты мраком. Логично: проводка же перебита. Хотя они и обычно яркими не были. Слос пытается быть честной с собой, но в голове стоит лишь Эдвард в поезде с горящими злостью глазами, спрашивающий: «Вас правда совершенно не волнует, что вы калечите множество других жизней? Вам их ни капли не жаль?». И ещё: «Почему ты ему подчиняешься?» — совсем не яростно, а спокойно и даже безразлично, глядя в потолок того душного купе. Лень знает ответ.              Потому что я хочу быть человеком, конечно.              Но Данте мертва. И смысл быть здесь? Даже если и поймать Никель или Эдварда — какой смысл? Месть? Глупо. Слос не питала тёплых чувств к Данте — она просто служила ей. Какой смысл теперь что-то пытаться сделать, если всё и так кончено?              — Ты ведь никогда не подчинялся нам, Отчаяние, — внезапно говорит Лень, всё так же глядя в стену распахнутой камеры. — Ты всегда был свободным, даже несмотря на эти приказы, — Форлорн склоняет голову набок.              — Теперь ты тоже свободна.              — Разве? — углы губ Лени изгибаются в улыбке. — Ты был свободен изначально, Отчаяние. Твоя свобода всегда была с тобой, была внутри, и ты следовал ей, даже когда выполнял приказы Данте. Твоя свобода никогда не покидала тебя, ты никогда не был рабом. Но тот, кто стал рабом, кто утратил однажды свою внутреннюю свободу, никогда не сможет быть свободным до конца. Это... всегда будет преследовать его, — лицо Слос меняется с задумчивого на отстранённое, пока улыбка наполняется грустью. — И всё равно, даже несмотря на это я бы... хотела уйти отсюда, — легко произносит гомункул, пока внутри неё что-то обрывается и ухает вниз.              Раб.              Отличная у неё жизнь вышла.              — Но разве не тот, кто одолел в себе раба, познал свободу?*              Лень лишь мягко улыбнулась себе под нос. Она не была уверена, что сможет когда-то сделать это.              Чтобы что-то обрести, нужно понимать, чего именно ты хочешь. Лень не знала иной жизни, кроме рабства. Она не понимала, как жить иначе.              Она не могла стать свободной, потому что родилась рабом.              Лень снова улыбнулась себе под нос. Что-то с болью вонзилось под рёбра.              

***

             — Эй, ты его знаешь? — сидевший рядом мальчик на деревянной облезшей лавочке недоумённо смотрел на высокого мужчину, стоявшего неподалёку.              — Нет, — коротко ответила девочка с деланным безразличием, однако глаза её с голодным любопытством рассматривали того.              — Зачем он приехал сюда вообще?              — Посмотреть, наверное. А ты что, хочешь к нему?              — А ты нет, значит? — рыжая девочка огрызнулась, но глаз не отвела.              — Он тебе нравится что ли? — вопрос застал врасплох, и рыжая вздрогнула, но постаралась как можно спокойнее посмотреть на мальчишку.              — Конечно, нет, — и, немного подумав, добавила: — Дурак.              — Сама такая! — моментально вспыхнул тот, и девочка, уже не в состоянии сдерживаться, обиженно взвилась:              — Я тебе покажу «сама такая»!              Она хотела как следует огреть его, но мальчик оказался проворнее и, вскочив со стула, побежал наутёк. Рыжая кинулась следом, но напоследок возле двери обернулась на силуэт мужчины, оставшийся в тени деревянного козырька их небольшого детдома.              ...              Ненависть медленно моргнула, глядя сверху на блестевшие головы заключённых. Вспомнить такое сейчас... Иронично. Лысые. И они, и тот мужчина. Но эти головы сверкали как-то тускло и слепо, и Хэтред на какой-то момент ощутила лёгкое помутнение в сознании от понимания того, как всё поменялось. Судьба увиделась далёким магическим шаром, внутри которого клубилась жизнь, фиолетовым дымом окрашивая стеклянные стенки.              «Интересно, что с ним...» — Ненависть слегка дёрнула бровями. Тот мальчик, которого она так и не догнала тогда, — как же его звали? Где он сейчас? Скорее всего, пытается выживать там, снаружи. Когда её увозили в больницу, им обоим было уже по шестнадцать — надежды на то, что кто-то заберёт почти что взрослого человека, не оставалось.              Чёрт, но как же его звали? Хэтред нахмурилась.              Нашла время для воспоминаний. Хотя от неё это не зависело: они ведь сами всплывали, она не вызывала их намеренно. Перед глазами Ненависти стали появляться воспоминания из больницы: железные кровати и облезшие стены, на которых пузырилась краска. Хэтред помнила, как иногда, когда настроения совсем не было, она, отворачиваясь ото всех к стене, отколупывала эту самую краску, мелкими кусочками осыпавшуюся ей на постель. В итоге вскоре на стене возле её кровати образовалось светло-зелёное пятно без краски, будто выжженная поляна среди поля. Тогда её сильно отчитали и даже грозились рассказать воспитательнице, но не успели. Взрыв котла на кухне прогремел посреди ночи, когда все спали, и оттого происходящее выглядело гораздо страшнее. Никто не понимал, что происходит, что это было, но медсёстры и врачи не подходили объяснить что-либо, а значит всё оставалось в п о р я д к е. Никто просто не знал, что в этот самый момент они уже были мертвы: их засыпало обломками потолка.              Хэтред помнила, как после того оглушительного взрыва, от которого повышибало окна и засыпало её и кровать стёклами, она вскочила и всё никак не могла осознать, что происходит. Сначала ничего не было слышно в принципе: уши заложило, в голове всё гудело. Затем пару мгновений стояла оглушительная тишина, а потом — тоненький, едва различимый, щёлкающий треск, доносившийся откуда-то из коридора. Следом Хэтред различила высокий звук — плач. Потом кто-то быстро мелькнул в коридоре. Затем снова. И снова. Ненависть поспешно вышла в коридор, игнорируя детей, лежавших с ней в палате, и их крики, пробивавшиеся сквозь пелену шума в голове. Пахло кислым.              Свет не работал, ничего невозможно было различить. В коридоре было много фигур. Кто-то зажёг спичку. И прежде, чем взвился гигантский столб огня, Ненависть успела различить огромную дыру вверху, уходившую на два этажа выше.              Прогремел ещё один взрыв, а следом засыпало и выход. Обломки горели. Всё смешалось в один истеричный вопль, люди бегали, не зная, что делать. Люди... Да какие люди. Там одни дети были практически. Уцелевшие взрослые пытались вытащить их наружу через окна: второй этаж, можно сломать руку или ногу, но это лучше, чем задохнуться или сгореть заживо. Хэтред выбралась без чужой помощи, спустившись по водостоку, и обошла больницу.              Пламя, объявшее здание гигантским оранжевым облаком, было как огромный погребальный венок.              Пожар... Перевод в «другую больницу»... Фианитовые глаза.              Ненависть дёргается.              Глаза смотрят и смеются над ней. Смотрят и упиваются причинённой болью. Хэтред сгибается пополам, чувствуя, как страх перемалывает внутренности, сея пустоту и ужас. Нет. Нет. Нет. НЕТ.              ТЫ НЕ СЛАБАЯ!              Голос внутри взрывается стеклянным салютом, и Ненависть, вонзаясь ногтями в ладони, летучей мышью спрыгивает в коридор, расправив крылья-руки. Она медленно подняла голову, глядя в лица застывших заключённых. Они чувствовали чудовищную силу и опасность, разливавшуюся вокруг, и это сковало, не давая шевелиться. Хэтред широко раскрыла глаза, в упор смотря на лица перед собой.              — Я больше не слабая, — отчеканила она. — А вы все — не жильцы.              Её мир наполнился прежним блеском.              

***

             Эдвард остолбенело замер, напоровшись на множественные спины перед собой. Откуда здесь такая толкучка заключённых? Почему они не идут вперёд? Неожиданно люди, как одно большое море, задвигались, заколыхались и в конечном счёте одинаково быстро развернулись, обтекая Элрика и спешно убегая. Алхимик непонимающе нахмурился, провожая их взглядом, а потом обернулся в сторону, откуда все неслись, уже зная, что ничего хорошего ждать не надо. И тем не менее, когда ему в лицо, как два окуляра винтовки, упёрлись карие глаза, он отшатнулся.              Ненависть.              Элрик в ужасе застыл, давя трусливое клацанье челюстей. Ледяное дерево глаз было пустым и безумным, и это пугало ещё больше. В Ненависти ничего не осталось от той неё, что стояла в коридоре и насмешливо смотрела на Краст, — лишь оболочка, а в том, что стояло сейчас перед алхимиком, трудно было распознать человека. Эдвард вновь отшатнулся. В таком состоянии с ней не получится даже договориться: она просто-напросто не услышит, алхимик был готов поспорить на что угодно, что оно так и есть. Мальчик незаметно коснулся протеза. Господи, пожалуйста, если ты всё же есть, пускай она... Ненависть отбросила блондина за шею и смертельной стрелой влетела в толпу позади. То, что было дальше, походило на оживший кошмар.              «Если повезёт, увидишь. Точнее, если не повезёт», — теперь Эдвард знал, почему Краст сказала так.              Ненависть не щадила никого. Она вспарывала животы ещё на живых и вырывала оттуда кишки, стягивая ими же петли на горле других. Она втыкала пальцы в глаза, выдавливая их, и разбивала головы о стены и пол. Она ломала шеи, будто срезая их с тела, и было видно, как торчит из них остаток позвоночника. Она разрывала ноги и выдирала сердца, прошивая руками насквозь. Она рвала рты и ноздри, сшибая челюсти и откидывая их ошмётки на стены.              И ей было всё равно.              Её лицо было абсолютно равнодушным, пустым, и Хэтред не поменяла выражение ни разу, даже когда давила внутренности голыми руками. Давила внутри ещё живых тел, вопивших от боли.              Кровь была везде. В её лужах иногда что-то поблёскивало: то могла быть в лучшем случае челюсть с зубами. В худшем — остатки из чьего-то желудка. Стояла жуткая вонь. Она была удушливой, тяжёлой, отвратительной и невыносимой, как потроха свиньи или коровы. Вонь забивалась в лёгкие, впитывалась в горло и въедалась в стены.              Дышать стало невозможно, и Эдвард почувствовал, что его вот-вот вырвет. Он усиленно зажал рот рукой, однако даже это не помогло, и алхимика начало полоскать, стоило ему увидеть валявшийся рядом очередной оторванный палец с расколотым ногтем. Рвало его мучительно, а судорога прошивала всё тело, отдаваясь резью в животе и мозгу. В голове всё вопило от отвращения и ужаса, а когда Элрик увидел, что полощет его на чью-то полураздавленную печень, то выворачивать его стало ещё сильнее.              А ещё было страшно. Страшно до безумия. Эдвард видел много жестокости, но такой — никогда. Хэтред была как свихнувшаяся мясорубка, и алхимик понимал, что против неё шансы у него практически нулевые. Быстрая, бесчувственная, сокрушительная — она была идеальным солдатом в армии Данте. Было невозможно поверить, что она такой же, как и Элрик, человек.              Ненависть подняла взгляд на блондина. Её по-мальчишески короткие рыжие волосы, перепачканные кровью и другой жижей, спутались и слиплись, обрамляя красивый овал лица, а агатово-карие глаза ярко выделялись на белой, как лепестки ландыша, коже.              — Сдашься? — просто спросила Хэтред, выпрямляясь.              Эдварда колотило от ужаса, он не знал, что делать. Сдаться — безумие. Сражаться — двойное безумие. Ненависть выжидающе смотрела на алхимика, не двигаясь. С её рук стекала бордовая кровь, а кисти были покрыты слизью, и Элрик не хотел знать, откуда она взялась.              — Я… сдаюсь, — еле слышно прохрипел он, отирая рукавом рот.              Хэтред отбросила зажатое в руке ребро и негромко произнесла:              — Подойди сюда.              Алхимик осторожно сделал шаг и едва не упал от рвотного спазма, схватившего желудок. Мальчик сжал челюсти и заставил себя перестать дрожать. Он глубоко дышал, широко раскрывая ноздри и пытаясь подавить страх, беснующийся в мозгу.              Пальцы Ненависти были в ошметках мышц, а под ногти забились скрученные колбаски кожи, и Эдвард буквально вцепился взглядом в плечо Хэтред: это было единственное место, светлеющее без крови.              Элрик снова сделал шаг. Осторожно, будто пол под ним — из паутины, и она может в любой момент порваться. Шаг. Ещё один шаг. Ещё. Ещё. Ещё…              Хэтред не подгоняла его — она просто ждала, не шевелясь. В её глазах зеркальной стеной стояло безразличие, а бледные, почти белые губы немо лежали полоской. По щеке ползла капля крови, стекая откуда-то из угла глаза, но девушка никак не реагировала на это, позволяя черешневым змейкам капать с подбородка. Она не нападёт — это алхимик знал точно: не посмеет нарушить приказ и не откажется от своих слов, дав ему спокойно дойти до неё. Она была слишком правильной от своей бесчувственности и не видела необходимости нападать тогда, когда опасности нет. А для неё никогда не существовало опасности: Хэтред могла убить любого в любой момент, и алхимик убедился в этом сам.              «Но что же мне делать?..» — мальчик сглотнул, оказавшись от Ненависти в паре шагов. Хэтред медленно моргнула и коротко сказала:              — Вытяни руки.              Алхимик неторопливо качнул кистями, лихорадочно соображая, как ему выкрутиться из этой ситуации. Хлопнуть ладонями он однозначно успеет, и, может, ему даже удастся отбросить Хэтред от себя. Возможно, даже получится придавить блоком из стены. При самом лучшем раскладе он выиграет секунд пятнадцать. Но что дальше? Разве он успеет добежать до выхода? Нет, конечно же. Он мог бы убежать наверх, но опять-таки, что дальше?Выход-то ему нужен всё равно именно э т о т, ведь Ал именно здесь. Время. Нужно время подумать. Нужно срочно потянуть время.              Эдвард взглянул на Ненависть.              — Зачем?              Гомункул вновь медленно моргнула.              — Я обмотаю твои руки.              «Она даже ответила! — алхимик поражённо-восторженно возликовал внутри. — Мой шанс, надо ухватиться!»              — Обмотаешь? — он с недоумением чуть склонил голову набок.              — Да, — просто ответила Ненависть. — Или ты подумал, что я столь наивна? — её губы кольнула усмешка, хотя в глазах стоял холод. — Ты больше не используешь алхимию, мы научены делать выводы, — в этой стали льда глаз вместе с колючей ухмылкой Эдвард видел неприязнь, но, в отличие от омерзения в лицах Зависти или Краст, у Хэтред это было презрением, от которого не хотелось ударить, но съёжиться.              Элрик задохнулся. Так вот какая она на самом деле!.. Апатия к жизни, происходящему — всё это было маской, которой Хэтред прикрывала собственную злость и ненависть на весь мир, и только в такие моменты жестокости, как застал сейчас алхимик, когда девушка рвала и крушила противников, пускай даже безоружных, проявлялось её истинное лицо: ожесточившееся, презирающее и полное неизлитой ярости на мироздание.              — Так вот почему ты Ненависть... — поражённо прошептал Эдвард.              Лицо рыжей сверкнуло вопросом и внимательностью. Карие глаза едва дрогнули в легком прищуре.              — Почему же? — тихо спросила Хэтред, внезапно онемев и вытянувшись внутри по струнке. Точно над ней, склонившись, висит морда химеры, обнюхивая, но не набрасываясь.              — Тебя иска... — Эдвард не договаривает «искалечили», когда глаза Ненависти расширяются, рот раскрывается, и она резко замахивается, целясь в висок алхимика. Элрик шарахается назад, прогибаясь, и отскакивает. Хэтред тут же оборачивается в его сторону, её лицо обезображено теми самыми пустотой и стеклянностью, и Эдвард понимает, что никто его никуда уже не поведёт. Она убьёт его прямо здесь.              Элрик трансмутирует протез и сглатывает.              Хэтред бросается к нему, её движения быстры и стремительны, а алхимик устал от бега и напряжения, поэтому он успевает лишь нагнуться и ударить руками в пол. Потолок над Хэтред резко обрушивается, а пол развергается, но Ненависть отпрыгивает, и только пара крупных обломков придавливают ей ногу. На миг она морщится, но даже в эти секунды её лицо не покидает безумие с дикостью, и Хэтред тут же отбрасывает камни. Её правая ступня сломана, из щиколотки торчат кости, но Ненависть словно не замечает этого, отталкиваясь от пола и бросаясь на алхимика. Эдвард вновь трансмутирует бетон под собой и перед ним возникает каменная стена. Ненависть бьёт сразу двумя руками, но стена не рушится, и Хэтред лишь понапрасну сдирает кожу с костяшек.              Эдвард удивлённо смотрит на камень перед собой — почему та не разбила его?              Но времени на раздумья не остаётся: Ненависть вылетает сбоку, вновь замахиваясь окровавленными кулаками, и алхимик вынужден отступать, отбегая.              Иска...              Это было слишком знакомым началом слишком знакомого Хэтред слова, часто мелькавшего в её голове. Но ей можно было говорить его про себя, и никогда — другим.              Ненависть звереет и ломает стену, разделявшую её и Элрика.              НЕ СМЕЙ МЕНЯ ЖАЛЕТЬ!              Не смей на меня так смотреть.              Я НЕ КАЛЕКА!              Хэтред хватает Элрика за косу и откидывает вглубь коридора. Блондин спотыкается и едва не падает, но не сводит поражённых глаз, следя за её малейшим движением.              — ДЕРИСЬ, АЛХИМИК! — ревёт Ненависть, но Эдвард еле успевает уходить из-под ударов, какое тут драться. Он не понимает, отчего в такой ярости Хэтред, но узнать это ему вряд ли удастся, даже если получится выжить.              Иска...              Ну да, искалечили. Искалеченная, изуродованная, искажённая. И всё это её жизнь. Ненависть не позволит кому-то считать так же.              Она не слабая. Она больше не слабая.              Она сильная.              Она и есть сама сила.              Ненависть рычит и с одного удара разносит копьё, трансмутированное алхимиком из стены. Она не обращает внимания на кровавые полосы, оставшиеся от удара запястьем о бетон, не обращает внимание и на перекосившуюся кофту, слетевшую с одного плеча, — она видит лишь бледное лицо Элрика и страх, мечущийся в его глазах, и это единственное, что есть сейчас во всём мире.              Если кто-то поверит в то, что её искалечили, если кто-то в самом деле начнёт так считать, то она... может поверить в это и сама. Осознать, насколько масштабно и неизбежно ей изуродовали жизнь, какой ужас ей пришлось перенести и то, что с ней стало. Ненависть не смогла бы это вынести и принять.              Она и сама не знала, насколько трудно ей было внутри, и совсем не помнила, какой была когда-то, ещё не знавшей смысл слова «выживать». Хэтред лишь осознавала какой-то частью, что было прошлое и в этом прошлом она была иная. Она помнила свои длинные волосы, касавшиеся плеч и бёдер, и то, как Данте вычёсывала из них колтуны после того, как дала ей имя. А потом Ненависть попросила её постричь, точно веря, что вместе с волосами она отпустит и всё, что видела.              — Вставай!              Не отпустила.              Рука Хэтред со свистом проносится возле щеки Эдварда, и он, неудачно упав до этого, едва успевает откатиться в сторону. Колено горело от боли — встать не получится, и Элрик, перехватывая безумно-презрительный взгляд девушки, уворачивается от удара в живот, попутно хлопая в ладони. Ненависть бьёт ногой, но алхимик вновь уворачивается и впечатывает свои руки в её бедро. Вспыхивают голубые молнии трансмутации, клинок Эдварда тем временем прорезает ногу Хэтред, и из той фонтаном начинает бить кровь. Ненависть не обращает на это внимание и с размаху бьёт Элрика в грудь, но у неё резко наступает помутнение в голове, и она промахивается, лишь несильно попадая в плечо. Хэтред делает вдох и вновь пытается ударить, на этот раз в лицо, но тут... словно короткое замыкание, и в голове лёгкость, точно воздуха не хватает, а перед глазами чёрные мушки. Ноги Ненависти подкашиваются, она падает вслед за траекторией собственного замаха, почти что рядом с Эдвардом, часто и глубоко дыша. Элрик, едва не теряя голову от облегчения, быстро поднимается (колено всё ещё болело) и отходит к стене, не сводя глаз с сидящей Хэтред, упирающейся мелко дрожащими руками в пол, но не прекращающей следить за ним.              — Твои алхимические выходки, да? — Ненависть в упор смотрит на Эдварда, в её карих глазах дымится презрение. — Бесполезно: ты лишь оттягиваешь неизбежное. На мне это не сработает.              Элрик не собирается что-то оттягивать — ему просто нужно сбежать. До выхода совсем немного, а в таком состоянии Хэтред не сможет за ним увязаться.              — Ты прежде всего человек, а это значит, что, несмотря на твою регенерацию и силу, состоим мы из одинаковых элементов, — устало и просто говорит Эдвард. — Мы дышим благодаря тем пяти граммам железа в крови, которые разносят кислород, — Ненависть хмыкает, делая очередной глубокий, но не приносящий улучшение вдох. — Сейчас в твоём теле не осталось железа. Я сгруппировал большую его часть и вывел вместе с кровью из артерии. Твоё тело больше не дышит, — Хэтред замирает, как перед выстрелом в сердце. — Так что на тебе это уже сработало, — на этом алхимик замолкает и, разворачиваясь, уходит. Он умолчал о яде на протезе, который также попал в тело Ненависти и должен был вот-вот начать действовать. Надо бы её, по-хорошему, убрать подальше на несколько уровней на всякий случай, хотя вреда от неё сейчас не должно быть никакого. Но всё же...              Эдвард вздыхает и оборачивается, уже хлопнув ладонями. Ненависть по-прежнему неподвижно сидела, немигающе глядя на него, на её лице была маска холода и неприязни, а губы кривились в ухмылке. Она отказывалась сдаваться. Элрику было бы даже жаль её, если бы он не видел, что та только что сотворила с несопротивлявшимися заключёнными. Такое... нельзя простить. Эдвард вновь вздыхает и бьёт ладонями в пол, и каменные руки тут же подхватывают Хэтред, но она вдруг... уворачивается, подпрыгивая и стремглав кидаясь на Элрика.              Какого чёрта?!              Эдвард мгновенно хлопает в ладони снова, атакуя каменными змеями, но Ненависть уворачивается снова, а потом разносит голову одной из них, загородившей мальчика. Элрик отбегает, он не понимает, как это возможно, а потом Хэтред припечатывает его к стене и шипит в лицо:              — Я же предупреждала тебя, Стальной алхимик Эдвард Элрик, — замахивается, но её отбрасывает другая, оставшаяся целой каменная змея, и, хотя Хэтред почти сразу же сориентировалась, руша морду той, Эдвард успевает заметить за серым бетонным телом, что разрез на ноге Ненависти полностью затянулся.              Как такое может быть? На теле Краст он остался! Но ведь его протез абсолютно точно смазан ядом! Как же?...              И тут до Эдварда доходит. Какой же он идиот.              Хэтред поднимается, всё ещё немного шатаясь (тело ещё не успело напитаться кислородом), но с горящим решимостью взглядом. Элрик вытягивает из стены трансмутированное копьё, злясь на самого себя. Какой же он олух.              Яд даже не успел задержаться в теле Ненависти: его сразу же вымыла кровь из артерии, которую он же, Эдвард, и перерезал. Яд просто не мог успеть подействовать на неё, в отличие от Краст, которую он ранил в руку.              Эдвард поджимает губы, касаясь ладонями друг друга и готовясь к атаке. В этот раз он подобной ошибки не допустит. Она человек, человек — вот о чём нужно помнить! А все люди смертны — её можно одолеть! Но как?              Ненависть бросается на него, влёгкую разносит копьё и бьёт в ногу. К счастью, стальную, и это спасает Эдварда от перелома бедра — он вновь касается руками голени Хэтред, группируя железо, но на этот раз Ненависть словно готова и вцепляется пальцами в плечи алхимика, стискивая. Нужно переждать острый момент нехватки, думает она. Так алхимик не сможет оттащить её на другой уровень: они упадут туда вместе. Эдвард дёргается из хватки Хэтред, но та лишь крепче стискивает пальцы, следуя за ним. Хрипящая, полубессознательная, но по-прежнему ненавидящая всех — Эдварду показалось, что именно из-за последнего в большей степени она не разжимала руки. Хотя какая сейчас разница! Хочет держать — пусть держит: ему же проще! Элрик вызверился и с размахом всадил клинок в бок Ненависти — теперь-то яд точно попал в тело.              У Хэтред в голове пусто и легко, она едва не теряет сознание от нехватки кислорода, и вдруг резкая боль выводит её из прострации. Ненависть рывком опускает голову и видит стальной клинок, прошедший сквозь её левый бок. Какой же сучёныш! Злость возвращает Ненависть к жизни, и она отбрасывает алхимика от себя.              — Как же ты мне надоел, — выплёвывает она, замахиваясь и вкладывая в удар все оставшиеся силы. Эдвард касается ладонями стены, и потолок вновь сыпется глыбами — Элрик и Ненависть вынуждены отпрыгнуть друг от друга, чтобы их не раздавило, но по итогу Хэтред это нисколько не вредит и лишь сильнее злит. — Я убью тебя здесь и сейчас!              Она подскакивает, сквозь облако обрушившейся на них пыли ей, как в тумане, виден едва успевший подняться алхимик. Нет, в этот раз он не уйдёт, он не успеет, это будет последний удар! Ненависть щерится, обнажая верхний ряд зубов и сдерживая все силы, что в ней остались, в правой руке. Даже если после этого она всё же упадёт без сознания и не сможет зачищать лабораторию дальше, она сделает это, она проломит череп этому чёртовому Стальному алхимику. Хэтред в секунде от удара, и ей видны отчётливый страх и ужас в лице Эдварда перед собой, Хэтред громко и победоносно усмехается, и...              Вверху мелькают сиреневые глаза. Ненависть цепенеет, пойманная ледяным страхом за сердце. «Нет, только не опыты снова», — секундная заминка...              Энви?              ...дорого может стоить.              Эдвард громко и шумно выдыхает, замерев с клинком в груди Ненависти. Он в ужасе смотрит на неё, ещё не зная, цела ли его собственная голова или нет.              Один.              Хэтред перебрасывает взгляд вниз.              Два.              Эдвард ловит взгляд Ненависти сквозь пылевое облако вокруг.              Три.              Хэтред в упор смотрит на Элрика. В её глазах читается дикая ненависть.              Четыре.              Хэтред взмахивает рукой, вцепляется в броню. Эдвард с замирающим сердцем слышит скрежет.              Пять.              Броня скрипит, но держится. Ненависть дёргает бровями, кривится в отвращении и хватает другой рукой за горло, пытаясь распороть насквозь. Эдвард вскидывает левую руку, пытаясь отбросить ту.              Шесть.              Отбросить не получается. Окровавленные ногти сдирают кусочки кожи, но не дотягиваются до артерий. Царапины идут неглубокими полосами через всю шею.              Семь.              Значит, я был прав. Эдвард сглатывает и смотрит на Хэтред, озлобленно глядящую на его шею.              «Я победил».              Рана стала критической.              Хэтред сжала губы и переметнула глаза. Как только металл выскользнет из тела, она моментально умрет. Нельзя этого допустить. Девушка ударила ногой в протез Элрика, не обращая внимания на вспыхнувшую в груди боль от двинувшегося лезвия. Удар вышел слабым и не смог даже погнуть металл. «Я в самом деле был прав», — Элрик посмотрел снова на Ненависть, на клинок в её теле и выдохнул:              — Твоя сила, как и у гомункулов, исчезает во время регенерации,— и тут Ненависть впервые бешено сверкнула глазами.              — Я сверну тебе шею даже так, — прошипела она, а потом застыла, поражённая приступом боли, волной прокатившейся по телу. — Не смей меня жалеть. Я не слабая, — яростный хрип, и Эдвард теряется, забыв вдохнуть. Металл в груди был как генератор, он источал боль, и она проходила песчинками дрожи до самых пальцев Хэтред, но та упорно молчала, и лишь взгляд её блестел зло и беспощадно. Элрик с сочувствием посмотрел в каменное лицо напротив. Оно не выражало ничего, но он знал, как больно Хэтред на самом деле.              — Как твоё имя?              Ненависть вновь посмотрела на мальчика перед собой. Сила резко ушла из тела, и захотелось поддаться этой слабости, навалившись на сталь впереди. Что он сказал? Элрик смешался, когда Ненависть всхрипнула и опустила взгляд.              — Назови своё имя. Назови мне свое имя! — Эдвард почти рявкнул это, упрямо глядя на застывшую Ненависть. — Имя!              — Имя?.. — глаза рыжеволосой затянулись туманной поволокой. — Им...я... — рот Хэтред внутри ало заблестел, и с оттопырившейся нижней губы полилась кровь, падая на автоброню блондина. Эдвард вздрогнул, непроизвольно распахнув глаза ещё шире.              — ИМЯ! — заорал он, отпуская ослабевшее предплечье девушки и хватая её за плечо, буквально встряхивая. — НАЗОВИ ИМЯ! ТЫ БЫЛА ЧЕЛОВЕКОМ! ЧЕ-ЛО-ВЕ-КОМ! КАК ТЕБЯ ЗВАЛИ?              — Человек...? — неожиданно взгляд Ненависти прояснился, и она вцепилась правой рукой в шею алхимика, передавливая артерию. — Я должна... приказ... — рыжая цеплялась за обрывки мыслей. Почему боль длится так долго? Прямо как в лабораториях. Хэтред опустила глаза. Ах да, точно... — ....              — ИМЯ! — Эдвард вновь тряхнул Хэтред, не обращая внимания на руку на шее.              — Приказ... — Ненависть хрипела, кровь лилась с её рта, не останавливаясь и пачкая подбородок. — Нужно...              — ДА НАЗОВИ ТЫ СВОЁ ИМЯ, ДУРА! ИМЯ! ИМЯ! — Эдвард кричал во все лёгкие прямо в лицо бывшей противнице, чувствуя, как вскипают слезы в глазах. — НАЗОВИ ЕГО!              Ненависть вновь впала в забытье. Она мазнула агатами глаз по мальчику, скользнула ими за него, и внезапно её взгляд вновь стал буднично трезвым, и девушка легко сказала:              — Здравствуй, Энви, — её угол губ дёрнулся на миг в усмешке.              «Энви? — сердце ёкнуло. — Он пришёл? — Эдвард обернулся. Никого не было. — У неё начались галлюцинации от нехватки кислорода?» — холодеющим сердцем осознаёт алхимик и вновь поворачивается к Хэтред, глухо рявкая:              — Ненависть, как твоё имя! — та не отреагировала. Она слабо качнула головой и постепенно повела ею, роняя сперва набок, а потом и вниз, падая и практически касаясь носом автоброни. — ИМЯ! ИМЯ! Имя!.. — ладонь девушки — жёсткая, но тёплая — стала ослабевать и соскальзывать с шеи блондина. — Ненависть... — Элрик буквально проскулил это, подхватывая и удерживая руку девушки за запястье. — НЕНАВИСТЬ!              Она была жестокой и беспощадной убийцей, но чувствовал Элрик себя так, словно только что убил Нину. Но ведь он поступил правильно — откуда это? Откуда? Ведь правильно, правильно же! Чёрт!..              Ты знаешь, Элрик, на самом деле мы не гомункулы.              — Хэтред...              Мы все — люди.              

***

             Ревность медленно приходит в себя. Перед глазами зелёно-белый свет ламп и серый потолок.              Где он? Как тут оказался?              Джелес медленно пытается пошевелить руками и тут чувствует мягкость под плечами — он реагирует мгновенно, отталкиваясь и спеша отбежать, потому что, что бы рядом ни было, ничего хорошего оно в себе не несёт: быть здесь близко хоть к кому-то может обернуться неприятностями. Ревность выпрыгивает из колыбели рук Отчаяния и, глядя точно в его лицо уже покрасневшими глазами, пытается понять, кто перед ним. Постепенно узнавая длинные русые волосы и водянисто-невозмутимый взгляд, Джелес слегка расслабляется.              — Форлорн, — выдыхает он и сглатывает, облегчённо переводя дух.              — Здравствуй, Ревность, — а вот от следующего голоса Ревность подскакивает, затравленно вскидываясь. Это голос...              — Лень? — Джелес искренне удивлён. — Где я? Куда подевалась Промокашка? — Ревность быстро обежал помещение затравленным взглядом, точно ожидая удара.              — Ты видел Никель? — спокойно спросил Отчаяние.              — Было бы странно мне не видеть её, если учесть, что мы дрались, — огрызнулся Ревность. Он всё ещё не понимал, что происходит. Мысли и воспоминания о последних событиях то вспыхивали, то гасли в его голове, перемежая между собой то тьму, то свет. — Так где она?              — Я не знаю, я не видело её. Ты лежал один, когда я нашло тебя, — Отчаяние открыто врал, но ни один мускул не дёрнулся на его лице, потому что юноша был уверен, что он поступает правильно, так и ДОЛЖНО было быть. Лень задумчиво посмотрела: сперва — на быстро менявшееся из недоверчивости к растерянности лицо Ревности, затем — на непроницаемую маску ледяной уравновешенности Форлорна.              — А что же с ней произошло? — Она же обещала вырвать мне глаза. Что её могло остановить? Ревность непроизвольно приложил пальцы к векам, вспоминая тот горящий взгляд и спрессованное бешенство в словах Никель тогда.              Отчаяние прикрыл глаза и едва видимо повёл плечами.              — А что она всегда хотела?              — Уничтожить эту лабораторию, — ядовито замечает Джелес тоном, мол, и что дальше. Внезапно его осеняет, и он бледнеет.              — Ты сам ответил на свой вопрос, — спокойно отвечает Отчаяние.              — Но она же не знает, что и как запускать... — растерянно роняет Ревность.              — Когда человек столь сильно желает что-то осуществить, он найдёт способ, — пространно говорит Слос, но глаз с Форлорна не спускает.              Джелес скалится и рыщет глазами, лихорадочно что-то обдумывая, и вдруг застывает.              — А где Краст?              Лень и Отчаяние невозмутимо, но в то же время вопросительно переглянулись.              — Краст?              — Да, я спросил, где Краст! — взорвался тот.              — Мы не видели её. Должно быть, где-то на уровнях ищет алхимика. Почему ты спрашиваешь? — заметив то, как стремительно побледнел Джелес, спросил Форлорн.              — Краст ничего не видит, — наконец глухо хрипит подросток. — Стальной отравил её каким-то раствором отсюда, и она ослепла.              — Почему же ты не помог ей и не вывел? — протянула Слос.              — Я... пытался, — уклончиво ответил мальчик. — Но в итоге мы поссорились, и она отказалась, пойдя куда-то своей дорогой.              Отчаяние задумчиво чуть приподнял правую бровь.              — И что же она делает сейчас?              — Понятия не имею. Но сейчас она абсолютно бессильна перед кем бы то ни было. Ей даже не выбраться отсюда, — постепенно слова Джелеса становились всё тяжелее и тяжелее. — Она даже не знает о Промокашке...              — Хм, так вот каков её выбор, — с отдалённым восхищением и полной отрешённостью заметил Форлорн, а Ревность зло зыркает на него. Выбор. Слово-то какое! Будь он у них, их бы тут уже давно не было. Отчаяние кивает и внезапно трогается с места, уходя вперёд.              — Ты куда? — Ревность удивлённо провожает его глазами. Форлорн оборачивается, и в лице его немой вопрос.              — Наверх, — просто отвечает он как само собой разумеющееся.              — В смысле наверх?! — зло взвился Джелес. — Ты что, не слышал?! Я же сказал, что где-то тут ничего не знающая ослепшая Краст!              — Я слышало, — спокойно ответил Отчаяние, полуприкрыв глаза.              — В смысле? — Ревность растерянно моргнул. — В смысле слышал? Слышал и всё равно идёшь наверх?              — Верно.              — Отчаяние, ты меня слышишь?! Краст ослепла! ОСЛЕПЛА! Она не выберется отсюда ни за что!              — Отсюда много кто не сможет выбраться, — холодно заметил Форлорн.              — Да какое мне дело до этих много?! Я говорю тебе про Краст, а не про них! Плевать я хотел на всех этих многих! — глаза Ревности метали молнии, а лицо перекосили презрение и ярость.              — Не сомневаюсь, — флегматично отозвался Форлорн.              — Отчаяние, Краст ведь одна из нас!              — Вас, — поправил его юноша. — Я никогда не было частью вас.              Ревность закипает и зло скрежещет про себя зубами. Упёртый осёл!              — Отчаяние!              — Джелес, — неожиданно встревает Лень, и подросток так и замирает с раскрытым ртом, не договорив, и оборачивается на Слос. — Что ты хочешь?              — Найти Краст, конечно! — в тоне Джелеса неподдельное возмущение.              — Ты знаешь, где она может быть?              — Нет.              — Ты знаешь, где сейчас Промокашка?              — Нет.              — Стальной алхимик?              — Нет.              Молчание. Лицо Джелеса заливается краской от стыда и злости. Он понимает, к чему ведёт Лень.              — Как ты хочешь её искать и при этом не столкнуться с кем-то? — спокойно, но отсекающе. Так Данте обычно говорила с ними, отдавая приказы.              — ...я ещё не думал об этом, — мальчик стискивает зубы, скалясь себе под нос. Лень прикрывает глаза.              — Мы не знаем, сколько осталось времени до разрушения лаборатории... — тихо замечает она будто вскользь, но Джелес понимает, что это конец разговора. И точно: Слос тоже трогается с места и идёт за Форлорном. Ревность же не шевелится. Он в бешенстве и одновременно отчаянии.              — Джелес? — мягко спрашивает Слос, проходя с Форлорном несколько шагов.              Ревность поднимает глаза и предпринимает ещё одну попытку:               — Краст же умрет... — яростно и с болью шепчет он. — Она же даже не видит ничего. Мы должны ей помочь, Отчаяние, Лень! — он перекидывает горящий взгляд на Форлорна. Тот оборачивается на Ревность.              — Она же сделала свой выбор, нет? — спокойно спрашивает он.              — Да ты что, не знаешь её?! Она ж больная на всю голову — что-то сделает, а потом жалеет! Ну же, Отчаяние! — Джелес смотрит в упор, пытаясь передать свои чувства ему.               Форлорн молчит, точно раздумывая; его бледно-серые, почти стеклянные глаза прикованы к оплавившемуся и оттого ещё более белесому от шрамов лицу Ревности, сияющего решительностью. Наконец он говорит:               — Я не вижу смысла идти за Краст. Мы даже не знаем, где она, а подземелье, как ты знаешь, немаленькое. К тому же, мы уже почти пришли.               — Отчаяние, да брось! Ты предлагаешь оставить её умирать?!              Форлорн смотрит на подростка почти что удивленно.               — Здесь много кого бросили умирать, Ревность.              Джелес кривится и рывком отбрасывает с глаз челку.               — Но речь ведь не о них, а о ней!               — Не вижу разницы. Просто вашим организмам повезло приспособиться, а остальным — нет, — неожиданно леденело говорит Отчаяние.               — Он прав, Ревность, — роняет Слос. — Краст приняла решение, и найти её здесь сейчас при нынешнем раскладе — практически невозможно.               Джелес зло опускает глаза.               — Тогда я пойду один.               — Не глупи, Ревность, — прохладно отзывается Отчаяние, на что мальчик обиженно вскидывается и задушенно-зло чеканит:              — Я. Сказал. Я. Пойду. Один, — по слову на шаг, пока между лицами не остаются лишь сантиметры. И презрительное: — Я же не ты.              В лице Форлорна — спокойствие, но губы его слегка поджимаются.              — Верно. Ты не я. Поэтому меня и перевели от вас, — Ревность бешено кривится, но крыть ему на это нечем, и мальчик просто отворачивается.              Ну да, всё так. Поэтому и перевели. Его, в отличие от Ревности, здесь контролировать возможности не было: Отчаяние прекрасно знал всю их компанию выходцев-охотников и поступал с ними лишь так, как сам того хотел. Его и сейчас-то вернули, лишь чтобы он мог повлиять на Никель в случае опасности. Он и повлиял, но совсем не так, как было надо. Отчаяние всегда оставался слишком непредсказуемым в своих фокусах. Ревность некстати вспомнил, как когда-то они вместе лежали в крыле для восстанавливающихся. Да, тогда они даже были друзьями... Когда-то давно, когда Ревность ещё не сжигал заключённых, а Отчаяние не смотрел в ответ так холодно и не оглушал его своими звуковыми ударами. Как же всё изменилось. Джелес вздохнул и обречённо перевёл взгляд на Слос.               — Лень, ты тоже ведь не идёшь, да? — следует молчание. — Я так и понял, — Слос странно сочувственно посмотрела на мальчика. Столь рисковать жизнью ради кого-то... Смогла бы она так?               — Как ты планируешь её искать? — роняет Лень, на что Ревность лишь дёргает плечом.               — Разберусь как-нибудь.               — Мм... — пальцы Слос тонко покалывает, пока она в конце концов не выдерживает и не кладёт их на плечо Ревности. Мальчик вздрагивает и поражённо смотрит в мутно-печальные глаза колеблющейся Лени. — Удачи.              Слос не знает, зачем говорит это, и Ревность, судя по вытянувшемуся лицу, тоже не понимает её, но что-то внутри сворачивается и начинает трепетать от этого жеста, а тело покрывается мурашками.              — Ага. Спасибо, — последнее вылетает почти непроизвольно, удивляя Джелеса ещё больше. Она одна из его мучителей! За что её благодарить?! Ревность злится на самого себя и, вырываясь от слабого прикосновения Лени, убегает. Нечего ему тут делать.              Слос, так и не опустив руку, проводила его глазами. Ей всё казалось, что она сделала что-то не так, но картина в голове никак не хотела складываться, и поэтому Лень сдалась и отвела взгляд.              — Пойдём, Отчаяние?              Эхо её пустого голоса вторило вопросу.              

***

             «Интересно, он уже добрался до выхода?» — Зависть смотрел в стену перед собой. Коридор, по которому побежал Эдвард, был кратчайшим путём до выхода: нужно было преодолеть лишь два смежных уровня, где были переходы на другие этажи, а так путь был там всего лишь один. При состоянии Эдварда добраться до улицы можно было минут за десять. А при плохом... Энви дёрнул бровями. Да вряд ли там кто-то мог быть. Эта местность периферийна, здесь даже камер-то не было, а заключённые сюда не успели бы добежать, если учесть, что недалеко от центра всё зачищает Ненависть — от такой никто не убежит. А ещё там Краст, Джелес, Форлорн и не нужно забывать о Лени (!). Её цель, правда, Элрик... «Твоя тоже, между прочим», — колко заметило сознание. Зависть цокнул. Был, он был его целью.              Может, всё же проверить коридоры? Но, если уйти отсюда, есть шанс, что кто-то может пролезть через эту лазейку. Скажем, Ненависть, которой без разницы, кто на чьей стороне, если у неё есть приказ. Конечно, она могла пробраться через второй этаж на смежном уровне, но это же так далеко от центра — она бы просто не успела продраться сюда сквозь все ряды сбежавших, а на этом этаже где-то бегают Джелес и...              Внезапно Энви слышит множественные шаги и тут же выскакивает в коридор.              Краст?              Зависть непонимающе смотрит на Дерзость, стоящую в десяти метрах от него, и его недоумение вызывает не полусогнутый и измученный вид той, а толпа подопытных, идущих за ней. Дерзость останавливается, щурится так сильно, что вместо глаз остаются одни щёлки, а потом неуверенно вытягивает шею, спрашивая:              — Зависть?              Энви скептично смотрит на подопытных за ней.              — Ну допустим, — тянет он. — А это кто за тобой?              —А ты не видишь? — вяло усмехается Дерзость. В её лице что-то горчит, но Зависть не разбирает это чувство.              — Вижу, — коротко режет он. — Поэтому и спрашиваю, почему они здесь, — Краст снова щурится. Внутри Зависти разрастается нехорошее предчувствие. — Появились свои планы?              — Что-то вроде того. Решила выгулять питомцев.              «Питомцев? Она что, про образцы?»              — Это они-то питомцы? — тянет Энви, приподнимая голову. — Ничего не путаешь? Твоя задача — сторожить их и закрыть обратно в камеры, а не выгуливать.              Дерзость ядовито-горько ухмыляется углом губ, прикрыв глаза.              — Да нет, не путаю, — и тут апатичность Энви лопается мыльным пузырём. Он резко выходит из себя, ощутив пренебрежение, исходящее от Краст. Если она считает, что можно так разговаривать с ним и не пожалеть, то пора напомнить ей истинную расстановку сил. Энви трансформирует часть позвоночника в хвост и с размаху ударяет им в стену. Заключённые за спиной Дерзости испуганно отшатываются, их ровные ряды заколыхались, скрываясь в коридорах.              — Сбавь тон, Красти, а то нечем улыбаться будет, — угрожающе шипит Энви, сверкая глазами. Но Дерзости, кажется, всё равно. Она бледнеет ещё сильнее, жмурится и прижимает руки к животу.              Не то чтобы Энви не нравилась Краст — напротив, можно было сказать, что он даже симпатизировал ей в какой-то степени, но именно сейчас, именно в этот момент она не вызывала в нём ничего, кроме ненависти, чёрной, как гудрон, и такой же вязкой и липкой.              — Кажется, твои ряды поредели, — колко замечает Зависть, глядя на пустоту за спиной Краст, где полминуты назад были фигуры образцов. Дерзость лишь тяжело поднимает глаза на гомункула. Как же она бесит. Ухмылка сходит с лица Энви. — Я спрошу ещё раз, умница. Что ты тут делаешь, — чеканит гомункул, пронзительным взглядом дырявя лицо Дерзости.              — Я? — Краст неожиданно удивляется этому вопросу, хмурится и открывает широко глаза. Её зрение уже почти пришло в норму (регенерация делает своё дело), но вот от головной боли по-прежнему мутило, а время от времени и вовсе рвало. Дерзость не понимала, что с ней, и эта беспомощность разрывала изнутри не хуже полей Ревности.              — Да, ты, — зло повторяет Зависть. — Оглохла, плакса?               Краст не слышит: у неё резко мутнеет перед глазами, и всё тело корёжится в судороге рвоты. Выходить уже нечему, и поэтому из неё прозрачно-жёлтой слизью льётся желудочный сок. Энви щурится: реакция похожа на те откаты подопытных. Краст сгибается пополам, словно тяжело раненная, и прижимает руки к животу, её смуглая кожа приобрела землистый оттенок вместо оливкового, ногти раздирают предплечья, будто пытаясь тем самым остановить эту пытку. Зависть не понимает, из-за чего Дерзость так выкручивает, но сомнений нет: это самый настоящий откат, как в старые-добрые времена в лабораториях. Что с ней случилось?              Краст наконец перестаёт рвать, и она отирает кистью рот, а затем хрипло, слабо:              — Почему не сказал? — откашливается, сплёвывает. — О том, что человек.              Глаза Энви непроизвольно расширяются. Она вспомнила?              — Человек? Что за чушь? Кто тебе это сказал вообще? — Зависть надменно-презрительно вскинул брови.              Краст не видит — чувствует этот жест пренебрежения, и внутри неё просыпается Гнев.              — Так ты поэтому на нас так смотрел всегда? — она зло склабится. — Так ты поэтому нас так унижал? Ты поэтому так всегда поступал, да?!              Энви бешено раздувает ноздри, и на его руках вырастают когти. Дерзость понимает по злому молчанию Зависти, что его что-то задело. Её это раззадоривает, она не боится, хотя и знает, что Зависть страшен в гневе. А какая теперь уже разница, собственно говоря? Хотя Краст и не задаётся таким вопросом: все мысли вертятся вокруг этой презрительности Зависти и правды, скрываемой всеми. Будто она не являлась частью этой истории, будто её держали только потому, что она могла ловить и возвращать. А может, поэтому и скрывали? Потому что не убивала, как остальные? Краст сплёвывает слюну с желудочным соком, с трудом фокусирует расплывающийся взгляд на Энви, но распрямиться так и не получается: слишком сильная слабость и трясучка. Дерзость вспыхивает от злости ещё раз, но теперь из-за собственного организма, подведшего так не вовремя. Краст мотает головой, пытаясь прояснить взгляд — на удивление, получается, хотя и ненадолго.              Энви видит, как плохо той, и эта мысль злит его ещё больше. Как она смеет так смотреть, будучи столь жалкой?              — Так ты хочешь знать, почему от тебя всё скрывали? Почему все знали, а ты — нет? — в его глазах появляется режущая жестокость. — Да потому что ты была настолько ничтожным человечишкой, что все предпочли молчать о твоей истинной поганой сущности! — Краст пропускает вдох.              — Ты врёшь, — хрипло скрежещет она. Зависть зло смеётся ей в лицо, блестя жемчужными рядами зубов.              — Думаешь? Ты вообще в курсе, как тебя звали за спиной? Плакса!              Дерзость дёргается, её глаза ошеломлённо расширяются. «А ты-то своё знаешь, плакса?» — именно так ей сказал Ревность. Выходит, это...              «...была правда», — у Краст стремительно немеют руки, а внутри развергается пропасть. Они всё это время смеялись над ней за спиной, над ней!.. Голова идёт кругом. Дерзость смотрит во все глаза на Зависть и не двигается, поражённая открывшейся правдой.              — Что, уже не хочешь знать что-то ещё о себе? — у Энви лицо садиста, и он явно радуется очередной иголке, загнанной под ноготь кому-то.              Краст молчит: просто не знает, как реагировать. Мало того, что она оказалась тем, над кем насмехалась всё время сама, так теперь оказалось, что и над ней самой потешались тоже. Дерзость опустошена.              — Иди отсюда, припадочная, — Зависть зол, но вместе с тем странно не хочет убивать эту недобунтовщицу. — Слышишь? Я с тобой тетешкаться не собираюсь!              И вдруг внутри что-то с хрустом ломается, в ушах — щёлкает, и Краст, окрылённая яростью, в один прыжок подлетает к Энви, вцепляясь когтями в его руки.              — Вздумал бороться со мной? Только не забывай, ящерка, что твоя сила — это моя сила, попробуй потягаться, урод, — Дерзость плюётся этими словами, раздирая предплечья Зависти до костей и сдерживая их. На какой-то миг гомункул чувствует уважение к Краст за эту решимость, за этот отчаянный блеск в глазах, за эту готовность биться до смерти (а ведь они, образцы, смертные, в отличие от гомункулов), но всё это проходит почти сразу же. Энви с силой бьёт ногой в живот Дерзости, когти той выскальзывают из его рук вместе с кровью и частичками мышц, но Зависть даже не морщится. Эта плакса слишком злит его. Он с размаху бьёт её в челюсть, изо рта Краст фонтаном начинает бить кровь: кажется, этим ударом Зависть случайно откромсал ей кончик языка. Дерзость громко стонет, хватаясь за рот, с губ которого текут бордовые ручьи.              — Моя сила — твоя? Это твоя сила — лишь жалкая толика моей, плакса, — Зависть пронзает её глазами, а потом, хватая за шею, отшвыривает к стене, как котёнка, в полёте ударяя хвостом в рёбра слева, ломая их. — Я буду бить тебя до тех пор, пока ты не взмолишься о пощаде и лёгкой смерти, — холодно бросает Энви. Теперь в нём нет желания сохранить ей жизнь — ему без разницы на её судьбу. Ему хочется сломать эту игрушку. Ломать до тех пор, пока она сама не захочет быть полностью разбитой. Зависть бьёт хвостом ещё раз, на этот раз в живот, и лицо Краст вытягивается от боли, изо рта летят капли крови, капая на кофту и пол.              Но тут неожиданно Энви чувствует боль, и он вынужден отдёрнуть хвост — на нём ожоги.              «Способность одного из образцов, — догадывается гомункул. — Яд, проникающий через прикосновение к коже, — Зависть смотрит на оголённый живот Дерзости. — Жалкая попытка защититься!» — Энви придавливает Краст к стене, удерживая хвостом поперёк груди.              — На мне это не работает, умница. У меня нет сердца, качающего кровь, и мой камень заменит все клетки, отравленные твоим ядом. — Голова Дерзости безвольно висит, Краст молчит, и вдруг тело Энви пронзается множественными лентами волос, нити которых обвиваются вокруг него коконом.              — Думал, буду играть честно? — хрипло доносится от Краст. Та поднимает голову, улыбается и с вызовом смотрит на опешившего гомункула. Мгновенная регенерация всё ещё работает, и язык с челюстью Дерзости снова в порядке, но кровь, Энви уверен, всё ещё не восстановилась до конца. Чем больше ты тратишь крови, тем меньше концентрации красной воды в тебе, и тем уязвимее образцы. — Не надейся, ущербный, — Энви бешено сверкает глазами, но сделать ничего не может: его тело не способно что-либо создать, пока регенерируется.              — И что же ты планируешь делать? Этим меня не убить, — Зависть почти что смеётся. — Точнее, меня в принципе нельзя убить. Я, в отличие от тебя, бессмертен.              Краст лишь хмыкает, а потом очередная прядь волос пронзает Энви голову, проходя сквозь глаза. Зависть истошно кричит, дёргаясь. Дерзость ждёт, пока гомункул утихнет, а затем с той же ледяной интонацией говорит:              — Я буду бить тебя до тех пор, пока ты не взмолишься о пощаде и лёгкой смерти.              Неконтролируемая ярость вскипает внутри Энви, и он мгновенно звереет, заполошно ревя:              — МЕРЗКАЯ ДРЯ...              — Закрой пасть! — очередная лента проходит сквозь щёку, отсекая язык. Энви снова дёргается, выгибаясь в коконе. Дерзость ненавидит его сейчас больше, чем когда-либо: именно он только что потешался над ней, именно из-за него ей сейчас так больно. — Эй вы, заморыши в коридорах! Идите, пока злой дядька не покромсал вас на кусочки, — Краст чувствует, как слабеет, и понимает, что её вновь вот-вот начнёт колотить, и поэтому кричит во всё горло: — ЖИВО Я СКАЗАЛА!              Пленники осторожно высовываются в коридор, дружно вздрагивают от крика Дерзости, и, срываясь, быстро пробегают мимо неё.              «Надо продержаться, пока они все не уйдут», — и Краст стоит и ждёт.              — В ТЕМПЕ! — рявкает, склоняясь. Собственные силы тают на глазах.              — Когда я выберусь отсюда, от тебя ничего не останется, — гортанно клокочет Зависть, глотая комки крови. Лента Дерзости обхватывает язык Энви и натягивает его что есть силы.              — Ещё слово — и я буду вырывать тебе его. Медленно и мучительно, раз за разом, пока ты не начнёшь захлёбываться собственной кровью, — Краст сипит, оседая на пол, а Энви зло хрипит.              Это не просто момент — это самая настоящая битва, и не только с Энви, но и самой собой. Если это единственное, что она может сейчас сделать, если это то, чем она ещё может доказать своё собственное существование... Ей нужно продержаться, пока все не уйдут, иначе всё было зря, иначе Энви прав во всём и она просто плакса, иначе...              Заключённые почти все уходят, когда у Краст слабеет хватка лент, и волосы начинают ломаться у шеи, вновь становясь короткими, но внутри Краст спокойно и счастливо. «Я сделала это», — я победила.              Дерзость снова рвёт, её взгляд мутнеет, но она заставляет себя загнать эластин в кости и уплотнить стенки органов, потому что предвидит, как на неё сейчас же обрушится гнев униженного Энви.              Вдох...              Выдох...              Вдох...              Выдох...              «Ну давай же, дурацкое тело, приходи в себя!»              В спину врезается удар, и — спасибо предусмотрительности — позвоночник цел, но ситуация от этого не улучшилась. Дерзость не может пошевелиться от усталости, всё вокруг словно угасает. Тело снова кричит о боли, но Краст не реагирует, и не потому, что ущерб от ударов минимален, а потому что сил на это не осталось. Девушка не помнит, когда бы чувствовала такую разбитость. И вдруг... прояснение.              Мышцы вновь наполняются силой, голова проясняется, глаза видят отчётливо и ясно, и Дерзость видит ногу, занесённую над её головой. Краст хватило секунды, чтобы обвиться рукой вокруг голени Зависти и отбросить его прочь. Она снова удлиняет волосы, припечатывает Энви к стене, и тут её глаза и лоб вновь поражает жуткая боль, и Дерзость падает на одно колено, пытаясь унять эту жаровню позади белков и черепа. Ничего снова не работает. В голове всё шумит, и Краст внутренне жалеет, что рядом с ней нет Ревности: его способность сжигать была бы сейчас очень кстати.              Жаль, что она так рассталась с ним.              Жаль, что повторить она может лишь последние десять увиденных способностей.              Жаль, что всё в принципе так вышло...              Удар Энви врезается под дых, остаток эластина не спасает, и от костей Дерзости слышится хруст. Боже, да что ж так больно-то?..              Чем я заслужила эту боль? Что я делала не так? Почему из всех людей этого чёртового мира тут оказались именно мы, и именно мы так мучаемся в итоге? За что?              Краст хочется спросить это у Бога или хотя бы Энви, но её ненависть к ним обоим сейчас настолько сильна, что Дерзость просто вспышкой подсекает Зависть и бьёт в живот, насквозь прорывая его острыми когтями. Она полосует лицо Энви другой рукой, превращает её в лапу чудовища и хочет вцепиться в трахею гомункула, но...              Голова взорвалась болью, перед глазами все вспыхнуло белым. Дерзость перестала что-либо слышать, включая свой собственный вопль, перекрывший всё остальное. Она вцепилась в волосы, пытаясь выдрать из висков те штыри, что разрывали голову напополам. Краст надрывно выла, изгибаясь обезумевшей змеёй, едва не переламываясь и шатаясь. Все мысли вылетели, превратив голову в пустой короб, в котором носилось лишь одно.              Больбольбольболь.              Дерзость упала на подкосившихся ногах, не чувствуя ни удара о колени, ни впившиеся в кожу камешки. Наждачная юла в голове затмила всё. Ещё никогда в жизни ей не было больно настолько. Даже когда её держали на растяжке в той комнате после сыворотки (неожиданное воспоминание!), и она не соображала ничего, потому что спазмы хватали неравномерно и всюду, даже тогда её состояние не было...таким. Краст начала кататься, то сворачиваясь клубком и пряча голову в ногах, то разгибаясь обратно и ударяясь затылком о бетонный пол.              Энви удивлённо наблюдал за сошедшей с ума Дерзостью, истерично корчившейся у стены, а потом понял.              «Её мозг просто не выдержал».              Осознав это, Зависть в один прыжок оказался возле Краст и начал бить. Та даже не реагировала — лишь её дыхание прерывалось время от времени, когда ступня гомункула попадала по рёбрам. В какой-то момент она замерла, обмякнув, и больше не шевелилась. Энви хотел нагнуться и проверить, жива ли она ещё, но услышал топот, и до него дошло, что всё это время заключённые могли свободно сбежать, и он подорвался, зло скрежетнув зубами. «Ну и что мне с ней делать?». Слева повалил дым, и его клубья медленно потянулись по полу, застилая. Глаза Зависти поражённо расширились.              Это же усыпляющий газ.              Его разработали на случай, если заключённые попробуют устроить массовый побег: газ усыплял жертву в считанные минуты, а его действие длилось почти сутки. Мощная штука, использовавшаяся лишь несколько раз, когда образцы сходили с ума и выбегали в коридоры. На охотников газ не действовал: красная вода в них быстро и легко поддерживала ЦНС в привычном состоянии, не давая газу подавить её работу. На гомункулов он, естественно, действия тоже не имел.              Энви вздёрнул брови. Похоже, Никель всё-таки добралась до центра. Подумав об этом, Зависть усмехнулся и переметнул взгляд на Краст.              «Истина на моей стороне, — он сверкнул на неё глазами. — В этом газе и сдохнешь».              

***

             — Твою ж мать...              Злое шипение Никель перекрыло оглушительное гудение, эхом завибрировашее по всему центру управления. Она явно нажала что-то не то. Большая белая кнопка, спрятанная внутри металлического ящика на стене (эти дураки ещё и код на него навесили — они всерьёз думали, что это поможет?) прекрасно подходила под общеизвестное описание «спрятано в центре где-то на стенах», но отвечала, похоже, всё же за что-то другое, нежели самоуничтожение. Видимо, Никель слишком устала, чтобы адекватно соображать и что-то искать. По дороге сюда ей пришлось убегать от Псов, сцепиться с парой заключённых и в итоге еле не столкнуться с Ненавистью. Чудом ей удалось проскочить за угол: к счастью, Ненависть сперва не обратила на её шаги внимание, а потом и вовсе спрыгнула на уровень ниже — не иначе как само провидение открыло дорогу ей, спасая от смерти уже в который раз за ночь.              Влетев в центр на практически воющих от усталости ногах, Никель тут же закрылась на замок и съехала по двери. Сердце колотилось, как бешеное, подскакивая к самому горлу, а всё тело трясло. То, что здесь ещё не было Эдварда, могло значить лишь две вещи: либо он пока не дошёл, либо его уже убили. Никель не верила в то, что у Эдварда, имевшего карту и такие алхимические навыки, могло не получиться добраться сюда за это время. Никель разбито прикрыла глаза.              Забавно, он ведь так тогда пытался убедить её в бесценности человеческой жизни, а в итоге...              Сейчас эти мысли лезли в голову совсем некстати. Надо было искать этот чёртов механизм уничтожения, а не ностальгировать, но, как девушка ни старалась, не возвращаться к этому мысленно не получалось.              Её окружало множество рычагов и панелей, однако найти нужный среди них было гораздо сложнее, чем ей всегда казалось. В голове это было просто «нажала кнопку, и всему конец», и девушка совсем не думала, как именно найдёт эту нужную кнопку. А следовало. Спрятано в центре где-то на стенах... Никель зло рыскала глазами по сторонам. Ей что, стены теперь ломать? «Будь здесь Эдвард, он бы быстро сообразил... — вспомнилась лаборатория, в которой они прятались от Дерзости, и та перепалка, из которой оба вынесли больше смеха, нежели настоящего раздражения. — Да, Эдвард бы быстро всё нашёл, со своей-то алхимией... — к горлу подкатил ком горечи. Элрик до сих пор не пришёл сюда. Значит, он и в самом деле уже... — Глупый алхимик, так трясся за меня, а сам-то, сам-то!.. — Никель не удержалась, и с её глаз всё-таки посыпался град слёз. Девушка зло стиснула кулаки, впиваясь ногтями в ладони до боли, до кровавых лунок на коже, и пыталась успокоиться. Надо собраться. Сейчас же! — Соберись, тряпка! Иначе зачем всё это надо было начинать?! Ты сюда реветь пришла или бороться?! Соберись!» — но собраться не получалось. Судороги беззвучных всхлипов ломали тело, острые плечи сотрясались, а из-под руки, зажавшей глаза, непрерывно текли слёзы. Никель даже не знала, почему именно плачет, но боль за рёбрами была такая дикая и неумолимая, что ей не получалось сопротивляться. Ну что за бред, она же уже стольких друзей похоронила! Она же уже научилась относиться к этому иначе, так какого же дьявола столь убиваться по этому алхимику? Он ведь сам изначально пришёл сюда, чтобы умереть, разве нет?!              Но он был не отсюда. У него, в отличие от неё, мог быть шанс выйти отсюда и жить нормальной жизнью. Он, даже если бы добрался сюда и запустил механизм, всё равно мог бы спастись, успев уйти. А теперь он умер. И всё. Нет ничего. Не выйдет он уже отсюда.              Никель в бессилии опустилась на холодный пол, обеими руками зажимая лицо и пытаясь остановить поток слёз, которые всё равно текли, заливая щёки, виски и падая с подбородка.              «Да что ж за дура-то такая!..»              Какое-то время Никель просто сидела на полу, не в силах остановить эти бесконтрольные и почти беззвучные рыдания. Её тонкие и бледные руки окаменели от напряжения, с которым девушка пыталась сопротивляться дрожи, а глаза горели от боли; казалось, она выплакала из них всё, что только могла, и теперь лишь сидела, опустошённо глядя в пол.              Да, Эдвард умер. И это нужно просто принять.              Никель вяло убрала прилипшие к скуле пряди. Кожа лица жглась и саднила, а в глаза будто насыпали песок. Девушка медленно подняла взгляд. Ого.              «Что это?»              Перед Никель была маленькая дверца, встроенная в каркас панели управления. В дверце виднелся небольшой замок. Девушка чуть нахмурилась и, задумчиво коснувшись на миг её пальцами, с размаху вышибла дверцу. За той виднелся рычаг с красной ручкой. И тут Никель поняла, что нашла то, что искала.              У неё перехватило дыхание, и она судорожно вцепилась в этот рычаг. Осталось лишь потянуть вниз, лишь потянуть вниз. Скоро... всё кончится. Весь сеявшийся здесь ужас сгинет под завалами, и вопли страданий не будут отдаваться эхом от стен. Больше здесь не будет боли. И кто-нибудь, случайно наткнувшийся потом на разрушенные ходы, никогда не узнает, что тут когда-то происходило. Жаль, что не получится за собой утащить всех учёных, ставивших над ними эксперименты. Ну конечно, у них же дома, родня в городе, которых они могут видеть, в отличие от образцов, запертых ими же в этой омерзительной темнице.              Никель помнила их. Она всё и всех прекрасно помнила. И именно поэтому умирать ей было совсем нестрашно: она была уверена, что переродится где-нибудь в другом месте, в другом теле и не вспомнит и секунды тех ужасов, что с ней были здесь. Ей представлялось, как она откроет глаза и вокруг неё будут родные и близкие люди вместо этих покрытых грибком и каплями холодных серых стен. Николь не верила — знала, что всё так и произойдёт, потому что оно иначе и не может быть. Иначе это было бы так глупо, так нелепо и абсолютно бессмысленно — вот так вот родиться и умереть, а после не увидеть ничего. Это же так глупо. Учёные творили с людьми здесь такое, что другие бы никогда и представить не могли (они же даже отрезанной конечности могли сознание подарить!) — после этого Никель не допускала и мысль о том, что всё мироздание умещается лишь в круг «родиться-умереть», ведь, как оказалось, вокруг них ещё столько всего неизведанного, непознанного и неоткрытого. Никель устало улыбнулась, слегка дёрнув почти полностью выпавшими бровями. Она и правда это сделала. Она СДЕЛАЛА это. Сейчас всему придёт конец.              Конец... Рука на рычаге чуть дрогнула.              Всё равно эта мысль давалась нелегко. Никель было жаль себя, друзей, всех, кого засыпет, жаль Эдварда, который и так уже умер... Короткие и редкие ресницы сморгнули оставшиеся слёзы. Не время плакать, тем более оно и так было на исходе. Острая боль охватила её и сжала горло.              Никель горько, но решительно сжала холодную ручку и потянула механизм.              — Ну вот и всё.              Она опустила рычаг, и всё заскрежетало.              

***

             Энви почти что добегает до смежного прохода, когда лабораторию резко сотрясает и вой сирены долбит по ушам. Зависть теряет равновесие и падает на грохочущий пол, злясь. Значит, Никель нашла нужную кнопку. Энви совсем не радует эта новость, хотя по большей части ему всё равно: Эдвард уже наверняка ушёл, а о себе он и не думал. Но всё равно... Эта Промокашка и то, что она наконец сделала то, чем так давно грозилась, раздражали. Зависть поднимается, и тут же застывает, похолодев. Его глаза выцепляют кровь, разбрызганную по стенам и стекающую в швы на полу. Гомункул медленно переводит взгляд и видит какой-то ало-бежевый комок — это чья-то кисть, под которой густое бордовое пятно натёкшей крови. У Зависти перехватывает где-то под рёбрами, когда ещё дальше он видит чьё-то тело.              Откуда это здесь. Почему это здесь. Тут же никого не должно быть. КТО ЭТО СДЕЛАЛ?              Энви моментально вскакивает и тут же застывает от увиденного: по всему коридору дальше, начиная от пространства смежных этажей, среди порушенного и забрызганного пола разбросаны то части тела, то сами тела. Кругом стоит вонь, у стены справа валяются чьи-то кишки и голова с наполовину содранной кожей, а слева — лежащих друг на друге тел, полностью покрытых хлеставшей кровью из сквозных ран, и Зависть понимает, кто это сделал. Это могла быть только Ненависть. Лишь она была способна на такое. Энви холодеет ещё сильнее и срывается с места. Если Эдвард столкнулся с Ненавистью (что она вообще здесь делала?!), то она ведь могла...              Энви пробегает под обрушившимся потолком, видит вдалеке валяющихся посреди коридора каменных змей, придавивших тела заключённых, перепрыгивает через дыру в полу и пробегает мимо обломков-остатков от каменной стены — сомнений не остаётся, Эдвард дрался с Хэтред, и у Зависти сводит всё внутри от страха и нехорошего предчувствия. Он же не мог умереть тут? Не мог? Надо было ему всё же идти вместе с ним, а не сторожить тот треклятый коридор! Если бы он только пошёл с ним, если бы проявил чуть больше осторожности!.. Зависть звереет, и вместе с тем отчаяние и паника охватывают всё тело. Какой же он недоумок, как так было можно!              Энви рыщет глазами по сторонам, выискивая среди ало-белого ковра тел знакомую светлую косу. Пока её не видно, и это даёт какую-то надежду, но... Зависть понимает, что Ненависть могла убить Эда. Она, как и гомункулы, равна ему по силам. И это распаляет отчаяние ещё сильнее. Что она здесь вообще делала, она же должна была в центре этажа оставаться! Неужели догадалась, что он может побежать тут? Зависть вне себя от ярости. Он перепрыгивает через рваную дыру в полу, пробегает мимо бетонной змеи, рядом с которой валяются обломки копья, преодолевает насыпь от обвалившегося потолка и видит знакомые волосы. Прямо за завалом, возле хвоста другой каменной змеи, лежит на спине в луже собственной крови Ненависть. Её бок и грудь проткнуты, а всё тело замызгано пылью и чужой кровью. Глаза Хэтред полуприкрыты, точно она лежит и разглядывает облака в небе, а на лице усталость и одновременно спокойствие. Не равнодушие, не холод или апатия, а спокойствие. Это так поражает Энви, что он смотрит на Ненависть и не может пошевелиться. Хэтред... мертва? Скошенная чёлка, обычно закрывавшая её лоб, сейчас была откинута и на Зависть глядит белое, бледное овальное лицо той самой девочки, какой она попала к ним когда-то. Тонкие, залитые кровью губы и коротко стриженные** волосы. Уставшая, вымотавшаяся и спокойная. Ребёнок, утомившийся за день. Энви прослеживает взглядом гранатовые струйки, коркой засохшие на подбородке и щеках. Ребёнок, утомившийся за день убивать. Они все тут так устали...              «Это... всё? Вот так вот... всё кончено? — Зависть поражённо смотрит на мёртвую Хэтред. — Она мертва? Коротышка её убил? — Зависть присмотрелся ещё раз. Да, рана была от клинка. — Как ему удалось?.. — Энви не мог поверить, что Ненависть — сама Ненависть! — погибла не от кровоизлияния мозга и не от откатов, а от удара, и не чьего-то там, а Элрика. Значит, Эдвард, скорее всего, жив. Слава Фламелю. Зависть смотрит и не понимает, что именно чувствует: то ли облегчение, то ли пустоту. Мысли до этого словно выпотрошили его эмоционально, и теперь он лишь оболочка того себя. И тут до него доходит. — Раз Данте мертва, а проход пуст, то я... могу уйти отсюда? — Энви застыл, не веря. — Я... могу увидеть его снова? — гомункул не чувствует рук, а ноги готовы подкоситься от этого осознания. — Мы... можем... мы...» — сирена смолкла, и тишина вокруг такая густая, что липнет к коже, закупоривает уши, набивается в рот и за шиворот.              И вдруг кашель. Резкий, отрывистый.              Зависть оборачивается рывком — ловко и быстро, как змея или ящерица.              Пусто. Кругом лишь изодранные и раздавленные тела. Зависть делает шаг (кровь шлёпает под его ногами), напряжённо всматриваясь. Тишина. Лишь сдавленные стоны или хрипы от умирающих. Показалось? Энви рыщет, как ищейка, внюхиваясь и всматриваясь, он впивается взглядом в любое, что встречается на пути. Коридор всё такой же затхлый, влажный и омерзительный, а по полу всё так же стелется усыпляющий газ. Совсем понемногу: видимо, трубы повредились при взрывах от Эдварда. Зависть сделал ещё пару шагов, но ничего, кроме горы трупов, вокруг не было. Возможно, ему и правда показалось и это выходил воздух из умирающих. Энви шумно вздохнул, закрыв глаза. Надоело. Как же всё это надоело... Даже теперь, после смерти Данте, он вынужден быть как на иголках, точно его всё ещё способны заточить, как неистовствующего Грида. Зависть зло скрежетнул зубами. Что за убогое существование...              Очередное сотрясание лаборатории наступает неожиданно; громкий грохот с очередным воем предупреждающей сирены врывается в уши, а сверху начинают сыпаться обломки. Энви отскакивает из-под них, но взгляд его цепляется за трупы: он ждёт, что любой из них сейчас встанет и бросится на него. Зависть всё ещё пристально смотрит по сторонам, но вокруг слышен лишь звук рушащегося подземелья. Всё валится и сыпется, и Энви дарит это какое-то успокоение, чувство близости с этой симфонией разрухи. Зависть не верит в происходящее: они что, могут выбраться отсюда? Оба? Это кажется нелепым.              Снова раздаётся грохот.              А есть ли смысл возвращаться? Они оба всегда были по разные стороны баррикад, по разные стороны существования. Он так виноват перед ним, так виноват... Нужен ли он там после всего, что было сделано?              Сверху опять что-то падает.              Если он хочет уйти, уходить нужно как можно скорее. «Попробовать... стоит», — Зависть поджимает губы и напоследок оборачивается, окидывая коридор взглядом. Прощай, бывший дом. Прощай, Данте, прощай, Глотанни, Прайд. «Я больше не вернусь сюда», — всё кончено. Наконец-то. Зависть с облегчением вздыхает. Всё кончено. Он свободен. С в о б о д е н. Свободен. Он больше не пленник чужих мотивов. Он больше не марионетка чужих желаний. Он больше не оружие чужих войн. Он — что-то большее. Он свободен. Сво-бо-...              Что-то резко сшибает с ног, врезаясь в плечо.              Энви вскидывается, как змея, и тут же его глаза ошеломлённо распахиваются: это Краст.              Она упирается в колени ладонями, пытаясь избавиться от чёрных кругов перед глазами и тупой рези в груди, на её лице засохшая чёрная кровь и будто слой пепла, а руки перемазаны грязью и пылью. Но она стоит, и в льдинках её глаз Зависть читает упрямство и желание смерти. Она похожа на покалеченного паука, её конечности плохо слушаются команд, но она стоит, измождённая и еле дышащая, но не сломленная.              — .....              Краст даже не говорит — просто смотрит, но Энви всё понимает и так.              — Не дашь мне уйти? — Дерзость молчит, сглатывая горькую слюну, на что Зависть усмехается: всё очевидно и без слов. Тут даже спрашивать не надо было. Облегчение Энви испаряется, вместо него приходит обида и злость. Он ведь был так близок, так близок! — Ну что, закончим начатое? — в голосе смех, но глаза Зависти злющие, как у раздразнённой собаки.              Краст срывается с места, с трудом отталкиваясь от пола. Сейчас ей приходилось вкладывать в любое движение все оставшиеся силы. Она не знала, что с ней происходит, но это не вызывало уже даже отчаяния — перед глазами лишь стоял Энви и цель отомстить.              Я ненавижу тебя, я ненавижу тебя, яненавижутебяненавижутебя, ненавижуненавижуненавижуненавижу              Я              НЕНАВИЖУ              ТЕБЯ!              Краст с разбегу врезается в даже не сопротивляющегося Зависть: что она, полумёртвая, может сделать ему? Энви молча вплетает пальцы в каре Дерзости и рывком отбрасывает от себя, на ходу ударяя коленом под дых и вбивая кулак в переносицу той. Краст тихо вскрикивает, терпя прострелившую голову боль, кровь заливает губы и подбородок. Зависть не оставляет ей и шанса дать сдачи, отвешивая удар по голове и срезая тонкими когтями часть кожи с волосами. Краст глухо стонет, в глазах мутно от усталости и слабости, а боль добивает, не давая сосредоточиться. Но она стоит, заставляет себя стоять. Нельзя падать, нельзя перед этим ничтожеством вот так...              Ещё один удар, и ещё, и ещё, это уже не драка — это просто избиение, но Зависть не думает останавливаться, ведь Дерзость же сама хотела это. Она знала, на что шла. И тем не менее Энви не бьёт в полную силу: он наносит удары играючи, точно кошка, гоняющая мячик, но гомункул уже не знает, что при этом испытывает. В нём не кипит злость, не искрится ярость, не шипит обида, его не разъедает ненависть — он просто бьёт и бьёт, не чувствуя привычной радости и злорадства.              В конце концов он отбрасывает Дерзость вглубь коридора и разворачивается, чтобы уйти: ему просто надоело, да и радости никакой нет — наоборот, что-то точно гложет. Эта Краст, так отчаянно пытающаяся доказать собственную силу, показать, что они все ошибались, называя её плаксой, что она совсем не такая...              Клубья дыма медленно стелются по полу, а здание периодически трясёт и сирена рвёт тишину — всё рушится, и времени почти нет.              Но в плечо Зависти что-то вонзается, и гомункул даже не удивляется, вновь видя горящие, как у Василиска, глаза Краст справа; удлинившиеся когти прошли сквозь плечевой сустав Энви, и на Зависть неожиданно накатывает усталость. Как же ему всё это надоело...              Он бьёт Дерзость в челюсть и выдёргивает её когти из себя. Хорошо, Краст, будь по-твоему.              

***

                    — Нии-сан!              Эдвард встаёт как вкопанный. В паре метров за его спиной — выход из лаборатории, из которого несёт затхлостью и холодом, а перед ним — огромный дуб, в расщелине коры которого блесит серый осколок.              — Нии-сан!              Эдвард смотрит во все глаза на этот самый осколок, на ту самую важную часть, и чувствует, как утихает в ушах стучавшая кровь, как сдавливает горло жесткой лапой спазм и как подкашиваются ноги. Это печать Ала. Это голос Ала. Это и есть Ал. Эдвард еле удерживается от того, чтобы не рухнуть на землю. Его голова идёт кругом, сердце грохочет, как ненормальное, а всё тело мелко трясёт.              Эдвард смотрит в кровавую печать и не может двинуться с места. Он ведь его уже похоронил. Он ведь уже много недель считал его ушедшим навсегда, безвозвратно. Но...               Печать Ала и правда в порядке. Ал и правда в порядке.              Только лишь посередине большая трещина-след от когтя. Энви в самом деле тогда проломил доспех, но точно между печатью — сама пентаграмма была цела. У Эдварда что-то защемляет в груди, он опрометью бросается к дереву, выхватывая Ала и тут же оседая на землю без сил.               — Ал, я нашёл тебя.              — Эд...              Но Эдвард не слушает. Ему вообще всё равно, что там вокруг, кто там вокруг — какая разница, если его брат, его Альфонс здесь, с ним? Всё это кажется одним большим сном: и то, что Альфонс умер, и то, что сейчас происходило в лаборатории, и то, что ему в очередной раз помог Зависть. Эдвард почти до крови кусает губы, не желая проронить и звука — его всего рвут эмоции, эмоции столь противоречивые, что мальчик не знает, что с ними делать в принципе. В нём и боль, и ярость, и счастье, и облегчение, и скорбь, и страх, и радость — всё бушует, клокочет и шумит, как море, на котором поднялся шторм. Волны накрывают его, утаскивая под воду, ему нечем дышать, он задыхается от чувств, в его лёгких не остаётся места на воздух.              — Ал, господи, ты живой... — со скрипом, со стоном проталкивается из сдавленного горла, и Альфонс не узнаёт голос собственного брата. Эдвард жмурится, прижимая осколок доспеха так крепко, насколько возможно, но при этом осторожно, боясь навредить и задеть печать. Нет, только не теперь, только не сейчас, когда он вновь обрёл того, по кому столь скорбел. — Ал... — устало, разбито, со страхом, печалью и болью. Эдвард наконец отнимает от себя осколок и смотрит на кровавую печать как на дражайшее сокровище. Уродливая трещина от когтя пугает, нагоняет ужас, и Элрик едва не подскакивает, в отчаянии глядя на неё. Эдварду хочется как можно скорее избавиться от напоминания о той трагедии, стереть эту паршивую дыру и вернуть всё так, как было, и алхимик рывком поднимается на ноги, подскакивая к двери позади. Он хлопает ладонями и впечатывает руки в железо перед собой, и неповоротливая махина начинает превращаться в доспех. Эдвард вытягивает ближайшее железо из стен и направляет в появляющийся рядом доспех. Он делает это до тех пор, пока не видит наконец знакомые очертания, и не чувствует, как разжимается на сердце когтистая лапа.              — Ал...              И кажется, что ничего и не было. Не было скорби, не было страшного коридора, в котором хохотал Ревность и свирепствовал Зависть, не было Лени, приходившей по ночам, не было Ненависти, повисшей на его руке и истёкшей кровью. Эдвард сглатывает и неверяще смотрит на тёмную фигуру с рубинами огней в глазах. Не было Данте, не было Никель, не было сломленного Энви и глухого «уходи», не было порыва, холодного пола и лёгкого покалывания в руке от искр регенерации.              Не было этого. Они не расставались. Ал всегда был рядом, а Эдвард шёл к их цели. У Элрика передавливает горло, он не может дышать — он лишь смотрит на брата, задыхаясь.              Всё, всё кончено. Эдвард клянётся про себя, что больше не будет никаких погонь, не будет больше никаких авантюр — будут только они и ничего больше. Всё. Кончено. Хватило этого.              — Эд, ты цел? — встревоженный голос Альфонса доносится как сквозь пелену. — Ты весь в крови...              — А? — алхимик моргает, не понимая.              — Твоя автоброня и одежда...              Эдвард недоумённо опускает глаза и понимает, что в самом деле замызган и пропитан кровью. Доказательство того, что что-то было.              — Это... не моё, — устало произносит мальчик. Напоминание. Подтверждение. И их не получится не заметить. Эдвард сжимает кулаки и изламывает брови.              Н и ч т о не могло уже стать прежним начиная с того дня, как умерла ваша мама.              НО Я ХОЧУ, ЧТОБЫ ОНО СТАЛО!              Элрик кричит что есть силы про себя это. Забыть, стереть, не вспоминать этот ужас, страх и бессилие. Хватит, хватит с него! Настрадались, намучились, испили горя! Хва-тит. Просто хватит. Эдвард не чувствует в себе никаких сил — лишь пустоту, как в выпитом кувшине. Ещё чуть-чуть — и он не выдержит и сломается.              Мне... надоело бороться со всем этим.              Мне... надоело отстаивать своё право на жизнь.              Мне... надоело убивать тех, кто пытается отнять у меня это право.              Мне... надоело терять всех, кто только появляется в моей жизни.              Мне... надоело так жить.              — А чьё это?              Алхимик вздрогнул от неожиданности. Альфонс терпеливо смотрел на него.              — Что?              — Кровь, откуда она? — младший аккуратно коснулся автоброни брата. Эдварда едва не перекосило. Напоминание, очередное напоминание, очередное то, о чём надо забыть и никогда не говорить. Элрику снова полезли в голову воспоминания о недавнем сражении, о кулаке над головой и пыли вокруг, о трупах с разорванными животами и проломленными грудными клетками. О размозжённых головах, белых руках по плечи в крови и злом, безжалостном взгляде. О коротких рыжих волосах, презрительной усмешке и насмешливом «здравствуй, Энви».              — Энви? — Эдвард снова вздрогнул. Кажется, он не заметил, как сказал это вслух, а Альфонс услышал. Младший взволнованно смотрел на Эдварда. — Ты дрался с Завистью?              Опять, опять воспоминание, опять напоминание, да что же ты пристал ко мне с этим!              Альфонс напряжённо наблюдал за поникшим братом, глаза которого лихорадочно блестели, ходя из стороны в сторону. Бледные губы Эдварда были приоткрыты, а между бровями пролегла морщинка скорби. С ним точно что-то произошло, и Альфонс боялся предположить, что именно случилось с братом.              — ...с ним тоже.              Слова Эдварда были потухшие, раздавленные, и весь он вмиг стал убитый горем. Альфонс ощутил острую боль, глядя на такого Эдварда.              — Эд, что с тобой? — мальчик не выдерживает и всё же спрашивает напрямую. Ему нестерпимо больно видеть брата таким. — Что случилось? — Эдвард чернеет ещё сильнее, плечи его неожиданно опускаются в бессилии.              — Много всего. Тебя долго не было, — невесело хмыкает он, поднимая взгляд. — Очень, очень долго...              И Альфонс верит ему. Он сам потерял счёт времени, находясь тут.              — Прости. Из-за меня ты подвергся всему этому... — Эдвард прыскает и искренне смеётся, а потом бьёт живой рукой в живот доспеха.              — О чём ты? Всё в порядке! Я очень рад тебя видеть, и это главное, — Альфонс поражён такой откровенностью и в этот момент понимает, что случилось и поменялось, видимо, в самом деле многое.              — Эд... — младший порывисто обнимает брата, на что Эдвард лишь прижмуривается, впервые за долгое время спокойно и расслабленно. Всё его существо поёт, счастье разносится по крови, и даже воздух вокруг кажется особенным. Его Альфонс здесь. Здесь. И остальное уже совсем неважно. — Я тоже очень рад тебя видеть.              Они стоят так какое-то время, и Эдвард почти что засыпает в ледяных объятиях, убаюканный собственным спокойствием и облегчением.              — Ты знаешь, как я тут оказался? — Элрик сонно разлепляет глаза и качает головой.              — Нет.              — Тогда ты будешь удивлён, — в голосе Альфонса щёлкает смешок. — Меня принёс сюда Энви, — Эдварда резко простреливает, точно плетью по позвоночнику, и он дёргается в руках сразу же заметившего младшего. Кольцо объятий моментально расцепляется, и Альфонс внимательно смотрит на вновь посеревшего Эдварда. В его глазах снова мечется лихорадочный блеск, а губы сжимаются в сухую проволоку. — Я так и знал, — просто утверждение. Ни злости, ни упрёка, ничего — просто констатация факта. — Ты ведь что-то не рассказывал мне о нём, верно? — Эдвард молчит, его осунувшееся лицо сквозит печалью.              Зачем ты заставляешь меня вспоминать.              Эдвард вновь окунается в прошлое, ему чудятся сильные руки, прижимающие к полу, и безнадёжный, затравленный взгляд. Это неправильно. Ему просто нужно забыть обо всём этом и пережить. Эдвард не хочет это всё вспоминать — он хочет сделать вид, что ничего не было, и просто жить, как делал до этого, хотя бы так, пускай и с вечными драками, но даже так в его жизни было меньше бардака, чем сейчас.              Но сложно сделать вид, что ничего не было, когда одно из напоминаний о том, как всё есть, стоит прямо перед тобой. Эдвард не верил, что Энви мог не задеть печать случайно. Эдвард понимал, что это был единственный шанс уберечь Альфонса от смерти, не дав Ревности разрушить доспех первым. Так ему удалось сохранить самую важную деталь — печать — в целости, и не дать душе Альфонса исчезнуть из этого мира. Эдвард не верил, что Энви сделал это по приказу Данте. Эдвард понимал, что сделал Энви это по другой причине.              Элрик помнил тот почти шёпот Зависти, говорящий, что он выкрал печать. Именно выкрал. Он рисковал собой, своим всем, что у него было, чтобы сделать это. И вся эта ситуация ранила так сильно, что у Эдварда уже не было никаких сил и желания притворяться, что всё в порядке и он всё переживёт.              Не переживёт.              Вся эта их бесконечная, непонятная тяга друг к другу измотала его, и закрывать глаза на то, что происходило, уже не было возможности. Коридор с холодным полом и рукой в груди лишь подтвердили это.              Эдвард отодвинулся, с бесконечной усталостью и печалью посмотрел на Ала и грустно обронил:              — Подожди здесь, пожалуйста.              Младший дёрнулся в протесте, но Эдвард пригвоздил его обратно горько-злым взглядом.              — Не заставляй меня использовать против тебя алхимию. В прошлый раз, когда ты последовал за мной, не послушав, я думал, что потерял тебя... Ты даже представить не можешь, что со мной было тогда. В этот раз я не позволю тебе пойти и умереть.              — Эд...              — Не спорь, — отрезал алхимик. — Я скоро вернусь. Подожди меня здесь.              Элрик-младший помолчал какое-то время, а потом опустил голову.              — Ты никогда не слушал меня, Эд. Если бы ты тогда не пошёл один, ничего бы этого не было.              Эдвард пожимает плечами.              — Может быть. А может, могло быть и что-то хуже. Мы уже не узнаем этого. Всё так, как случилось, и прошлое не изменить, мы оба это понимаем.              Мама. Она первое, что приходит в голову, и Альфонса сражает эта ассоциация. Он в отчаянии вскидывает голову, резко кидается вперёд и вновь обнимает Эдварда. Старший счастливо-обречённо закрывает глаза и прижимается к доспеху.              — Эд, пожалуйста, вернись.              Мольба в голосе брата жгуче жалит, и Элрик горько жмурится, обнимая холодное тело до боли в суставах.              — Конечно, Ал. Я обязательно вернусь. Я ни за что не оставлю тебя одного.              И Эдвард не врёт. Он знает, что вернётся сюда во что бы то ни стало.              По крайней мере, надеется.              

***

             Руки горели. Кожа спины перестала реагировать на удары, превратившись в один истерящий от боли пласт кровоточащего месива. Дерзость подняла голову, и Зависть увидел в её глазах безумный и в то же время осмысленный блеск. Она смеялась. Она мурчала этим смехом, выбулькивая его из измученных лёгких, напитавшихся усыпляющим газом. Разум постепенно рассеивался, куда-то уплывая.              — Да чт… ты буешь… делть, — едва различимо продохнула Краст, пытаясь подняться по стене. — Да когда же… уж…сдохну-то…              Зависть выбил балку из её рук и долго слушал надрывное хрипение недогомункула.              Если бы не та толпа образцов, которую она сопровождала к выходу, — в ней бы осталась та способность Промокашки уплотнять ткани, и ранить её не представлялось бы возможности. И тогда бы она не сидела сейчас переломанная у стены, даже дыша через боль. Ей просто не повезло с последними встречными.              — Ты ведь знаешь, что тебе за это будет, — скорее утвердительно, чем вопросительно, произнёс Энви.              Краст мучительно сглотнула и с трудом сфокусировала взгляд на Энви. Некоторое время молча смотрела, а потом, будто осознав то, что было сказано, еле заметно улыбнулась разбитым ртом, в трещины иссушенной кожи которого забилась кровь, ссохшейся гуашью темнея на распухших губах.              — …бей ты уже… — Энви донеслось это на уровне хрипа. Голос девушки пропал полностью. — У…бей…— зрачки Зависти сузились, и он непроизвольно сморщился.              Дерзость выглядела не столько жалкой, сколько бессознательной. Это упрямство… Если бы в ней оставалась хоть капля рассудка, хоть частица той Краст, что играла с пленниками, как кошка — с мышкой, она бы давно подняла руки и рассмеялась, растягивая в смешках: «Всё-всё, сдаюсь». Но она пыталась подняться, скребясь ногтями о гладкую серую стену и стягивая стон в грудной клетке. Она не была той Дерзостью, которая однажды вышла из камеры и назвала его полудохлым червяком. Она стала вновь человеком, вспомнившим себя и своё прошлое. Она больше не была Краст. Ей больше не было места среди них.              Дерзости очень хотелось закашляться, но ей казалось, что если это сделать, то легкие просто-напросто разорвутся, как марля на окнах, и она тут же потеряет сознание от боли. А отключаться не хотелось. Хотелось видеть, как Энви убьет её. Встретить смерть, глядя ей в лицо, улыбаясь. Запомнить это, увидеть за мгновенье до неё пронесшуюся перед глазами жизнь, о которой она уже ничего не помнит. Краст улыбнулась, чувствуя, как гаснет её сознание. Видимо, это и есть её конец? Дерзость попыталась уцепиться за плывущие в голове мысли, но всё было тщетно: всё кружилось, как в листопаде, и она, Краст, была одним из этих листьев, что сорвал и подбросил ветер. Дерзость уже не понимала, где она и что с ней — ей лишь было сложно дышать, а мерцающее под разбитым лбом сознание было безучастным к грядущему. Тело слабело, взгляд меркнул, и Краст против воли прикрыла глаза, поддаваясь той тьме, что поглощала рассудок. Остатки сознания медленно затухали, пока не погасли совсем, оставив Дерзость в полной тьме. Ну вот и всё.              Энви посмотрел на безжизненно откинувшуюся голову Дерзости, и ощутил, как что-то начало неприятно зудеть на руках. Зависть перевёл взгляд на кисти и увидел брызги крови, осевшие на коже. Неужели это от них было такое поганое ощущение? Дерзость уже полумёртвая, ей остались считанные минуты, но едва ли ему стало от этого легче. Гадость, он будто весь оказался облеплен гадостью. Энви морщится от этого противного чувства и жжения, непроизвольно касаясь когтями рук, будто пытаясь очиститься. Какая же мерзость, вот бы выбраться отсюда поскорее уже... Зависть поворачивает голову в сторону «выхода» и застывает. Маленькая, израненная, но несломленная фигурка.              — …ты?.. — Энви так и застыл с приоткрытыми губами, неспособный сказать что-либо еще. Элрик молча смотрел на него, смотрел тяжело и горько, и в этом взгляде читалось гораздо больше, чем могло бы быть сказано любыми словами. Увидев Энви, алхимик с тоскливой безнадежностью закрыл глаза, осознав, что вернуться один он уже не сможет. Только не так. Только не сейчас. Мальчик сделал небольшой шаг, и... — Эдвард… — алхимик протянул руки.              …и гомункул дёргано отшатнулся, резко отскакивая взглядом куда-то в угол справа.              — … — он не оборачивался и не двигался — лишь зло-беспомощно мерцал глазами. Будто затравленный лев. Гомункул выглядел абсолютно загнанным, бессильным и вместе с тем пристыженным; он даже не поднимал взгляда на алхимика, отвернув лицо, наполовину скрытое волосами.              «Не прикасайся, не трогай, не смотри, уходи», — говорил он этим, и мальчик почувствовал холодный укол жалости в груди: Энви даже не представлял, какую подавленность (раздавленность) источает сейчас.              Мальчик рвано вдохнул. Видеть Зависть таким было очень тяжело. Хотя чем он сам лучше?              «Мои руки тоже запятнаны кровью. Мне уже не стать тем, кем я был раньше, — алхимик чуть приподнял правую руку. Механизм плеча тут же прострелило болью, и протез резко повис плетью. Вовремя. — Долго же ты продержался: спасибо, Уинри. Хорошо, что только сейчас, а не раньше, — мальчик вспомнил, как совсем недавно эта самая рука убила сильнейшую из армии Данте. Тепло её ладони до сих пор жгло шею. Эдвард поднял глаза на Зависть. — Знает ли он, как она дорожила(?) им?..» — гомункул по-прежнему не смотрел на алхимика. Эдвард повел углом губ: это должна была быть усмешка.              «Сколько ещё мы должны заплатить?»              Эдвард был истощён вечной борьбой, у него не осталось сил ни на ехидство, ни на ненависть — внутри царила лишь бесконечная усталость. Элрику не хотелось больше ранить — хотелось укрыться и дать своим ранам зарасти, отдохнуть. У него не осталось сил даже на злость — хотелось забыть всё и начать заново. Эдвард тихонько втянул воздух и улыбнулся краешком губ.              — …щаю, — Энви вздрогнул и чуть повернул голову, непонимающе глядя в сторону мальчика. — Я тебя… прощаю, — Зависть сильно дёрнулся, словно ужаленный, и внезапно скривился в гримасе сильнейшей боли, будто эти тихо обронённые слова были плетьми хлыста. Гомункул снова отшатнулся, когда Эдвард сделал ещё один шаг к нему. — Поэтому… давай пойдём отсюда.              Зависть опешил, неверяще глядя в остывшую и загустевшую смоль глаз. Элрик был удивительно спокоен, уравновешен, сломлено-безысходен и оттого ещё сильнее, чем обычно. Энви всегда чувствовал в нём эту алмазную твёрдость, неогранённую силу и кристальную хрупкость, чувствовал и тянулся к ней неосознанно, бессознательно. Эта удивительная человеческая воля, заставляющая его, маленького ломкого мальчика, подниматься раз за разом, сплёвывая кровь, и, усмехаясь разбитым ртом, кричать о том, что однажды он непременно достигнет цели. Как бы больно ни было. Как бы страшно ни было. Он бойко смотрел в глаза врагам, опасности, опаляя их всех своим горящим и страшно живым взглядом. Да... он хотел жить, это читалось в каждом его движении. Он подавал пример для жизни, помогал другим идти, хотел помогать идти и ради этого был готов стерпеть любое страдание, какое бы ни выпало на его и без того искорёженную судьбу.              Я сильный. Я справлюсь. Я вынесу всё это.              Энви читал это в его глазах даже сейчас. Они были большими, печальными и измученными, но в них не было и искры страха. Зависть не мог это понять. «Люди, вы ведь такие слабые, ваши тела так легко уничтожить — как вы можете сражаться, зная это?» — И сейчас этот маленький человечишка, осознавая всю хрупкость и несовершенство своего тела, протягивает руку ему, Энви, тому, кто причинил ему столько боли и ран, оставил столько незаживающих шрамов... и смотрит так, словно и в самом деле...              — Энви, — эта непоколебимость голоса. Зависть застывает, как котёнок, зажатый за шкивок в пасти матери. — Давай прекратим это, — и его слова добивают гомункула, тот съеживается, как паук от дуновения, пятясь назад, словно тогда, в пятой лаборатории. Глаза в глаза, всего на секунду, и ноги вязнут вдруг, как в болоте, а в голове шум — пострашней того грохота, когда стены этого подземелья начали рушиться. Фиалковая радужка блестела, как хрусталь, а несказанные слова жгли рот и горло, но Энви не двигался.              — Коротышка... — начал было Зависть, но замолчал. А что он мог сказать? Всё было и так очевидно. Эдвард устало закрыл глаза и просто опустил взгляд — тут он и заметил прислонившуюся к стене Дерзость.              — Что произошло? — мальчик изумлённо смотрел на хрипящую Краст. Энви сперва не понял, о чём тот говорит, а потом вспомнил, где они и что тут только что было. Гомункул тоже перевёл глаза на Дерзость. — Она... умерла?              Энви абсолютно раздавлен и поэтому не может вымолвить и слова — просто мотает головой.              — Пока... что, — это всё, на что его хватает.              Эдвард подходит ближе к Дерзости, садясь перед ней и рассматривая.              — Что с ней случилось? — наконец спрашивает он, сидя спиной к Зависти, но совершенно не боясь возможности внезапной атаки. Её не будет. Эдвард уже понял это. А Энви молчит, смотря в сгорбившуюся фигурку перед собой. Он вернулся за ним. Несмотря ни на что вернулся. И мысль эта с такой неожиданной ясностью возникла в сознании, что пульсом забилась в губах и на кончике языка. — Энви? — Зависть вздрагивает, выдернутый из мыслей, и сталкивается взглядом с Эдвардом, обернувшимся через плечо. Гомункул собрался и прочистил горло.              — Её мозг пришёл в непригодность, — наконец ответил он. — Она больше не может генерировать чьи-либо способности. Затаскала мозг, как платье.              Эдвард чуть хмурится и непонимающе всматривается в изломанное тело Краст, а потом спрашивает:              — Почему тогда она не восстановит его? Почему она... в принципе не восстанавливается?              Гомункул слегка испуганно косит глаза то на Элрика, то на Дерзость. Энви уже предвидит реакцию мальчика, когда скажет, как они избивали друг друга (правильнее будет сказать «он избивал») до полусмерти, но всё же сказать придётся...              — Это всё красная вода, — наконец отвечает он. — Чем ниже её концентрация в крови, тем уязвимее образцы. Чем больше крови они теряют, тем меньше красной воды в них, — Зависть качнул головой. — Она потеряла много крови, — Элрик поражённо вскинул светлое кружево ресниц.              — Энви, а как на них действуют яды? — Зависть удивлённо поднял брови, но протянул:              — Как и на обычных людей. Но они не умирают от них, а лишь становятся очень слабыми. После этого им требуется ввести новую порцию красной воды, иначе их тела начнут разрушать сами себя.              — Разрушать сами себя?.. — Эдвард чувствует, как холодный мрак сгущается в животе и как леденеет кровь. — Я обрёк её на такую жуткую участь... — алхимик не может пошевелиться не то от ужаса, не то от осознания.              Энви молчит, но смотрит испытывающе, хотя и боязно. Эдвард ощущает его взгляд на себе и чуть разлепляет побелевшие губы.              — Я отравил её ядом. Прочитал в записной книжке одного из работников этих лабораторий, что охотники уязвимы перед ядами, и смазал предварительно протез. Я хотел лишь ослепить её и обездвижить, но не так...              — Ты не знал, что они люди? — алхимик отрицательно качнул головой. — Вот оно что...              «Тогда понятно, откуда у неё начались эти откаты, — Зависть перевёл взгляд на Дерзость и её раны. — Вся регенерация уходила на борьбу с ядом, а, как только она использовала новую способность, её мозг перестраивался своими силами и не успевал восстановиться. А ещё эти раны... Неудивительно, что она тут так выла».              — Нам нужно вколоть красную воду ей. Лаборатории отсюда далеко?              Энви непонимающе перевёл взгляд на Элрика. Он это серьёзно? Эдвард смотрел на него в упор, и в его глазах не было и крупицы сомнения, в отличие от Зависти, смешавшегося окончательно от этого упорства алхимика. Гомункул ещё пару мгновений смотрел на него, блуждая по полотну лица и убеждаясь, что тот не шутит.              — Мы уже почти у выхода, поэтому лабораторий здесь осталось немного, — наконец говорит Энви. — Но если проверять каждую из них, ты не успеешь выбраться.              Эдвард отводит глаза, размышляя.              — Красная вода находится только здесь?              — Она есть в любой лаборатории, которая принадлежит Данте, — поймав ход мыслей, объяснил Зависть. Эдвард сощурился, глядя на Дерзость; в его голове быстро носились различные варианты развития событий, в то время как стены стали дрожать ещё сильнее. Энви не знал механизм разрушения наверняка, но понял, что это уже новая фаза подготовки к погребению лаборатории. Вместе с ней рухнет, скорее всего, и завод, бывший над ней, а это грозило новыми взрывами — надо было успеть не просто уйти из лаборатории, но и отойти от этого места как можно дальше. Внезапно Зависть озаряет. — Знаю! — Эдвард вмиг вскидывает глаза на Энви.              — Что знаешь?              — В этой части нет лабораторий, но уровнем выше есть крыло для восстанавливающихся! И там всегда были контейнеры с готовым раствором красной воды! Под капельницы! — лицо Зависти играет волнением и воодушевлённостью. Эдварда удивляет реакция Энви, ведь это же ради Краст, которая ему никем не является. И тут он понимает. Зависть хочет, чтобы Эдвард ушёл отсюда как можно быстрее. Он старается ради него. — Стой здесь!              — Что... — Эдвард хмурится, но Энви обрывает его.              — Я сказал стой! Ты здесь ни черта не знаешь, так что жди! — отрезает Зависть, и его решительный взгляд пригвождает Эдварда к месту. Гомункул вмиг оказывается возле лестницы на уровень выше. — Если не вернусь через пять минут, не жди и уходи. Уходи и точка! Альфонс ждёт тебя! — рявкнул Энви, видя, как Эдвард уже раскрыл рот, и предвосхищая его протест. — Не смей здесь оставаться, понял! — с этими словами Энви сигает на лестницу и превращается в гончую, тут же срываясь с места.              Эдвард посмотрел ему вслед, закусив губу.              — Хорошо, Энви.              Он сел возле умирающей Краст и аккуратно перевязал крупную рану в боку куском своей майки. Ткань быстро пропиталась кровью, а рана и не думала затягиваться. Эдвард с неожиданной грустью посмотрел на девушку, из носа которой пузырилась и капала кровь, и понял, что времени в запасе у неё совсем не осталось. «Ты уже видел столько смертей, пора бы привыкнуть, — кольнула усталая мысль, пока рука мягко стирала алые подтёки возле губ и на подбородке. Оттиралось всё плохо — больше размазывалось, точно краски кисточкой, на что Эдвард снова вздохнул. — Видимо, ещё недостаточно», — костяшки алхимика случайно задели щёку, и мальчик вздрогнул: кожа Краст пылала. В груди Эдварда вновь вспыхнула неконтролируемая горечь, и он отдалённо разозлился на самого себя. Снова эта никчёмная жалость к тем, кого надо ненавидеть. Почему он вообще их жалеет. Зачем?! Они его никогда не жалели, так чего же он сейчас тут сопли на кулак мотает? Эдвард сощурился, но руку не отнял, убирая прилипшие к лицу Краст короткие волосы. Интересно, а Альфонс бы так поступил, будь он на его месте? Альфонс... Его младший брат, живой, ждёт его там, снаружи, стоит и ждёт. Та неуверенность и беспокойство в его движениях отозвались внутри Эдварда нежностью, и лёгкая улыбка тронула губы мальчика. Он так волнуется о нём. Волнуется, но верит, и поэтому остался там ждать. Элрик медленно окинул Краст взглядом. Из-под ткани на боку текла тоненькая струйка густо-красного цвета. По крайней мере, уже не так сильно, как было. Мальчик не знал, что ещё может сделать, и как никогда сильно пожалел, что не знает медицинскую алхимию. И снова эта жалость! Эдвард глухо злился на самого себя за это, но поделать ничего не мог. Альфонс всё-таки заразил его этим всепрощением. Хотя... Альфонс ли? Эдвард отстранился от Краст и сел рядом с ней. Вокруг была нестерпимая вонь, кровь с трупов залила почти весь пол, и свет от уцелевших ламп легко дрожал в ней, отражаясь. Эдвард перевёл глаза вглубь коридора и заметил знакомые рыжие волосы. Ну да, конечно... Здесь лежит и Ненависть тоже. Пронеслась мысль подойти, но Эдвард отогнал её: ему хватило уже взглядов на Хэтред за сегодня. Тем более на мёртвую...              Эдвард достал из кармана часы и открыл их с лёгким щелчком. Прошло три минуты. Мальчик усмехнулся мысленно тому, насколько прочные часы делают в руководстве: столько падений на них, столько ударов о стены, а они всё ещё идут! Сглотнул. Значит, ещё две минуты... Интересно, а сами трубки с иглами Энви возьмёт? Иначе все эти растворы не будут иметь никакого смысла... Усталость накатывала волнами, но Эдвард не хотел отдыхать или спать: нервы были натянуты подобно стальным канатам. Стальным... Элрик вспомнил, как когда-то лежал в доме у бабули Пинако и Уинри и думал, может ли быть сердце стальным. Это казалось так далеко, что почти недосягаемо. Интересно, сколько же месяцев назад это было?              Откуда-то справа донёсся сдавленный стон, и Эдвард машинально вскинул руку, приготовившись драться. Но нет, никого не было — похоже, это выходил воздух из чьих-то лёгких. А может, это просто кто-то издавал предсмертные хрипы. Мальчик опустил руку, но глаза всё так же держал в стороне источника шума. Внезапно к нему пришло осознание, что здесь могут встретиться псы или другие охотники. Точно... здесь ведь где-то ходят и Ревность, и Лень, и Глотанни, и наверняка ещё много кто, кого он даже не знает. А Данте... Она, конечно, вряд ли выйдет на ловлю сама, но всё равно её нельзя было не учитывать: она прекрасный алхимик, научивший саму Изуми, и просто так забыть о ней было бы непростительно. Ослеплённый пылом битвы, жаждой мщения и болью, Эдвард совсем не думал обо всех опасностях, которые были здесь: всё равно он не планировал оставаться в живых, но теперь, когда Альфонс вновь оказался рядом и надежда на возвращение к былой жизни замаячила перед глазами, алхимик начал понимать, сколь опасно его пребывание тут. Каждая минута, нет, каждая секунда здесь могла оказаться роковой, когда из тени выступит нечто и бросится на него. А ещё этот дым, тонкой струйкой плывущий из дыры в потолке и грохот... Видимо, Никель добралась до центра управления. Эдвард не знал, жива ли она ещё. Её вполне могли убить и там. Но всё равно она восхищала. Добраться до верхнего уровня одной! Похоже, его карта всё же пригодилась...              Эдвард вновь открыл крышку часов. Полторы минуты. Ещё тридцать секунд.              Если не вернусь через пять минут, не жди и уходи. Уходи и точка! Альфонс ждёт тебя!              Алхимик закрыл глаза. Верно, Альфонс ждёт его и сходит с ума от волнения.              — Хорошо, Энви.              Эдвард не закрывает часы и следит за секундной стрелкой.              ...              Когда взмыленный Энви влетает обратно на нижний этаж в образе химеры и с зажатым в пасти контейнером, он не знает, сколько прошло времени, но подозревает, что больше, чем пять минут. Ушёл, нет?              Страшный грохот врывается в уши вместе с сиреной, пол под его лапами резко разъезжается, ломаясь, и Энви понимает, что времени нет. Погребение уже затронуло центр, эта канонада разрухи — лишь отголосок истинного масштаба происходящего. Зависть моментально окидывает коридор взглядом и холодеет, видя перед собой маленькую фигурку алхимика.              Ты какого чёрта ещё здесь, хочется заорать ему, но он не знает, сколько у них есть минут или секунд, поэтому просто трансмутирует свой позвоночник, добавляя к спине пару лап, и судорожно хватает Элрика и Краст, срываясь с места.              Он нёсся через грохочущий коридор, задворками мыслей думая о том, как бы не передавить эти лёгкие и хрупкие тела в лапах и не переломать их в этой суматохе. Бежать только пару минут, но разве нужно много времени на ломание чего-то? Ломать — не строить, в конце концов. Энви нервничает, но концентрации не теряет. По крайней мере, старается. В одну из его лап впивается что-то — мимолётным взглядом Энви улавливает Эдварда, трансформировавшего протез в цепь, обхватившую лапу. Ясно, пытается удержаться, значит. Зависть хмыкает про себя, и мышцы его напрягаются сильнее обычного при прыжке.              Потолок над ним внезапно обваливается — Зависть успевает лишь рывком отбросить от себя тела, когда его пронзает боль от вонзившихся в спину кусков бетона. Груда обломков сшибает его, и он с грохотом падает, заваленный ими.              Эдвард падает на правое, металлическое плечо, не успевая трансмутировав цепь обратно в протез, и поэтому вся сила удара тут же возвращается по инерции, когда эта самая цепь не пускает его свободное падение дальше. Элрик взвыл от боли, пронзившей плечо и отдавшейся затем во всём теле, и тут же хлопнул рукой по металлу, возвращая исходный вид. Боль от этого не ушла, и мальчик шипел от низкого гудения, вибрировавшего в ключице и груди.              Стоп, что это было.              Момент — и Эдвард, несмотря на помутневшее от боли зрение, уже вскакивает, озираясь. Стена и часть потолка разрушились, и он лежал на груде обломков, а слева от него из-под завала торчала гигантская когтистая лапа. Лапа? Мальчик застыл. Зависть спас их, выбросив из-под обломков, и в итоге попал под них сам. Кто бы мог подумать. Эдвард мысленно усмехнулся, хлопая в завал рукой. Скажи он себе год назад, что Зависть станет его спасать, прикрывая своим телом, — он бы от души расхохотался. И тем не менее, вот...              Мальчик измельчил бетон в пыль и теперь, сидя рядом, смотрел на израненное тело Зависти, по которому быстро бегали молнии регенерации. В его пасти был зажат контейнер, а распахнувшиеся сиреневые глаза смотрели сосредоточенно и в то же время мутно. Эдвард слабо улыбнулся ему, хотя не был уверен, как это выглядело со стороны: что-то точно парализовало мышцы лица, не позволяя взять его под контроль. Однако на Зависть это подействовало моментально: он вскочил на трясущийся пол, отряхнулся и вновь подхватил Эдварда и Дерзость (которая неизвестно, была ли ещё жива после такого падения), на этот раз мягче. Элрик лишь крепче вцепился в его лапы.               Когда они добрались до улицы и отбежали от лаборатории, первое, что сделал Энви, было не трансформацией, а яростным рявканьем:              — Почему ты не ушёл, идиот?! Альфонс! Альфонс здесь! Элрик, ты просто поехавший! Я своей шкурой рисковал, вытаскивая его, а ты теперь творишь невесть что!              Эдвард, не глядя на Энви, быстрым шагом подошёл к Краст и приложил ладонь к её лицу — лёгкое колыхание воздуха касалось кожи. Жива. Отряхиваясь от пыли, Элрик тактично проигнорировал вновь возмущавшегося Энви и вместо этого подошёл к контейнеру, который лежал на земле прямо перед Завистью. Присел, открыл его и сразу же увидел иглы с трубочками, свёрнутыми поверх всего. Мальчик вяло усмехнулся про себя. Взял всё-таки...              — Сколько меня не было? — требовательный тон сверху вырвал из мыслей, вынудив поднять голову. В аметистовых глазах читалось раздражение и решимость. Эдвард опустил голову.              — Около пяти минут, — он вновь вернулся к изучению контейнера. В нём были иглы и трубки, разложенные по плотным пакетам — видимо, каждый из них приходился на одного заключённого, а это значило, что все они были стерильны и новы. Просто удивительно, как здешние учёные заботились о стерильности медицинских приборов и при этом содержали самих подопытных в таких чудовищных условиях.              — Ты врёшь, — сурово и сухо. — Сколько меня не было на самом деле?              Эдвард вздыхает про себя, но он настолько устал за сегодня и в принципе, что уже не хочет с кем-то спорить и просто молчит. Естественно, в случае с Энви это не работает, и Зависть быстро теряет терпение, напоминая о себе.              — Я задал вопрос, — он шипит это буквально на ухо, резко оказываясь на одном уровне с Эдвардом. Мальчик всё же не выдерживает и тихо выдыхает. Оборачивается к Зависти, спокойно глядя в злое и одновременно беспокойное лицо перед собой.              — Тринадцать.              Лицо Энви вытягивается, его резко захлёстывает ярость.              — ТЫ ИДИОТ, ЭЛРИК! ТЫ ПРОСТО ИДИОТ!              Эдвард даже не морщится — он просто отворачивается от рассвирепевшего Энви обратно к контейнеру, поднимая пакеты.              — Ты вообще понимаешь, что тебя могло засыпать?! Ты, придурок! Ты понимаешь, что сейчас всё там, — Энви бешено ткнул пальцем в землю, — скорее всего, уже разрушено и завалено?!              — Я не собирался умирать, — терпеливо объясняет мальчик, спокойно глядя на Зависть. — Если бы начался обвал, я бы придумал, как спастись. Я алхимик, ты не забыл?              — Ты кретин, а не алхимик!              — От кого я это слышу, — Эдвард фыркнул. — Мистер «беги отсюда, тебя ждёт Альфонс»? — Энви хотел было что-то сказать, но осёкся. — Если бы обвал в самом деле начался чуть раньше, ты бы, в отличие от меня, точно не выбрался из-под него.              — О, надо же! Смотрите, кто обо мне забеспокоился! Сам стальной коротышка, светило всей алхимии, юный гений! — Энви резко стал похож на прошлого себя, и этот образ, охваченный искрящейся злостью, настолько сильно напоминал того Зависть, который когда-то с силой вдавливал его голову в матрас, что Эдвард непроизвольно положил живую руку на кисть протеза. Энви увидел это и застыл на полуслове. Его лицо резко окаменело, а вскинутые вверх руки медленно опустились. Эдвард видел в нём врага. В янтарных глазах уже не было усталости — были страх и напряжение, а расслабленные до этого губы сжались в полоску. Стало резко больно, что-то словно всадили в грудь, и Энви, задыхаясь от этого чувства, моментально сорвался с места, превращаясь на ходу в пса.               Разве это не смешно? Эта закономерность последствий. После всего, что Энви ему сделал, было бы странно, если бы Эдвард не видел в нём опасность. И хотя Зависть пытался его спасти уже много раз, те, предыдущие поступки, всё равно имели влияние, их последствия не искоренить парой фраз или поступками. Их вообще нельзя искоренить. Они были, есть и будут.              Это осознание приходит внезапно, как будто ударом.              Что-то резко подхватило его под живот, поднимая в воздух. Энви дёрнулся, не понимая, что происходит, и лишь видел, как фигура Эдварда становится всё ближе. Но нет, на самом деле не Эдвард становился ближе — это Зависть приближался к нему. Гомункул трепыхнулся, изворачиваясь и видя за собой гигантскую ветвь, щипцами подцепившую тело. Зависть вновь трансформировался, на этот раз в огромного ящера, и ветвь рухнула, не выдержав веса. Он тут же заскользил прочь, но путь ему преградила земляная стена. Следом стена выросла и справа, и слева, и сверху — оставался лишь выход позади.              — Не заставляй меня калечить тебя, Энви, — гомункул моментально обернулся, и тут же разряды молний побежали по его телу. В тот же миг что-то пронзило лапу, не давая трансформироваться. — Энви, прекрати это, — обречённые глаза Эдварда ярко блестели в лунном свете.              — Да что тебе от меня надо?! — взвился Зависть, когда нечто из его раны исчезло и он вновь обернулся собой. — Ты же только что был готов наброситься на меня, а теперь не даёшь уйти?! Тебе нравится, когда тебя калечат, Элрик?!              — Конечно, нет.              — Так какого чёрта?!              — А ты разве хочешь меня покалечить?              — ДА!              Повисло молчание.              — Я тебя вообще терпеть не могу, — продолжил шипеть Энви. — Вечно всё из-за тебя шло не так. Вечно ты лез и мешал, вечно ты рушил мою жизнь.              — О, а ты ничьи жизни не рушил, значит? — холодно парировал Эдвард. Энви вскинулся, как ужаленный, и из его глаз посыпались искры обиды. — Или всё же рушил? — Энви задохнулся от боли и ярости.              — Да иди ты к чёрту, Гогенхеймовский выродок!              — Серьёзно? А ты, значит, не являешься его сыном?              — У гомункулов нет родителей, если ты не в курсе, Стальной, — сардонически бросил Энви. — У нас вообще никого нет, кроме нас самих.              На этой фразе оба замерли. К Эдварду резко пришло осознание, а Энви просто застыл от неожиданно вырвавшейся правды, слабости. Вечное одиночество, в котором у тебя нет никого, кроме себя. Вечные терзания и ненависть к тем, кто имеет близких. Вечное желание забрать, растоптать их счастье, чтобы они знали, что жизнь не так весела, как им кажется.              Зависть пытался понять, что он сейчас чувствует. Эмоций было слишком много, и все они переплетались между собой крепкой сетью над головой, не давая и малейшего просвета. Трудно.              — Зависть, — холодная рука коснулась плеча Энви, и гомункул едва не отшатнулся. Когда этот алхимик успел?              Эдвард смотрел на загнанного Зависть с болью и жалостью. Было видно, как тот мечется между тем, чтобы вскочить и убежать или дать себе ещё пару мгновений побыть тут. Пока что верх брало второе.               — Извини, — тихо произнёс мальчик, слегка сжав плечо Энви. — Кажется, мы зашли слишком далеко. Не уходи. Пожалуйста.              Зависть онемел, потрясённо глядя на Эдварда. Что он только что сказал? Не уходить? Это точно Эдвард? Руки и ноги Энви примёрзли к земле, и их было не оторвать. Гомункул крепко зажмурился и сипло выдавил, опустив голову:              — Идиот мелкий... — его веки горько дрожали, пока чужая рука мягко притягивала за спину.              Эдвард не думал, что первые слова будут такими. Мальчик прикрыл глаза, устало улыбнувшись.              Похоже, его новая жизнь всё-таки началась.                     Ps *знаки исключительно авторские       **под коротко стриженными подразумевается «Пикси», но с густой шапкой из волос :) *фраза Отчаяния - переработанная версия из «Сезона убийц» Генри Миллера.